бачок унитаза
Ипполит побежал, стараясь бежать ровно посередине между рельсами, — где-то, он не совсем себе представлял, где именно, должен был быть электрический рельс, попав на который Ипполит сгорит, как бабочка на лампе, именуемой «смерть насекомым», оставив после себя только жирный запах горелого мяса. «Старого мяса», — подумал Ипполит, продолжая бежать, и, наконец сорвав с куртки активатор, отшвырнул его далеко в темноту.
Пробежав минут пять, Ипполит наконец позволил себе оглянуться. Светлый проем станции был уже невидим. К счастью для Лукьянова, трак в этом месте не был прямым, но нора, предназначенная для поезда, — туннель, — изгибалась влево. Дэмы, может быть, и стреляли в него, но, поскольку их ручное оружие было снабжено специальными эффективными глушителями — «городская модель», пистолет-автомат «G.P.-20», — Лукьянов не мог слышать выстрелов. Но поезд он услышал. И увидел. Приближался поезд.
Ипполит не успел подумать, куда он может спрятаться. За исключением желтых фар поезда, пока только одной, впрочем, фары, в подземелье, и так достаточно дорого обходящемся городским властям, не горела ни одна лампа. Когда показалась вторая фара и поезд всей своей массой выскочил на Ипполита, он сделал так, как поступали герои фильмов, виденных им в ранней юности, в добрые старые времена: он увидел неглубокую нишу в стене и, прыгнув через рельс, вжался в нишу и прилип к сырой стене. Из-под ног у него выскочили две крысы, которые, очевидно, тоже задолго до Ипполита нашли сырую каменную щель, опутанную старыми трубами и кабелями в старых резиновых одеждах, привлекательной. В свете, уже ослепительном, надвигающегося поезда Ипполит увидел, как раздраженные крысы — даже шерсть на спине одной стояла дыбом — нырнули куда-то под рельсы.
Груды старого железа проносились в каком-нибудь десятке сантиметров от Ипполита, взметая собой пласты дрянного подземного воздуха, и на некоторое время Ипполиту показалось, что он сейчас задохнется. Долго, казалось, никогда, не кончится специальный удлиненный состав, увозящий из Манхэттена четвертую смену «youth workers». Наконец еще кусок старого грязного металла, мазутом воняющие горячие колеса продышали мимо, и за поездом сомкнулась масса подземного воздуха. Одновременно с этим по Ипполиту мазнул вдруг свет прожектора, направленный из открытых дверей заднего вагона, и рядом с ним он услышал несколько хлопков свинца о сталь рельсов. У прожектора с двух сторон стояли две темные фигуры — дэмы понял Ипполит, и стреляли по нему. На расстоянии двух десятков метров от Ипполита поезд остановился, и один из дэмов соскочил в рельсы.
Ипполит выпрыгнул из ниши и побежал назад к станции. К счастью для него, первый виток туннеля у станции опять прикрыл его от пуль. Однако возвратиться на станцию Ипполит не мог. Там его наверняка ждали. Опытные дэмы наверняка оставили одного из своих и, может быть, даже уже вызвали подкрепление. Поэтому, как только прожектор дэмов скрылся из виду, Ипполит позволил себе, наклонившись к земле, осторожно нащупать ногой левый рельс. Ничего не случилось. Его не затрясло от удара электричеством. Посему он, плотно прижимая ступню в кроссовке к рельсу, осторожно передвинул ее. Там, где-то в темноте, лежал этот опасный один рельс, по которому текло невидимое глазу испепеляющее электричество. Побалансировав некоторое время над темной пропастью, Ипполит осторожно опустил ногу туда, где, по его мнению, должна была находиться территория за ужасным рельсом. Нога коснулась гравия, и Ипполит твердо оперся на нее, затем перенес туда и вторую ногу. Перебравшись на другой трак, он ощупью нашел стену и побежал, время от времени проверяя, не исчезла ли она, в противоположном направлении.
Из подземелья он выбрался только с наступлением темноты через один из вентиляционных люков, оказалось, что на углу 93й улицы и Бродвея. В мире шел теплый, противный июльский ливень, шел, видимо, уже давно, так как тротуары были залиты толстым слоем воды. Последние годы борьба с влагой стала основной заботой города. Количество дождей, выпадающих за год над каменным Манхэттеном, увеличилось после 2007 года вдвое Специалисты, пока такие рапорты не были запрещены, объясняли потопы, вспомнил Лукьянов, нарушением химического баланса атмосферы, наступившим в результате многочисленных термоядерных взрывов. Не говоря уже о десятках миллионов раковых больных, несчастных «c» (точное число больных охраняется как государственная военная тайна), постоянно умирающих в госпиталях страны, даже дожди, говорят, все еще небезопасны. Обычно Лукьянов, как и большинство населения страны, надевал в дождь специальный комбинезон из особой, абсолютно водонепроницаемой ткани; комбинезон, как и специальная дождевая шляпа, остался в сумке. Сумку 1 Лукьянов бросил на платформе Колумбус-серкл, станции 59й улицы. Посему, подняв над собой вентиляционную решетку, как можно невозмутимее Лукьянов поднялся по последним металлическим ступенькам на уровень Бродвея, ступил на асфальт и так же невозмутимо опустил за собой решетку. Несколько прохожих в желтых комбинезонах, такой же остался в лукьяновской сумке на платформе 59й, удивленно посмотрели на него. Дэмов вокруг не было видно. Не глядя по сторонам, Лукьянов торопливо сошел с Бродвея и вильнул в 93ю улицу.
Кларисс Голдстин не выказала никакого удивления по поводу внезапного появления Ипполита. «Входи», — коротко сказала она в микрофон, и дверь дома, гнусно загудев, распахнулась перед Ипполитом. Он вошел в холл и проследовал в элевейтор мимо мертвых глаз давно не работающих телекамер. Телекамеры вместе с видеотелефонами были установлены в старом доме на Вест-Сайд-авеню в конце восьмидесятых годов, но после «суточной войны» обе системы пришли в упадок, у города не было денег, чтобы их поддерживать. Технический прогресс в сфере ежедневной жизни ограничивался поддержанием системы контроля за поведением граждан.
Элевейтор принес Ипполита прямо к уже открытой двери квартиры Кларисс. При виде Лукьянова улыбка исчезла с лица Кларисс Голдстин, сменившись выражением тревоги, — Кларисс озабоченно покрыла часть верхней губы своей нижней губой. Узкие очки в псевдочерепаховой оправе, прикрывающие лицо женщины, чуть сползли на кончик носа.
— Здравствуй! — Поцеловав Кларисс в щеку, Ипполит вошел в квартиру.
Кларисс закрыла за собой дверь и, нажав на одну из кнопок управляющего щита, находящегося за дверью, зажгла телевизионную стену. Стена задергалась всеми цветами, затем остановилась, на ней возникло лицо дантиста Тома Бакли Джуниор — Президента Великих Соединенных Штатов.
— «Американцы! — начал он патетически. — Граждане! Великий Американский Народ!»
Только после этого Кларисс спросила Ипполита, повалившегося на единственный в однокомнатной квартире Кларисс старый, зеленым бархатом покрытый диван:
— Что случилось?
— Я бежал от дэмов. Через подземелья сабвея.
— Но почему? — Кларисс уселась рядом с Ипполитом, который глядел на большое розовое, во всю стену, лицо Президента.
— Мне шестьдесят пять. Демографический закон 316, пункт «B».
— Shit! — сказала Кларисс. — Что ты думаешь делать?
— Понятия не имею. Могу я принять ванну?
— Разумеется.
Спросив разрешения принять ванну, Ипполит, однако, не сдвинулся с места.
— «…наше основное достояние — трудолюбивый Американский Народ…» — сказал Президент и романтически прищурился, глядя в невидимую Ипполиту и Кларисс даль.
— Есть ли какая-нибудь возможность уладить дело? — Кларисс встала. — Может быть, Союз может что-нибудь сделать для тебя?
— Союз? Ты смеешься. Всеамериканский Союз Литераторов не пошевелит для меня пальцем, не говоря уже о том, что его рекомендация ничего не значит для всесильного Демографического министерства… Плюс… — Лукьянов улыбнулся, — официально я уже семь лет как не литератор. Моя последняя книга вышла сразу после войны, и с тех пор я живу на пособие ВСЛ, которого я не просил, но которое мне дали принудительно, поскольку отказали в лицензии. Чтобы не писал…
— «…Братский великий русский народ — народ коммунистической демократии, — пропел Президент, — в содружестве с которым мы неутомимо…»
Камера вдруг съехала с Президента и показала ряд сидящих сзади него членов правительства. Игнорируя десяток министров, камера наплыла на секретаря Департмента демографии. Сол Дженкинс сидел прямой и сухой в светло-зеленом костюме с красным галстуком и внимательно слушал Президента, может быть, выискивая в его речи слабые места, на которые он потом укажет Президенту.
— Дженкинсу — семьдесят три… — прокомментировала Кларисс и посмотрела на Лукьянова.
— Дженкинс необходим американскому Его Величеству народу… так решил сам Дженкинс. — Ипполит встал.
— Ебаный Великий Американский Народ вместе с ебаным Великим Русским Народом… нуждаются в гении Дженкинса… — Лукьянов ушел в ванную комнату, и Кларисс, задумчиво опять усевшейся на диван, было слышно, как Лукьянов открыл воду и заплескался, издавая звуки удовольствия.
— Нет, — Ипполит сел в темноте в углу комнаты на куче всевозможных тряпок, где ему постелила Кларисс (сама она разместилась на диване). Ипполит закурил. — Я вовсе не оспариваю их право сильного. Я только отказываюсь умирать, когда они хотят, чтобы я умер, Я хочу умереть тогда, когда я этого захочу. Вопреки их идиотским демографическим теориям, в шестьдесят пять лет я далеко не развалина физически, и мой мозг функционирует так же, как десять, двадцать и тридцать лет назад. Поэтому я буду жить. Так долго, как мне удастся…
— Но системы контроля… — тихо сказала Кларисс из темноты. — Без айдентити-кард…
— Но существует же преступность, которую им так и не удалось уничтожить, вопреки их декларациям. Я предполагаю, что раз есть преступность, то, очевидно, есть и какое-то количество индивидуумов, существующих вне закона…
— Да, но ты знаешь, как они рискуют, как суровы законы…
— А что мне терять?
Они замолчали. Внезапно улица за окнами погрузилась в темноту, только светофоры остались исполнять свой долг. Электричество на улицах отключали ровно в десять. Энергетический кризис, о временности которого говорили с самого конца войны, продолжался, и ночами улицы не освещались.
— Если бы они только не спелись после войны, — горько посетовал из своего угла Ипполит. — Вместе они поработили планету. И человека…
— Можно, наверное, сбежать на окраину мира… — предположила Кларисс неуверенно.
— Не думаю, — сказал Ипполит. — Скорее всего, человек там виднее и заметнее, чем в миллионных толпах… Если бы только они не спелись после войны. На наше несчастье… Поверишь, в семидесятые годы никто не смог бы поверить, что их сотрудничество возможно. «Коммунист» было тогда в Соединенных Штатах ругательным словом. Теперь Россию почтительно переименовали в «красную демократию». Только угробив пятьдесят шесть миллионов человек, два государства-каннибала поняли, что принципиально их ничто не разделяет, что они подобны друг другу. Возможно, скоро они объявят о создании мирового правительства. Худшие опасения человечества сбудутся… — Ипполит помолчал. — Впрочем, в мировом правительстве нет никакой необходимости. Пустая формальность. Они и сейчас консультируются по малейшему поводу… Одна система айдентити-кард… Бесконечные дружеские визиты полицейских всех мастей. А знаешь, как это началось? Может быть, ты помнишь судебный процесс две тысячи восьмого года, о денационализации Гарлема?
— Нет, меня не было тогда в Нью-Йорке. Я приехала в две тысячи девятом.
— Так вот, Кларисс, над проектом денационализации, то есть выселения всего района, работали в первый раз русские полицейские специалисты. Первое американо-русское совместное сотрудничество после войны… Помню, русские употребляли термин «декомпрессировать». Так и писали в газетах: «Интересы закона и порядка требуют «декомпрессации Гарлема»… Русские…
— Ипполит, как случилось, что у тебя русская фамилия?
— Мой отец был русский, Кларисс. Инженер-химик. В девятьсот сорок шестом, находясь в Западной Германии с делегацией, остался, не вернулся в Россию. В девятьсот сорок седьмом перебрался в Штаты. В девятьсот пятидесятом женился на Анне Клайборн, и тогда же родился я…
— Так странно знать, что ты родился еще в середине прошлого века…
— Мне тоже…
— Что ты будешь делать завтра, Ипполит?
— Не знаю. Проснусь утром и подумаю. Сейчас я счастлив уже тем, что принял ванну и лежу на чистой простыне, а не в подземелье сабвея, с крысами…
— Не говори о крысах, Ипполит, я боюсь крыс… Пожалуйста…
— Я тоже боюсь крыс, но крысы лучше дэмов…
— Спокойной ночи, Ипполит.
— Спокойной ночи, Кларисс…
Ипполит хотел добавить, что завтра он избавит ее от своего опасного общества, что он уйдет, чтобы Кларисс не беспокоилась, спала, но не сказал почему-то.
Он еще долго не уснул, помимо воли перебирая в памяти события сегодняшнего дня, свою жизнь до сегодняшнего дня, прикидывая, что он будет делать завтра. Ипполит вынужден был признаться самому себе, что, отлично зная о существовании закона 316, пункта «B», он проявил удивительное бессилие и равнодушие к своей собственной жизни, ничего не предпринял заранее, дабы обезопасить себя. Оправдание и объяснение его бессилию могло быть только одно. Как и весь мир, Ипполит был настолько подавлен реальностью термоядерной войны, только что пронесшейся по планете, что все последующие годы жил в полнейшей апатии, животно счастливым уже от сознания того, что не оказался в числе пятидесяти шести миллионов мгновенно погибших несчастных. И в числе, может быть, ста миллионов раковых больных — «c». Книги, профессия — перед лицом новой реальности его профессия потеряла смысл. Посвящать жизнь сидению за пишущей машинкой? Мосты и великая архитектура, горы и реки не сохранились и погибли на пораженных ядерными взрывами территориях. Какие книги — все человеческие профессии потеряли смысл. К тому же ему все равно не продлили писательский лайсенс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Пробежав минут пять, Ипполит наконец позволил себе оглянуться. Светлый проем станции был уже невидим. К счастью для Лукьянова, трак в этом месте не был прямым, но нора, предназначенная для поезда, — туннель, — изгибалась влево. Дэмы, может быть, и стреляли в него, но, поскольку их ручное оружие было снабжено специальными эффективными глушителями — «городская модель», пистолет-автомат «G.P.-20», — Лукьянов не мог слышать выстрелов. Но поезд он услышал. И увидел. Приближался поезд.
Ипполит не успел подумать, куда он может спрятаться. За исключением желтых фар поезда, пока только одной, впрочем, фары, в подземелье, и так достаточно дорого обходящемся городским властям, не горела ни одна лампа. Когда показалась вторая фара и поезд всей своей массой выскочил на Ипполита, он сделал так, как поступали герои фильмов, виденных им в ранней юности, в добрые старые времена: он увидел неглубокую нишу в стене и, прыгнув через рельс, вжался в нишу и прилип к сырой стене. Из-под ног у него выскочили две крысы, которые, очевидно, тоже задолго до Ипполита нашли сырую каменную щель, опутанную старыми трубами и кабелями в старых резиновых одеждах, привлекательной. В свете, уже ослепительном, надвигающегося поезда Ипполит увидел, как раздраженные крысы — даже шерсть на спине одной стояла дыбом — нырнули куда-то под рельсы.
Груды старого железа проносились в каком-нибудь десятке сантиметров от Ипполита, взметая собой пласты дрянного подземного воздуха, и на некоторое время Ипполиту показалось, что он сейчас задохнется. Долго, казалось, никогда, не кончится специальный удлиненный состав, увозящий из Манхэттена четвертую смену «youth workers». Наконец еще кусок старого грязного металла, мазутом воняющие горячие колеса продышали мимо, и за поездом сомкнулась масса подземного воздуха. Одновременно с этим по Ипполиту мазнул вдруг свет прожектора, направленный из открытых дверей заднего вагона, и рядом с ним он услышал несколько хлопков свинца о сталь рельсов. У прожектора с двух сторон стояли две темные фигуры — дэмы понял Ипполит, и стреляли по нему. На расстоянии двух десятков метров от Ипполита поезд остановился, и один из дэмов соскочил в рельсы.
Ипполит выпрыгнул из ниши и побежал назад к станции. К счастью для него, первый виток туннеля у станции опять прикрыл его от пуль. Однако возвратиться на станцию Ипполит не мог. Там его наверняка ждали. Опытные дэмы наверняка оставили одного из своих и, может быть, даже уже вызвали подкрепление. Поэтому, как только прожектор дэмов скрылся из виду, Ипполит позволил себе, наклонившись к земле, осторожно нащупать ногой левый рельс. Ничего не случилось. Его не затрясло от удара электричеством. Посему он, плотно прижимая ступню в кроссовке к рельсу, осторожно передвинул ее. Там, где-то в темноте, лежал этот опасный один рельс, по которому текло невидимое глазу испепеляющее электричество. Побалансировав некоторое время над темной пропастью, Ипполит осторожно опустил ногу туда, где, по его мнению, должна была находиться территория за ужасным рельсом. Нога коснулась гравия, и Ипполит твердо оперся на нее, затем перенес туда и вторую ногу. Перебравшись на другой трак, он ощупью нашел стену и побежал, время от времени проверяя, не исчезла ли она, в противоположном направлении.
Из подземелья он выбрался только с наступлением темноты через один из вентиляционных люков, оказалось, что на углу 93й улицы и Бродвея. В мире шел теплый, противный июльский ливень, шел, видимо, уже давно, так как тротуары были залиты толстым слоем воды. Последние годы борьба с влагой стала основной заботой города. Количество дождей, выпадающих за год над каменным Манхэттеном, увеличилось после 2007 года вдвое Специалисты, пока такие рапорты не были запрещены, объясняли потопы, вспомнил Лукьянов, нарушением химического баланса атмосферы, наступившим в результате многочисленных термоядерных взрывов. Не говоря уже о десятках миллионов раковых больных, несчастных «c» (точное число больных охраняется как государственная военная тайна), постоянно умирающих в госпиталях страны, даже дожди, говорят, все еще небезопасны. Обычно Лукьянов, как и большинство населения страны, надевал в дождь специальный комбинезон из особой, абсолютно водонепроницаемой ткани; комбинезон, как и специальная дождевая шляпа, остался в сумке. Сумку 1 Лукьянов бросил на платформе Колумбус-серкл, станции 59й улицы. Посему, подняв над собой вентиляционную решетку, как можно невозмутимее Лукьянов поднялся по последним металлическим ступенькам на уровень Бродвея, ступил на асфальт и так же невозмутимо опустил за собой решетку. Несколько прохожих в желтых комбинезонах, такой же остался в лукьяновской сумке на платформе 59й, удивленно посмотрели на него. Дэмов вокруг не было видно. Не глядя по сторонам, Лукьянов торопливо сошел с Бродвея и вильнул в 93ю улицу.
Кларисс Голдстин не выказала никакого удивления по поводу внезапного появления Ипполита. «Входи», — коротко сказала она в микрофон, и дверь дома, гнусно загудев, распахнулась перед Ипполитом. Он вошел в холл и проследовал в элевейтор мимо мертвых глаз давно не работающих телекамер. Телекамеры вместе с видеотелефонами были установлены в старом доме на Вест-Сайд-авеню в конце восьмидесятых годов, но после «суточной войны» обе системы пришли в упадок, у города не было денег, чтобы их поддерживать. Технический прогресс в сфере ежедневной жизни ограничивался поддержанием системы контроля за поведением граждан.
Элевейтор принес Ипполита прямо к уже открытой двери квартиры Кларисс. При виде Лукьянова улыбка исчезла с лица Кларисс Голдстин, сменившись выражением тревоги, — Кларисс озабоченно покрыла часть верхней губы своей нижней губой. Узкие очки в псевдочерепаховой оправе, прикрывающие лицо женщины, чуть сползли на кончик носа.
— Здравствуй! — Поцеловав Кларисс в щеку, Ипполит вошел в квартиру.
Кларисс закрыла за собой дверь и, нажав на одну из кнопок управляющего щита, находящегося за дверью, зажгла телевизионную стену. Стена задергалась всеми цветами, затем остановилась, на ней возникло лицо дантиста Тома Бакли Джуниор — Президента Великих Соединенных Штатов.
— «Американцы! — начал он патетически. — Граждане! Великий Американский Народ!»
Только после этого Кларисс спросила Ипполита, повалившегося на единственный в однокомнатной квартире Кларисс старый, зеленым бархатом покрытый диван:
— Что случилось?
— Я бежал от дэмов. Через подземелья сабвея.
— Но почему? — Кларисс уселась рядом с Ипполитом, который глядел на большое розовое, во всю стену, лицо Президента.
— Мне шестьдесят пять. Демографический закон 316, пункт «B».
— Shit! — сказала Кларисс. — Что ты думаешь делать?
— Понятия не имею. Могу я принять ванну?
— Разумеется.
Спросив разрешения принять ванну, Ипполит, однако, не сдвинулся с места.
— «…наше основное достояние — трудолюбивый Американский Народ…» — сказал Президент и романтически прищурился, глядя в невидимую Ипполиту и Кларисс даль.
— Есть ли какая-нибудь возможность уладить дело? — Кларисс встала. — Может быть, Союз может что-нибудь сделать для тебя?
— Союз? Ты смеешься. Всеамериканский Союз Литераторов не пошевелит для меня пальцем, не говоря уже о том, что его рекомендация ничего не значит для всесильного Демографического министерства… Плюс… — Лукьянов улыбнулся, — официально я уже семь лет как не литератор. Моя последняя книга вышла сразу после войны, и с тех пор я живу на пособие ВСЛ, которого я не просил, но которое мне дали принудительно, поскольку отказали в лицензии. Чтобы не писал…
— «…Братский великий русский народ — народ коммунистической демократии, — пропел Президент, — в содружестве с которым мы неутомимо…»
Камера вдруг съехала с Президента и показала ряд сидящих сзади него членов правительства. Игнорируя десяток министров, камера наплыла на секретаря Департмента демографии. Сол Дженкинс сидел прямой и сухой в светло-зеленом костюме с красным галстуком и внимательно слушал Президента, может быть, выискивая в его речи слабые места, на которые он потом укажет Президенту.
— Дженкинсу — семьдесят три… — прокомментировала Кларисс и посмотрела на Лукьянова.
— Дженкинс необходим американскому Его Величеству народу… так решил сам Дженкинс. — Ипполит встал.
— Ебаный Великий Американский Народ вместе с ебаным Великим Русским Народом… нуждаются в гении Дженкинса… — Лукьянов ушел в ванную комнату, и Кларисс, задумчиво опять усевшейся на диван, было слышно, как Лукьянов открыл воду и заплескался, издавая звуки удовольствия.
— Нет, — Ипполит сел в темноте в углу комнаты на куче всевозможных тряпок, где ему постелила Кларисс (сама она разместилась на диване). Ипполит закурил. — Я вовсе не оспариваю их право сильного. Я только отказываюсь умирать, когда они хотят, чтобы я умер, Я хочу умереть тогда, когда я этого захочу. Вопреки их идиотским демографическим теориям, в шестьдесят пять лет я далеко не развалина физически, и мой мозг функционирует так же, как десять, двадцать и тридцать лет назад. Поэтому я буду жить. Так долго, как мне удастся…
— Но системы контроля… — тихо сказала Кларисс из темноты. — Без айдентити-кард…
— Но существует же преступность, которую им так и не удалось уничтожить, вопреки их декларациям. Я предполагаю, что раз есть преступность, то, очевидно, есть и какое-то количество индивидуумов, существующих вне закона…
— Да, но ты знаешь, как они рискуют, как суровы законы…
— А что мне терять?
Они замолчали. Внезапно улица за окнами погрузилась в темноту, только светофоры остались исполнять свой долг. Электричество на улицах отключали ровно в десять. Энергетический кризис, о временности которого говорили с самого конца войны, продолжался, и ночами улицы не освещались.
— Если бы они только не спелись после войны, — горько посетовал из своего угла Ипполит. — Вместе они поработили планету. И человека…
— Можно, наверное, сбежать на окраину мира… — предположила Кларисс неуверенно.
— Не думаю, — сказал Ипполит. — Скорее всего, человек там виднее и заметнее, чем в миллионных толпах… Если бы только они не спелись после войны. На наше несчастье… Поверишь, в семидесятые годы никто не смог бы поверить, что их сотрудничество возможно. «Коммунист» было тогда в Соединенных Штатах ругательным словом. Теперь Россию почтительно переименовали в «красную демократию». Только угробив пятьдесят шесть миллионов человек, два государства-каннибала поняли, что принципиально их ничто не разделяет, что они подобны друг другу. Возможно, скоро они объявят о создании мирового правительства. Худшие опасения человечества сбудутся… — Ипполит помолчал. — Впрочем, в мировом правительстве нет никакой необходимости. Пустая формальность. Они и сейчас консультируются по малейшему поводу… Одна система айдентити-кард… Бесконечные дружеские визиты полицейских всех мастей. А знаешь, как это началось? Может быть, ты помнишь судебный процесс две тысячи восьмого года, о денационализации Гарлема?
— Нет, меня не было тогда в Нью-Йорке. Я приехала в две тысячи девятом.
— Так вот, Кларисс, над проектом денационализации, то есть выселения всего района, работали в первый раз русские полицейские специалисты. Первое американо-русское совместное сотрудничество после войны… Помню, русские употребляли термин «декомпрессировать». Так и писали в газетах: «Интересы закона и порядка требуют «декомпрессации Гарлема»… Русские…
— Ипполит, как случилось, что у тебя русская фамилия?
— Мой отец был русский, Кларисс. Инженер-химик. В девятьсот сорок шестом, находясь в Западной Германии с делегацией, остался, не вернулся в Россию. В девятьсот сорок седьмом перебрался в Штаты. В девятьсот пятидесятом женился на Анне Клайборн, и тогда же родился я…
— Так странно знать, что ты родился еще в середине прошлого века…
— Мне тоже…
— Что ты будешь делать завтра, Ипполит?
— Не знаю. Проснусь утром и подумаю. Сейчас я счастлив уже тем, что принял ванну и лежу на чистой простыне, а не в подземелье сабвея, с крысами…
— Не говори о крысах, Ипполит, я боюсь крыс… Пожалуйста…
— Я тоже боюсь крыс, но крысы лучше дэмов…
— Спокойной ночи, Ипполит.
— Спокойной ночи, Кларисс…
Ипполит хотел добавить, что завтра он избавит ее от своего опасного общества, что он уйдет, чтобы Кларисс не беспокоилась, спала, но не сказал почему-то.
Он еще долго не уснул, помимо воли перебирая в памяти события сегодняшнего дня, свою жизнь до сегодняшнего дня, прикидывая, что он будет делать завтра. Ипполит вынужден был признаться самому себе, что, отлично зная о существовании закона 316, пункта «B», он проявил удивительное бессилие и равнодушие к своей собственной жизни, ничего не предпринял заранее, дабы обезопасить себя. Оправдание и объяснение его бессилию могло быть только одно. Как и весь мир, Ипполит был настолько подавлен реальностью термоядерной войны, только что пронесшейся по планете, что все последующие годы жил в полнейшей апатии, животно счастливым уже от сознания того, что не оказался в числе пятидесяти шести миллионов мгновенно погибших несчастных. И в числе, может быть, ста миллионов раковых больных — «c». Книги, профессия — перед лицом новой реальности его профессия потеряла смысл. Посвящать жизнь сидению за пишущей машинкой? Мосты и великая архитектура, горы и реки не сохранились и погибли на пораженных ядерными взрывами территориях. Какие книги — все человеческие профессии потеряли смысл. К тому же ему все равно не продлили писательский лайсенс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32