похмельные гуляки с сосульками вымоченных,
прилипших ко лбу волос, вскочили, кутаясь в простыни и не смея возмущаться
безобразиями человека с лошадиной мордой и, очевидно, железными ручищами,
к тому же не склонного шутить.
Лилька Нос сунула Помрежу причитающееся вознаграждение, мертвец от
себя, как видно компенсируя нервотрепку, возникшую по его вине, добавил,
не глядя Ваське в глаза, еще деньжат. Даму с копиркой на груди и ее
кавалера поливать не понадобилось, оба явились, когда Помреж распихивал
деньги по карманам, отрывисто командуя, где что убрать, подчистить,
затереть, замыть...
Еще до семи утра, до прихода уборщиц, в восемнадцатиэтажном здании
единолично воцарился Васька Помреж. После ухода гостей Васька тщательно
обследовал игорный холл наверху и еще раз место липовой кончины Лилькиного
ухажера. Удовлетворение полнейшее: хоть ищейку пускай. Васька уселся на
диван, принимавший совсем недавно храпуна и его подругу и погрузился в
чтение. Тонкий слух просигналил, что в приемной ожил телефон. Помреж,
легко прыгая через ступеньки, сбежал вниз и успел-таки: в трубке голос
Фердуевой, не смотря на ранний час и любовь ко сну, хозяйка не допускала
благодушия, если, хоть и предположительно, предприятию грозила беда.
- Ну как? - трубка наполненная голосом Фердуевой и та преобразилась,
возникла значительность и властность бездушного, мертвого предмета.
- Порядок. - Помреж с хохотом пересказал эпопею, добавив, что с
перепугу гости оплатили с щедростью безмерный кров и ночлег,
предоставленные фирмой Фердуевой. Опасность, хоть и призрачная, вовсе
растаяла, и голос в трубке сразу же приступил к более важному:
- Почуваев в подвал спускался?
- Ползал, старикан, крутил башкой... примерялся, рыщет, копает, что
не пойму.
- Пусть рыщет, - властно разрешила Фердуева и опустила трубку.
Помреж опустился вниз поприветствовать уборщиц - ущипнул вислозадую
Марь Маревну, Катьку Помадницу, мазюкавшуюся неимоверно яркой и самой
дешевой помадой, потрепал по щеке, всучил каждой по купюре.
- С чего бы это? - Катька Помадница недоуменно воззрилась на старшую
напарницу.
- От сердца, - пояснил Помреж, - хорошие вы бабы, ко мне душевно
относитесь, беззатейные, камень за пазухой не таите, если что заметите,
молчок умеете изобразить... понимающие, одним словом, жизнь люди. Вот за
все за это и за многое другое... - Васька частенько оделял уборщиц
трояками, и каждый раз они деланно поражались его щедротам, будто и
невдомек им о каком таком молчании балаболит развеселый сторож.
Замелькали швабры, зачмокали тряпки, окунаемые в ведра. Помреж
вернулся в приемную, принялся собираться; секретарь директора заявлялась
без опозданий, после ее появления Помреж считался свободным.
Так и вышло, седоголовая пичуга с пучком на затылке, сухая и
неулыбчивая, вошла стремительно, поздоровалась и ринулась ворошить горы
бумаг в шкафу за спиной. Васька набросил наплечный ремень, секретарь
окликнула:
- Василий Илларионович, тут вот ваши, наверное...
Помреж сглотнул. Секретарь на морщинистой ладошке протягивала
десятку, видно слетела со стола во время ночных метаний.
- Моя?.. - В помреже сцепились в схватке жадность и осторожность, но
почему бы ему не выронить десятку, что он нищий? Сейчас и сотня не деньги.
- Так и есть моя! - Помреж театрально обследовал бумажник, причмокивая от
усердия и все более убеждаясь, что утерянный червонец - кровный. Бумажка
скрылась в зеве тусклой кожи, через секунду Помрежа и след простыл: весь
день принадлежал ему, многое надо успеть к следующему дежурству, главное -
обзвонить девиц, потому как сегодня ночью спрос и предложение гуляли в
едином порыве, а через ночь под крыло Ваське заявятся четверо залетных с
Кавказа, и негоже им скучать в крахмальных простынях без женского тепла.
Васька отшагал метров сто до многоподъездного дома и там сел в
машину, ночующую на собственном, очерченном белой масляной линией пятаке,
откупленном Помрежем у начальника домовой конторы.

Почуваеву тоже не спалось. Ковырялся на грядках с рассвета, окучивал,
подкапывал, засыпал, тащил за собой шланг, поглядывал, примеряясь, на
яблони - старые подпорки подгнили, новые приворачивать толстой проволокой
- лень, а пуще прочего волновала баня: все б отменно, да напрягал пол в
предбаннике, уж и отциклевал, уж и стол с чайными чашками и самоваром сиял
в струганной белизне, а вот пол к субботе, когда нагрянет дружок
стародавний, Пачкун Пашенька, вкупе с важным должностным лицом их района,
не высохнет... или успеет? Почуваев отшвырнул лопатку, сбросил шланг,
исходивший ледяной водой, потопал в баню. Даже для девок простыни
заготовил особенные с монограммами и веселыми петушками по углам, и
льняные полотенца для лица прожарились на солнце в крепких прищепках, и
закусь имелась, да и Пашенька пустым не прикатит - все путем, а вот лак
вроде бы жидковат, плохо сохнет, потребуется не раз покрывать, а может,
три, а то и четыре захода, и каждый раз просушивай.
О бане Почуваев мечтал всю жизнь: в дальних офицерских странствиях, в
пыльных городах, на маршах, на громоподобных учениях, в мазаных зеленой
краской парткабинетах, на ковре перед распекающим начальством, везде и
всегда... и вот банька воспарила на его участке, а уж денег поклевала
прорву, если б не служба у Фердуевой, не поднять, а тут еще и сама дачка
сыпаться начала на глазах; теперь по фундаментальности, по объему
освоенных капитальных вложений баня превзошла дачный домик и продолжала
пожирать и пожирать то облицовку для бассейна, пусть и скромного, то
обстановку, то наличники резные, то коньки рубленные редкостно рукастым
столяром.
Теперь выходило не баня при дачке, а дачка при бане, а Почуваев
крутись при обеих избушках, и глотают же треклятые, как птенцы гусениц,
только кидай, не зевай.
"Волга" Почуваева с распахнутым багажником дремала под ежевичными
кустами; зажатые запасками, громоздились березовые веники, заготовленные в
загодя выбранной рощице в полутора десятках километров; веники, наделенные
особым запахом, подобающей жесткостью и хлесткостью, теряющие листья не
стремительно, а как раз потребно ходу огуливания чужой спинки.
И подвал не шел из головы: чудились возможности, площади-то
стадионные, сотни метров квадратных, государия, прикрытая от глаз
посторонних фундаментом, заглубленная под землю, числящаяся единственно
под попечением фердуевской шайки-лейки.
В планы бригадирши отставник не вникал, но давно уверился: не
промахнется хозяйка, нюх на деньги всепроникающий, и, если захлещет
водопадом, доля Почуваева скакнет, и тогда уж стоит проявить
настойчивость, вырвать дочь с внучкой из тьмутаракани, выписать в стольный
град и одаривать своекровных девок - что дочь, что внучку - прикидываясь,
что все, мол, из армейского пенсиона капает, хватает, если с умом тратить,
да и кто спросит, если и государство прикрывает ладошкой лицо, лишь бы не
узреть доходы граждан, бьющие по глазам, лень расковыривать да и
подступиться боязно...
Внучке купить рояль, именно, не пианино, всегда вожделел к королю
инструментов и восторгался поднятой крышкой, подпертой полированной
палкой, и звуки льются и утешают Почуваева за нелегкую жизнь, за скуку
упрятанных в лесах городков, за желчный мирок офицерских жен, даже
скрашивают запах изо рта - прах его дери! В звуках рояля, исторгнутых
пальчиками внучки, Почуваев предполагал отмокать, вымывать соли зла и
зависти и благоденствовать в окружении нежно привязаных близких.
Без деньжат не шибко привяжешь! Почуваев инспектировал бассейн;
протер тряпицей никелированные краны, поручни ступеней, ведущих в воду,
все чин чином, будто общенародный бассейн, оборудование привозное, марка
каэр - краденное - другим не разживешься.
Почуваев пузом плюхнулся на раскладушку, перевернулся на спину -
вокруг ростки тюльпанов - посетовал про себя, что не споро цветы прут из
земли, задерживаются, будто чуют: не даст Почуваев поцвести всласть,
срежет, и на рынок - из красоты дензнаки качать, а как же иначе? Чуть
тормозни, и баня рассыплется, и рояль растает, и дочь продолжит гнить и
тратить невосполнимые года с нелюбимым и за тридевять земель.
Мушки вскакивали на нос, на уши, бегали взапуски по лбу, и сну никак
не удавалось крепко заарканить отставника, только дремой охаживал бог
Гипноз разомлевшего в мечтаниях сменщика Васьки Помрежа.

Тень бесспорно мелькнула в коридоре и, похоже, скрылась в кухне.
Акулетта ухватила Леху за полу и потянула за собой, гвардия при шампурах и
ключах подустала - бессонная ночь, игра, абрау-дюрсо, скачки-ездки по
Москве из конца в конец...
От усталости Четыре валета утерял страх, покорился и тараном,
прикрывая собой Акулетту, распахнул дверь: кухонный стол пуст, на плите
пусто, ни чайника, ни кастрюли, ни сковород, на табуретке длинноносая
девка с рыжей челкой и жабьими губами, розовато-белыми, тянущимися от уха
до уха.
Акулетта признала соседку по площадке сразу. Та по глазам распознала
необходимость объяснений и выяснилось: произошла утечка газа, труба
лопнула или прохудилась - служили-то по полвека - пришлось пробраться с
соседней лоджии мужику, обвязанному по поясу страховочным канатом, и
открыть квартиру во избежании взрыва, соседка вызвалась охранять
собственность Акулетты, отчего-то убоявшись оставить только что
проветренную квартиру под опекой замков. Вдруг труба где еще подведет, и
снова прыгай с лоджии на лоджию.
Шампуры и ключи легли на стол. Соседка шмыгнула к себе с выражением
осуждения: знала, что Акулетта не святая, но чтоб среди ночи и четырех...
на широкую ногу поставлено дело. Как каждая дурнушка, утешала себя
хрустальной прозрачность своей морали, вовсе не допуская, что
профессионально непригодна для промысла знойного и муторного.
Акулетта вскипятила чайник, заварила кому что, кофе, чай, одному -
признался, что слишком возбудим, и так не спит - заправила кипяток
вареньем, уселась и наблюдала за мужиками, будто за диковинными зверями в
зоопарке, любила одна принимать огонь на себя; так уж устроен сильный пол,
хоть ночь-полночь, хоть выжаты суетой досуха, хоть пережили страх и
выказали себя трусами, а все ж в обществе женщины во всей своей красе
начинают - вольно ли, невольно? - хорохориться, распушать перья,
примериваться, - а вдруг? - И только что дружные, вмиг ощериваются,
поддевают один другого, пытаются выставить себя в самом выгодном свете, но
иногда, опомнившись, вновь играют в бескорыстных добряков, солидных и не
помышляющих ни о чем таком-эдаком.
После чаепития мужиков из дома изгнала, и каждый попытался тайно от
других выспросить телефон, а налетев на стенку молчания, всучил свои
координаты - все не москвичи. Как только дверь захлопнулась, Акулетта
сгребла бумажки с адресами и телефонами, хотела выбросить - интереса не
видела, не ее угодья, хотя знала, с провинциалов удается лупить под
завязку, перепрофилироваться не хотелось, другое дело подруга Светка, та
еще не определилась, той лишь бы с выгодой, и внутренний рынок Светка со
счетов не сбрасывала. Акулетта разгладила бумажки, придавила пепельницей
из малахита, прикинула отступное, что потребует со Светки за щедрый дар:
двое приезжих обретались в Сочи, один в Кабулети и, как ясно, все трое на
море, таких знакомцев попридержать - не пустая предусмотрительность, тем
более, что Леха-Четыре валета с некредитоспособным народом не водился.
Акулетта натянула все цепочки, задвинула все щеколды и только
раздевшись донага, оглядев себя в зеркале из царских или княжеских покоев,
приняв душ, забралась под плед и ужаснулась: теперь уж точно понадобится
съезжать, засветка вышла, в гостиной поблескивали три видеомагнитофона,
два музыкальных центра, королевский телевизор и другого добра под потолок.
Думы о переезде трепали, и Акулетта затвердила - в следующий раз оборудует
жилье аскетично, распихав нажитое частично у Акулы - старшей сестры -
частично у матери, а лишнее распродаст без промедления, закупив старинные
побрякушки, не исключено, картины, а может и дачку, чем черт не шутит?
Знала пару девиц, принимавших за городом, на вилле, иначе не скажешь,
споро ладилось, все ж на воздухе, под соснами, при камине - клиенты
смекали: такой антураж предполагает доплату не малую, и не скупились.
Утром позвонил Мишка Шурф повинился, посмеялись, но трещинка, похоже,
пролегла - не зашпаклюешь. Мишка вызвонил уже с работы и, потягиваясь,
Акулетта мысленно отбивала молебны господу, уберегшему ее от хождения в
присутствие, пусть и приносящее обильные доходы.

Мишка Шурф в фартуке, напяленном на дорогущий свитер, царил в
разрубочной. Бараньи туши с печатями синими и, очевидно, иностранными
громоздились вокруг. Мишка с Ремизом рубили бараньи отбивные и наполняли
ими коробки для последующей продажи кооператорам, мусор и ошметки
поднимали наверх - народу.
Володька Ремиз рубил молча. Мишка трепался без устали:
- Слышь, Вов, - у Чорка прибыль восемьсот процентов, побожился
самолично... В подлунном мире не видно. Пятерик порция мяса, а если
укропной веточкой прикроют, да помидориной с вишню украсят - шесть эр с
полтинным прицепом. Надо б поприжать, из восьмисот-то можно отстегивать
щедрее.
- Пачкун договаривался, - мрачно возразил Ремиз и замолчал. Оба
подумали об одном;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46