Необходимо, однако, вспомнить о стихотворении "Пьяный корабль", о той "подстановке", которую совершил поэт, предложив читателю образ "корабля-человека".
Эта "подстановка" поистине эпохальна. Она знаменовала формирование принципиально новой поэтической системы, основанной на "посредничестве", на непрямом символическом отражении действительности. Механизм последних стихотворений определяется переводом всего поэтического мышления в плоскость философии жизни. Вот и еще один парадокс: пообещав познание своей души, только своей, Рембо создал образ бытия человеческого.
Картина эта весьма наглядна. Поэт, как всегда, "видит". Может даже показаться, что поздний Рембо обратился к пейзажной лирике, что последние стихотворения - что-то вроде туристических зарисовок, сделанных во время его скитаний. Вот Брюссель, в котором так часто бывал Рембо; вот странник, устав, пьет; вот он поведал о своем голоде, о мыслях поутру, о "юной чете" или о "Мишеле и Кристине", возможно, встреченных по пути так же, как встретилась и "черносмородинная река". Как будто случайный, "попутный" подбор тем. Случайный, однако, поскольку не в них дело, не в их осязаемой, обозримой живописности, не в их конкретной теме.
Например, "Слеза" - поначалу сценка, живописный эпизод; все "видимо". Во всяком случае, до второй строфы, где "я" пьет уже не только из "молодой Уазы", но из какой-то экзотической "колоказии", пьет "золотой сок", - и соответственно "я", до того вполне ассоциируемое с личностью поэта, стало своего рода "пьяным кораблем"; все признаки определенного места исчезли, наплывают, сменяя друг друга, впечатления, и жажда проявляет себя уже в этом состоянии, состоянии опьянения впечатлениями. Возникает ощущение чего-то "невыразимого", "невыраженного". Стихотворение обретает суггестивность, оно намекает на нечто такое, что не поддается никаким дефинициям, на что надо музыкально застраиваться - настраиваться на эту "слезу", которая так и не пролилась в стихотворении Рембо.
Все "видимо" и в "Речке Черный Смород" 2, однако река эта престранная. Вновь кажется, что мчится "пьяный корабль", и совершенно реальные, конкретные впечатления сбиваются в плотный клубок, абстрагируются до уровня символа, обозначающего то ли "пейзаж души", то ли пейзаж вселенной. Весь мир стягивается к данному душевному состоянию - тогда как состояние души отражается во всем, выстраивая загадочные пейзажи вне времени и вне пространства, рисуя картины, затем буквально затопленные потоками разноречивых интерпретаций, ни одна из которых не может быть адекватной, ибо символические пейзажи суть "пейзажи души", итог добросовестных поисков "неизвестного", ибо прервана прямая связь зримого символа и питающего его впечатления, допущен пропуск, "эллипс".
На своем пути "пьяный корабль" преображает реальность настолько, что неузнаваемым становится все простое, доступное, осязаемое. Эстетический эффект последних стихотворений в немалой степени определяется шокирующим слиянием простейшего и сложнейшего. "Добрые мысли утром", всего-навсего добрые мысли поутру - однако о чем здесь речь?! Конечно, не о строительстве новых городов и не о благе плотницкого труда - все это нелепо в мире Артюра Рембо. Возникает очередной символ, очередной образ "подставной" эстетизированной реальности. "Юная чета" - всего-навсего оная чета в своей комнате, но комнате столь странной, что ее можно принять одновременно и за душу, занятую поисками "неизвестного", и за вселенную, несущую на себе печать того "беспорядка", который вселился в душу поэта.
Что может быть конкретнее и определеннее Брюсселя?! Место действия в стихотворении помечено, место, хорошо известное поэту. Однако как определить его, как его узнать по тем ассоциациям, которые насыщают "посредника", создает непроницаемую пелену намеков? "Как прекрасно!"-восклицает поэт. И действительно, прекрасен поэтический мир, который им нарисован. Что, однако, сохранилось в этом жанре от впечатлений нищего, голодного, исстрадавшегося человека?
Стихотворение "Воспоминание" содержит немало намеков "а детство поэта. Известно, каким оно было на самом деле. Что же осталось от него в стихотворении, набрасывающем на "слезы детства" очень красивую пелену изысканных и слепящих образов, смывающем эти слезы загадочным "золотым теченьем"?
"Слишком красиво!" - можно повторить вслед за Рембо (в стихотворении "Не знаю, кто она...").
Правда, среди последних стихотворений Рембо были не только "Воспоминание", не только "Комедия жажды", запоздалый гимн бродяжничеству, но и "Разгул голода", "Как волк хрипит под кустом", "Стыд". Пелена изысканного эстетизма таких стихах разрывается органичной для музы Рембо мрачной и саркастической самоиронией, выражением беды, случившейся с "я", которое не представляет труда идентифицировать: "посредника" в данном случае не заметно, "пьяный корабль" неприметен; он отодвинут образом поэта, пожирающего себя самого в процессе всеобщего уничтожения, подвергнутого немыслимым пыткам, гонимого и загнанного.
И все это Артюр Рембо предвидел, предусмотрел - предвидел, что предстоящий ему в мае - августе 1872 года последний поэтический "сезон" будет "Порой в аду", станет "адскими каникулами" поэта-"ясновидца".
Об этом - центральное произведение "Последних стихотворений", цикл "Празднества терпения". В первом стихотворении этого цикла - в "Хоругвях мая" - говорится о "трагическом лете", об участи поэта, обреченного "быть измотанным" "сезонами", "временами года". Видно, что свою личную храму и свой собственный поэтический эксперимент Рембо обобщил, осмыслив на уровне категорий "Вечности" и "Золотого века", на уровне бытия Природы и ее главных проявлений - искусства, любви, "жажды", "голода"). Поэт делает ставку на поэзию как на "самую высокую башню" "веселья и легкости" - в цикле "Терпений" содержится заявка на утопию, на романтическую иллюзию этой "башни", этих праздничных "хоругвей". Как и положено утопии, она сооружается на фоне действительного положения дел, которое далеко от "веселья и легкости".
Ритмы цикла праздничны, вызывающе легки, демонстративно бодры, удивительно просты, прозрачны; в них прямо выражено празднество "веселья и легкости". И в самом беззаботном тоне сообщается: "я жизнь свою сгубил". Повторяем: "драматическому лету" ("Поре в аду") вверяет себя поэт, не сомневаясь, что будет "измотан". "Иллюзий никаких" - "я умираю". Он обретает свободу? Но "свободным" будет "его несчастье". "Терпение" больше похоже на страдание", а "терпеливый" - на "пациента", на неизлечимо больного человека, который тешит себя надеждой, что на мгновение "страдания к небу поднялись". И тут же поправляет себя "надежды нет" - "есть мученья".
Таким образом выстраивается внутренняя логика всего цикла. Ритмы стихов отражают эту логику, движение от "хоругвей мая" к "вечности" и даже "золотому веку", движение ясновидческой утопии, иллюзорного освобождения, "воспарения", создания загадочных "атласных очагов". Соответственно все прозрачнее становится ритм; он тоже "парит" - в вечности. Но одновременно проявляет себя трезвый и безжалостный самокомментарий, развивается мотив мук и гибели. Таким образом, завершающая часть, с одной стороны, венчает утопию - это "Золотой век", с другой - преподносит этот "венец" иронически; тон резко меняется, словно бы голос фальшивит, словно бы песня поется с чужого голоса. Словно бы поэт решительно взглянул на себя со стороны - и беспощадно разделался с "высокой башней". Разделываться с самим собой обыкновение для Рембо.
"Ясновидение" расшатывало основы традиционной системы стихосложения. Объективно это был процесс обогащения, расширения возможностей стиха, эпохальный процесс открытия "свободного стиха" французской поэзии. Сохраняя временами рифму, Рембо внедряет ассонансы, двенадцатисложную строку заменяет одиннадцати-, десяти-, восьмисложной, прибегает к укороченной строке, подчиняющейся ритмам песенным, разговорным, варьирует в этих целях цезуру, не соблюдает порой пунктуацию, вообще демонстрирует независимость относительно "правил", демонстрирует свое право быть собой в поэзии, сохранить свою индивидуальность - и свою свободу относительно любой регламентации.
Своеобразие момента творческой судьбы Рембо, запечатленного в последних стихотворениях, выражается в том, что, освобождаясь от правил, он писал все же стихотворения - то есть подчинялся той условности, той несвободе, которая заключена в условности поэтического языка как такового. Вызревание прозаичности в его последних произведениях, появление "поэзии в прозе", появление "озарений" предвещало освобождение от этой несвободы - то есть то освобождение от поэзии, роковое освобождение от искусства, которым завершил свой путь Рембо.
Дата создания "Озарений" не сохранилась (опубл. в 1886 г.), но, очевидно, это произведение примыкает к "Последним стихотворениям", следует за ними как следующая раза "ясновидения". Надо полагать, что жизненные впечатления питали мир необыкновенных "озарений", и можно, конечно, потрудиться, стараясь перевести их в план реальной 5иографии поэта. К этому побуждает и то, что Рембо даже в "Озарениях" сохраняет свою способность "видеть"; фрагменты кажутся видимыми картинами, порой сценами. Фрагменты лаконичны, компактны, составлены по преимуществу из материала, который "под рукой",- они, как может показаться, даже "просты".
Однако "простота" "Озарений" - лишь видимая, внешняя. Она оттеняет необыкновенную сложность плодов "ясновидения". Столетняя история упорных поисков реальных прототипов образной системы "Озарений" дала удручающе жалкие результаты. Конечно, трудно устоять перед искушением продолжить разгадывание поэтических ребусов. Возникает, однако, вопрос - следует ли вообще этим заниматься, коль скоро самая суть "Озарений" исключает успех таких поисков. "Озарения" - плод "ясновидения", высшая его точка в поэтической практике Рембо, высшая точка поисков "неизвестного". Уместно вспомнить о сонете "Гласные", так как механизм создания "неизвестного" в этом сонете был предсказан: образ (гласный звук) перестает быть частью связной, логически определенной коммуникации, выполняет совершенно иную функцию, функцию независимой от смысла "суггестивности", способа создания образов, воспринимаемых как музыкальные или живописные композиции.
В "Озарениях" все как будто видимо. Но что, однако, видно? Видимое в самом простом случае предстает "сказкой", аллегорией, столь, однако, загадочной, что сколько-нибудь точно сказать о ее смысле нет никакой возможности. Таковы, например, "Сказка" "Парад-алле" (поистине - "один лишь я подобрал ключ к этому дикому параду-алле"), "Царствование" и т. п. "Сказки" Рембо абстрактны, в них нет никаких примет места и времени. Конечно, они насыщены впечатлениями от реального мира, но впечатления оторвались от своих прототипов, живут своей жизнью, а поэтому смысл стал двусмысленным, многозначным.
Рембо-"ясновидец" предварил символистскую поэтику Малларме ("рисовать не вещь, но производимый ею эффект"). Его загадочные "озарения" вызывали восторг у сюрреалистов - и на самом деле могут показаться предшественниками сюрреалистической "надреальности". Галлюцинации Рембо, ;го "головокружение" предвещали "грезы" сюрреалистов. Однако поэту был чужд и натурализм, и мистицизм, без которых немыслим сюрреализм. Тексты "Озарений" только по видимости родственны сюрреалистическим текстам, возникшим в результате автоматической деятельности всемогущего подсознания. Ни подсознание, ни автоматическое письмо не играли в механизме ясновидения" решающей роли.
"Галлюцинации" Рембо имели прежде всего иную, не сюрреалистическую, а импрессионистически-символистскую природу, они были результатом "подстановки", изощренной метафоризации реальных источников образа. "Ясновидение" - патологически заостренная способность Рембо мыслить образами, жить в мире образов, в мире иллюзий. Это главная его особенность в определенных условиях она болезненно гипертрофировалась, как раковая клетка.
Об основном сюрреалистическом приеме - соединении несоединимого скорее может напоминать поэтическая техника раннего Рембо. Но в тот, первый период творчества она выполняла совсем иную, содержательную функцию, функцию открытой социальной критики - и осталась в прошлом вместе с этой функцией, хотя склонность к парадоксальному мышлению и к шокирующему письму сохранялась всегда.
Для характеристики "Озарений" важно напомнить об одной черте личности его создателя: Рембо был последователен. Уж если он пообещал создавать "неизвестное" с помощью "расстройства всех чувств", так нет сомнений в том, что "Озарения" - "неизвестное", созданное "расстройством всех чувств". Как и стихи Верлена, "Озарения" - "пейзаж души". Однако у Верлена пейзаж импрессионистичен, душа ищет соответствий в мире вполне реальном. Видение же у Рембо - это видения. Не к конкретным реальным прототипам они отсылают, а к собственной духовной субстанции, которая вырастает до символа внутреннего состояния поэта-"ясновидца", расстраивающего свои чувства, то есть фабрикующего неизведанные ощущения и невиданные образы внешнего мира, мира преображенного, ставшего утопическим миром, вытеснившим недостойную реальность.
От фрагмента к фрагменту нарастает в "Озарениях" причудливая панорама, складывающаяся из картин необыкновенных, странно экзотических при своей обыденности. Если и можно воспользоваться для их характеристики определением сюрреалистической эстетики - "чудесное в повседневном", то с той важнейшей для Рембо поправкой, что его "повседневное" совершенно необыкновенно и необыкновенно поэтично. Оно преисполнено богатым эмоциональным содержанием. И вновь видно, что Рембо не сочиняет, а переживает свои "озарения", видно, что он не формалист, не расчетливый версификатор. "Озарения" - в ряду произведений Рембо, всегда являвших собой форму поэтического переживания.
Отсюда непреходящее значение "Озарений". Ни один из составляющих этот цикл фрагментов не может найти достаточно убедительную интерпретацию, исходящую из реальной биографии Рембо, но цикл в целом создает образ недвусмысленный.
1 2 3 4 5 6 7