Николай Ребров закрыл глаза, но тотчас же открыл их и кому-то улыб-
нулся.
- Ну, как? - подмигнул и тоже улыбнулся черный, словно грек, длинноу-
сый штабс-ротмистр Дешевой.
Он, с лысым пожилым человеком, у которого - сухое, голое, треугольное
лицо с тонкими вялыми губами, играл в шашки.
- А-а! Поздравляю... - кивнул головой и лысый, запахивая большой ры-
жего цвета халат.
- Здравствуйте, господа, - попробовал Николай Ребров свой голос. Го-
лос звучал плохо. - Что, в шашки?
- В шашки, - ответил черный, пучеглазый. - Ну, как, не тянет на еду?
- Поел бы, - сказал юноша, облизнув губы.
Тогда оба игрока весело засмеялись.
- Ну, слава богу!.. Это хорошо, - сказали они. - Значит, смертию
смерть поправ...
Юноша выбросил из-под одеяла руки, схлестнул их в замок и сладко по-
тянулся. Маленькая, в два окна светлая комната, под потолком - чернеет
распятие, и в белом, с красным крестом на груди, вошла сестра. Она пове-
ла соколиными в крутых бровях глазами и приблизилась к юноше. Она пожи-
лая, с измученным лицом, но глаза ее блестят, и голос ласков:
- Ну, вот, слава богу, Ребров. Отводились. Сейчас врач придет. Пос-
тавьте, пожалуйста, градусник... А мне в пору самой слечь. Больных мас-
са, и ужасно плохо поправляются...
- Много умирают? - спросил пучеглазый Дешевой.
- Пачками. Несчастные наши солдаты. Ухода никакого почти нет, ле-
карств нет, питание скверное... Я просто сбилась с ног, за эти две неде-
ли сплю по два часа.
- Сестрица, хорошо бы чего-нибудь питательного, а то - похлебка, ка-
ша, похлебка, каша, кисель.
- Но почему ж не воспользуются услугами солдат? - спросил лысый.
- Я ж вам говорила, господа, что кредиты прекращены, и мы существуем
на пожертвования. Только за рытье одних могил мы задолжали эстонцам бо-
лее трех тысяч марок.
- А где их взять? - подняла сестра брови и пожала плечами. - Одни
убежали к большевикам, другие разбрелись по мызам, по фольваркам,
третьих тиф свалил.

* * *

Два его товарища - офицеры - оказались интересными людьми. Лысый, по-
жилой, во время японской войны, будучи юношей, попал в плен, женился в
Токио на японке, но жена умерла от родов. Он знает японский и английский
языки и теперь, добыв какими-то путями самоучитель Туссена, учится
по-французски.
- Пригодится, - говорит он тягучим голосом. - Во Франции наши лакеями
служат, ну вот и я готовлю себя в шестерки. Вот, не угодно ли, "Атала"
Шатобриана долбить... С больной-то головой.
- Занятие для офицера подходящее, - раскатился громким болезненным
хохотом штабс-ротмистр Дешевой, длинные усы его трагически тряслись.
- А что ж такое! Вы из дворян, а я мужик. Я всякий труд люблю, - оби-
делся лысый, и голое, треугольное лицо его метнулось к Дешевому. - И по-
том, знаете, какая мечта у меня за последнее время? Вот за время болез-
ни... Вы знаете, что когда душу и тело связывает лишь тонкая ниточка на-
шей грубой земной жизни...
- Метафизика... - отмахнулся пучеглазый Дешевой - Инфра-мир, суп-
ра-мир, астрал... Чепуха в квадрате... Тьфу!
- Ну хорошо, хорошо, не буду! - и углы рта лысого офицера повисли.
- Нет, пожалуйста, это интересно, - нетерпеливо проговорил Николай
Ребров.
Лысый с готовностью подсел к нему на кровать и сказал:
- Благодарю вас... Хотя вы еще очень молоды... И, конечно, вам это
будет непонятно. Так вот я и говорю... Когда бог благословит вернуться
на родину, уйду в монастырь, в затвор.
- Предварительно омолодившись в Париже, - насмешливо прибавил черный
и сердито запахнул халат. - Молодым старцам в монастырях лафа.
- А вы, Дешевой, про оптинских старцев слышали? - через плечо задир-
чиво спросил лысый.
- Я монашенок знаю. Одна, сестра Анастасия, два раза в неделю прихо-
дила ко мне белье чинить. Потом забеременела, и ее выгнали из монастыря.
- Циник, - втянул голову в плечи лысый и, обхватив локти ладонями,
сгорбился.
- Лучше быть циником, чем святошей и ханжей.
- Ах, оставьте!.. А вот и суп...
- Ура! С курицей!.. - закричал Дешевой, и оба с лысым бросились цело-
вать руки сестре Дарье Кузьминишне.

* * *

Николай Ребров худ и желт, как еловая доска, у него непомерный аппе-
тит, он проел новый шарф, рубашку и теперь проедает серебряные часы. Под
подушкой у него двадцать франков. Это - капитал. Дарья Кузьминишна ему
как мать. Она очень строга, предписания врача исполняет в точности, и
орлиные глаза ее зорки.
- Вот ваша курица, вот ваша булка, - говорит она. - Кушайте, ниче-
го... Дайте мне еще франк... Ужасно дорого все. Я куплю вам масла и ко-
фе... А на ночь ничего не получите: у вас температура все-таки скачет.
Да! приходила... как ее... Мария Яновна... Знаете такую? Три раза... Я
ее не пустила к вам... Не для чего...
- Напрасно, - с грустью сказал Николай и вздохнул, - Ах, как жаль...
Неужели три раза? Я ее очень люблю. Ведь она была сестрой...
- Замужних любить грех, - улыбнулась Дарья Кузьминишна, и лицо ее
вдруг помолодело.
- Я ее любил так, просто... По-хорошему.
- Я и не сомневалась в этом, - и она мечтательно уставилась взглядом
в окно.
За окном падал рыхлый редкий снег, и догорала зимняя заря.
А когда заря погасла, и в комнате был полумрак, вошел солдат. Он от-
ряхнул шапкой валенки и, озираясь по сторонам, робко спросил:
- Который здесь будет Ребров Николай?
- Я, - и юноша взял из рук солдата письмо.
Сестры не было. Он вскрыл конверт.

"Коля, милый братъ! Обязательно сегодня. Ждемъ. Я въ четырехъ верс-
тахъ отъ тебя. Да ты отлично знаешь. Приходи, если поправился. Письмо
посылаю наугадъ. Необходимо, необходимо встретиться. Твой Сергей".

Николай вплотную подошел к солдату и тихо, почти шопотом:
- Кланяйтесь Сергею Николаевичу. Я приду.
После обеда из соседних комнат к ним набралось несколько человек выз-
доравливающих офицеров, поживших и молодых. Конечно, - шашки, грязные
анекдоты, подтруниванье над лысым. Дешевой кого-то успел обыграть, с
кем-то поругался, кричал:
- Армия! Какая к чорту у нас армия?.. И что мы за офицеры? Где наш
император?
- Я не императору служил, а народу, - возражал гнилозубый, с рыжими,
седеющими усами офицер. - И теперь служу народу.
- Кулаком по зубам вы народу служите.
- Врете! Нахально врете...
- Господа, господа! - тщетно взывал лысый. - Это ж свинство, наконец!
- Молчи, отец игумен! - гремел басом Дешевой.
Кто-то из дальнего угла:
- Князь Тернов преставился...
- Ну?! Когда?
- Сегодня утром. Кранкен.
На мгновенье пугливая тишина и сквозь подавленные вздохи:
- Царство небесное... Еще один ад патрес...
Некоторые наскоро, как бы крадучись, перекрестились. Дешевой перек-
рестился усердно и с отчаянием.
- А вместе с князем - еще двое: Чернов и Сводный.
- Царство небесное, царство небесное...
Пожилой человек с запущенной седеющей бородой сжал виски ладонями и,
застонав, уставился в пол. Дешевой надтреснуто запел:

Наша жизнь коротка-а-а...
Все уносит с собо-о-ю-у-у...
- Не войте, ну вас!..
Дешевой боднул головой, брови его отчаянно взлетели вверх:
- Э-эх, выпить бы! - треснул он кулаком в стол.
Пробило восемь. Сестра Дарья Кузьминишна быстро развела всех по ком-
натам и выключила свет:
- Покойной ночи.

* * *

К девяти все стало тихо. В коридоре горела лампочка. Николай Ребров
надел две пары толстых шерстяных чулок, а сверху чьи-то старые галоши,
разорвал сзади по шву халат, загнул его полы, на манер штанов, накинул
на плечи казенное одеяло и прокрался коридором к выходу. Пусто. Заскри-
пела дверь в сени, - куча, прикрытых рогожею гробов - скорей, мимо - и
вот он на дворе. Возле калитки - караульный:
- Куда? Кто такой?
- Дарья Кузьминишна приказала зайти за хлебом.
- Иди, да скорей! Скоро запру.
Мороз небольшой, и лесная дорога в тишине. Юноша, надбавляя шагу,
жадно вдыхал пахучий и крепкий, как брага, воздух. Закружилась голова,
ноги шли вслепую, как у пьяного, спину прохватывал холод. Но вскоре, на-
сытившись кислородом, кровь распалила мускулы, и душа юноши взыграла.
Ах, как хорошо вырваться от смерти, чтоб видеть вот эту ночь, вот этот
лес, дышать, и радостно плакать, и улыбаться звездам. Юноша не двигался,
юноша созерцал себя и жизнь, а двигалась дорога, сначала медленно, потом
быстрей, быстрей, и вот Николай Ребров у цели.
Та же комната в антресолях барского дома, тот же красноватый свет под
потолком.
- Брат, Сережа!
Сергей Николаевич мгновенье стоит с открытым ртом:
- Колька, мальчик! Ты?!. Вот так маскарад...
И, разрывая об'ятия, тянется пухлая рука пухлого Павла Федосеича:
- Эге! Вьюнош! Что за вид...
Покрытая инеем большая кукла срывает с себя чалму, одеяло, халат, и,
греясь в одном белье, у жаркой печки, торопится рассказать про свою
жизнь. Торопится и брат с Павлом Федосеичем, торопится денщик и двое
незнакомых, бородатых - высокий и низенький - увязывают вещи, наскоро
глотают полуостывший чай, жуют с хлебом колбасу.
- Ну, что ж, братишка Коля, можешь с нами бежать?
- Куда?
- В Париж, вьюнош, в Париж! - бабьим голосом притворно-весело Павел
Федосеич, но выпуклые глаза его тревожны.
- Да ты болен иль здоров? - И Сергей Николаич трясущейся ладонью ко
лбу брата.
- Когда собираетесь?
- Ровно в час... Теперь семь минут двенадцатого.
Сердце Николая Реброва сжалось, кровь ударила в виски, отхлынула:
- В Россию?
- Ну да, чрез озеро.
- И я... Брат, возьми меня! Сережа... - Ноги его подогнулись, он кач-
нулся, упал на что-то мягкое.
И сквозь песок, вой ветра, сквозь красное шуршанье падали откуда-то
сверху в самый мозг, в самую больную точку чужие, холодные слова:
- Как же быть?.. Надо остаться.
- Я не могу... Все готово. Деньги уплачены.
- Но нельзя же бросить больного...
- Я не могу...
- Дозвольте остаться мне...
И все. Потом кто-то склонялся над ним, целовал, шептал.

* * *

Пред рассветом юноша открыл глаза:
- Ушли?
- Ушли, так точно, - ответил денщик Сидоров.
Из глаз юноши потекли слезы. Сидоров, с добродушным лицом белобрысый
парень, зажег лучину - и в самоварную трубу.
- Ничего, приятель, ничего, - говорил он, свирепо продувая самовар, -
настанет и наш черед. Не век же здесь сидеть будем... Однако вас нужно в
больницию... Ужо горяченького попьем... Коньячек остался... На доныш-
ке...
И вскоре же ввалился с чемоданчиком пыхтящий Павел Федосеич.
- Что ж, ваше благородие?! - удивился Сидоров.
Павел Федосеич швырнул чемодан, сорвал с плеч полушубок и грузно сел
на пустую койку.
- Вернулись? - уныло спросил и Николай Ребров.
Толстяк опустил голову и, закрыв ладонью глаза, коротко, прерывисто
дышал.
- Погиб... Погиб я... Анафемски малодушен оказался... Колпак, дрянь,
тьфу!.. баба! - бабьим голосом выкрикивал он, притопывая пяткой в пол. -
Я не один, не один... Еще трое вернулись... Страшно. - Он подошел к юно-
ше и неуклюже опустился пред ним на колени. - Колечка, голубчик...
Страшно. Этот сволочь, возница, чтоб ему, чухне, поколеть, таких ужасов
нагородил - беда. Будто бы много наших померзло, и только счастливчики
благополучно выбираются. Толстопузый дурак я, чорт... Сидел бы я, толс-
топузый, во Пскове, нет! Чорт понес отечество спасать. Ну и подыхай,
старый дьявол, здесь... Сидоров, дружище... Давай пить, пить, пить!
- Есть, ваше благородие, - и Сидоров достал из своего топорно сделан-
ного сундучка завернутую в грязные подштанники бутылку с ромом и кусок
сыру.
Павел Федосеич жадно выпил целый стакан и сразу расхолодел.
- С холоду, оно приятно, - улыбнулся Сидоров.
- Колька! Вьюнош! - закричал толстяк. - Знаешь, кто это? - и он пох-
лопал Сидорова по плечу. - Это ангел, это спаситель твой. А я подлец, и
кузен твой подлец, и все мы подлецы, бросили тебя, миленького нашего,
больного мальчишку. А вот он не бросил... Запомни, вьюнош, русского му-
жика!.. На всю жизнь запомни!.. Ведь, кто нас бежать-то подбил, кто го-
рел этой идеей-то? Он, Сидоров. А вот остался. Это не подвиг с его сто-
роны? Подвиг!.. Христианский! Ближнего возлюбил... А ведь ты ему чужой,
- толстяк обнял Сидорова и плакал у него на плече. - Не Сидоров ты, а
Каратаев, знаешь у Льва Толстого Каратаев такой есть, солдат... Вот ты
его внук-правнук...
- Так точно, - сказал Сидоров, простодушно улыбаясь. - На нашей де-
ревне Каратаевы имеются... Конешно, кузнецы они... - Нос его еще больше
закурносился, и узенькие глазки потонули в скуластых лоснящихся щеках.
- И ты больше не денщик Сидоров, ты знаменитый крепким русским разу-
мом, мягким русским глупым сердцем потомственный мужик. Пей, гражданин
Сидоров!.. Колька, пей!
Николая Реброва качало и потряхивало, и кто-то в дальнем углу, за са-
моваром, срывал и вновь набрасывал на гроба, на кучи гробов, рогожу.
Наступил рассвет. Красный фонарик под потолком погас. Павел Федосеич,
мертвецки пьяный, лежал на ковре, широко раскинув пухлые ноги. Он слюня-
во жевал и мямлил, левый глаз его полуоткрыт и подергивался, как в пара-
личе. За окном мутнело полосатое утро, внаклон заштрихованное медленным
пунктиром догоняющих друг друга снежинок, и бессонные глаза Сидорова
точно так же мутны, медлительны и бледны, как за окном рассвет.
Но, когда окреп день, и пики елок четко зачернели на мглистом небе,
Сидоров доставил больного в лазарет и чуть не на себе втащил его по вы-
сокой лестнице.
- Беглец! Несчастный беглец! - вскричал Дешевой, смачно обсасывая ку-
риную лапку.
На губах Николая Реброва жалкая улыбка и взор утомленных, ввалившихся
глаз его со щемящей тоской окинул стены недавней своей тюрьмы.
Стремительно-нервная походка - чек-скрип, чек-скрип, - и в самую
больную точку, в мозг, в душу град упреков.
- Дарья Кузьминишна, - взмолил лысый, и его треугольное лицо сложи-
лось в тысячи морщин, - умоляю, полегче с ним.
- Дарья Кузьминишна! Да вы посмотрите, каков он! - как бревно с горы,
бас Дешевого.
- Они совсем больные-с, - жалеющим голосом и Сидоров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17