https://wodolei.ru/
Она стояла совсем близко, повернувшись ко мне, одуряя вновь усилившимся стократ запахом вербены, протягивая два дуэльных пистолета.
-- Прими, Баярд, -- произнесла она тем же тоном, каким сказала тогда "Поцелуй меня", и подала их, глядя на меня своим хищным и восторженным взором, говоря голосом страстным, замирающим, таящим обещание. -- Прими их. Я берегла их для тебя и вот вручаю. О, ты будешь мне благодарен, будешь помнить меня, давшую их тебе в руки орудием Божьей кары, отнявшую их для тебя у небес. Чувствуешь ты их -- эти взводимые быстро курки, эти длинные стволы, бьющие без промаха (они уже испытаны тобой), прямые и стремительные, как возмездие, всесильные и роковые, как любовь?
Опять, как тогда, подняла она руки к волосам, неуловимо быстрым движением вынула из них вербену, одну веточку воткнула мне в петлицу, другую смяла в пальцах, говоря скорым, страстным полушепотом:
-- Вот. Эту даю тебе -- носи ее завтра, она не завянет, -- а эту бросаю прочь... -- И бросила себе под ноги. -- Кончено. Расстаюсь с вербеной. Я заглушала ею запах мужества; затем лишь и нужна была она мне. Дай взглянуть на тебя.
Она шагнула назад, подняла ко мне лицо, бесслезное и вдохновенное, вперила горячечно блестящий, хищный взор:
-- Ты и не знаешь, как ты прекрасен! Юному, тебе дано убить, отмстить, голыми руками добыв огонь с небес, опаливший и низвергнувший Люцифера. Нет, это я, я принесла его тебе. О, ты будешь мне благодарен, уже я умру, а ты все будешь помнить меня и -- старик -- говорить себе: "Я вкусил от всего". Это свершит ведь правая рука?
Последовало быстрое движение, и, прежде чем я понял, что оно означает, она схватила мою правую руку, по-прежнему державшую один из пистолетов, нагнулась и поцеловала, я не успел отнять руку. Но тут она замерла, все еще склоняясь в позе исступленного, восторженного смирения, горячими губами и пальцами касаясь моей кожи -- касаньем легким, как сухие листья, но источающим этот электрический заряд, темный, неистовый, навсегда лишающий покоя. Замерла, потому что женщины мудры: коснутся губами ли, рукой -- и знание, порою ясновидение сообщается сердцу, минуя медлительный мозг. Затем
выпрямилась, уставилась на меня в невыносимом и недоверчивом изумлении -оно читалось на всем ее лице, но глаза были еще совершенно пусты, и целую минуту, казалось, стоял я и ждал, пока из глаз исчезнет пустота, а тетя Дженни с Лувинией смотрели на нас. Ни кровинки не было в лице Друзиллы, губы полуоткрыты и бесцветны, точно резиновое кольцо, какими запечатывают банки с вареньем. Но вот глаза ее наполнились -- жгучим сознанием измены.
-- Да он и не... -- проговорила Друзилла. -- Он и не... А я ему руку поцеловала, -- выдохнула она ужаснувшимся шепотом. -- Я ЕМУ РУКУ ПОЦЕЛОВАЛА!
И засмеялась, смех разросся, перешел в крик, она хохотала, закрывая рукой рот, пытаясь заглушить этот хохот, просачивавшийся меж пальцев, подобно извергнутой пище, и все не сводя с меня недоверчивого, горестного взгляда.
-- Лувиния, -- подозвала тетя Дженни. Обе они приблизились к Друзилле, Лувиния обняла ее, придерживая. Друзилла повернула лицо к Лувинии.
-- Я ему руку поцеловала! -- закричала она. -- Ты видела -- руку поцеловала!
И опять смех перешел в крик, в хохот, и опять она пыталась сдержать его рукой, как ребенок, слишком полно набивший рот.
-- Уведи ее наверх, -- сказала тетя Дженни.
Но Лувиния и так уже шла к двери, поддерживая, почти неся Друзиллу, и смех ослабел, но за дверью снова разросся, точно ожил на просторе пустого и яркого холла. Затем стало тихо, и я почувствовал, что начинаю задыхаться. Что-то тошнотой подступало к горлу, и нечем становилось дышать -- не хватало легким воздуха в комнате, в доме, во всем этом мире под тяжким, душным, низко нависшим небом, где солнце словно никак не могло повернуть на зиму. И уже тете Дженни пришлось дважды повторить: "Баярд!"
-- Ты не хочешь идти стрелять в него. И не надо.
-- И не надо?
-- Да, и не надо, Баярд. Истерики бедной Друзиллы здесь решать не могут. И он не решает, ведь его уже нет в живых. И ни Джордж Уайэт, ни другие, что будут ждать тебя завтра. Ты не боишься, я знаю.
-- Но что толку? -- сказал я. -- Разве это выход? (У меня сжало горло, но я ,успел удержаться.) Себе-то я обязан доказать.
-- Значит, ты пойдешь не только ради Друзиллы? Не только ради него? Не только ради Джорджа Уайэта и джефферсонцев?
-- Не только, -- ответил я.
-- Обещаешь, что утром увидишься со мной до ухода?
Мгновение мы смотрели друг на друга. Она быстро обняла меня, поцеловала.
-- Покойной ночи, мальчик. -- И ушла тоже. Сдерживаться уже не надо было. Я знал, что сейчас взгляну на него и комок подступит к горлу, -- ив самом деле взглянул, почувствовал, что дыхание пресеклось, и в наступившей последней паузе подумал, что нужно бы еще сказать "Прощай, отец!", но не смог. Отошел, осторожно положил пистолеты на рояль, все еще стараясь отдалить начало. Вышел на крыльцо и (не знаю, через сколько времени) посмотрел в окно и увидел, что возле отца согнулся на табуретке Саймон. Всю войну Саймон был у него денщиком и вернулся домой в шинели солдата-южанина, украшенной звездой бригадного генерала северян; и теперь он был в форме, как отец, и, скорчась возле него на табуретке, не плакал, не лил легких и праздных слез, какие знакомы белым, но не неграм, -- просто сидел, не двигаясь, и нижняя губа у него слегка отвисла. Вот поднял руку, дотронулся до гроба черными пальцами, жесткими и хрупкими на вид, точно пучок сухих веточек, опять уронил руку; вот повернул голову, глядит, не смаргивая, красными, как у загнанной лисицы, глазами. А у меня уже началось, я стоял, задыхаясь, захлебываясь сожалением, горем, отчаянием, выжигающим душу и оставляющим по себе трагический, безгласный, бесчувственный костяк, способный вынести все, все.
4
Вскоре козодои смолкли, и я услыхал первую дневную птицу, пересмешника. Я всю ночь его слышал, но то было дремотное, лунатическое посвистывание, а теперь он запел по-дневному. Затем вступили остальные -зачирикали воробьи у конюшни, подал голос живущий в саду дрозд, перепел донесся с выгона -- ив комнате посветлело. Но я не сразу поднялся. Лежал на постели (я не раздевался), заложив руки за голову, ощущая слабый запах Друзиллиной вербены, идущий от брошенного на стул сюртука, и глядел, как разливается свет, постепенно розовея от солнца. Немного погодя прошла через двор к дому Лувиния, скрипнула кухонной дверью, загрохотала дровами, обрушенными в ящик у плиты. Скоро начнут въезжать в ворота их экипажи и коляски, но не сейчас, попозже, -- сперва они еще посмотрят, что я намерен делать. Так что, когда я сошел в столовую, в доме было тихо, ни звука, только Саймон храпел в зале, где он, должно быть, по-прежнему сидел на табуретке, -- я туда не заглянул. Стоя у окна в столовой, я напился кофе, принесенного Лувинией, и прямо пошел в конюшню. Джоби из кухни смотрел, как я иду по двору, в конюшне поднял глаза Люш, чистивший Бетси скребницей, но Ринго не взглянул ни разу. Мы стали чистить Юпитера. Я не знал, дастся ли он: отец, бывало, всегда подойдет сначала, погладит, прикажет стоять смирно, и он стоит, как из мрамора изваянный (верней, из бледной бронзы), пока Люш его чистит. Но он послушался меня, и хоть беспокойно, но выстоял. Когда мы кончили, было почти девять, скоро они уже начнут съезжаться, и я велел Ринго подать Бетси к Дому.
Я вернулся в дом. Горло уже не сжимало, как ночью, но удушье притаилось и ждало, оно было частью общей перемены, как будто со смертью отца улетучился -- теперь уже ненужный, не удерживаемый им -- весь воздух, сколько его было отграничено, присвоено, умещено меж возведенных отцом стен. Тетя Дженни уже дожидалась меня, она тотчас же бесшумно вышла из столовой ко мне в холл, одетая по-дневному, гладко зачесанные волосы совсем отцовские, но глаза не надменные, а внимательные, серьезные и мудро нежалеющие.
-- Уже едешь?
-- Да. -- Я вгляделся: нет, слава богу, жалости в них нет. -- Я хочу, чтобы обо мне думали хорошо.
-- Я и так о тебе думаю хорошо, -- сказала она. -- Даже если ты весь день пропрячешься на сеновале, то не уронишь себя в моем мнении.
- Может, если б она знала, что я еду. Что все еду в город...
- Нет, -- ответила тетя Дженни. -- Нет, Баярд.
Затем, поглядев мне в лицо, сказала спокойно:
- Что ж, она уже встала.
И я пошел наверх. Я поднимался по лестнице размеренно, не торопясь, чтобы не разбудить удушья, не приостановиться где-нибудь на повороте -тогда не смогу идти дальше. Не спеша подошел я к ее двери, постучал, открыл. Она сидела у окна в чем-то утреннем и просторном, но только она никогда не выглядела по-утреннему, по-спальному, потому что для этого нужны волосы, распущенные по плечам. Она подняла голову, устремила на меня лихорадочно блестящий взгляд, и я вспомнил, что в петлице сюртука все еще торчит вчерашняя вербена, и вдруг она опять засмеялась. Казалось, смех не из губ вырвался, а потом проступил по всему лицу, исторгнутый как бы мучительной рвотной судорогой, сводящей уже пустой желудок, -- брызнул со всего лица, кроме глаз, блестящих, не могущих поверить глаз, глядящих на меня сквозь этот смех, точно два чужеродных тела, два куска застывшей смолы или угля, брошенные на дно бурлящего сосуда.
-- А я ему руку поцеловала! Руку поцеловала!
Вошла Лувиния. Наверно, тетя Дженни сразу же послала ее вслед. И опять я мерно и не спеша, чтобы не задохнуться, спустился вниз, туда, где тетя Дженни стояла под люстрой, как вчера миссис Уилкинс. В руке она держала мою шляпу.
-- Даже если весь день пролежишь на сеновале, Баярд, -- сказала она. Я взял шляпу; она продолжала ровно, усмешливо, точно занимая разговором гостя: -- Я жила в Чарльстоне во время блокады50. Те, кто прорывался к нам, были в наших глазах героями не потому, что помогали длить войну, а вот как Дэвид Крокетт51 или Джон Севир52 -- герои для мальчишек и молоденьких дурочек. Там был один англичанин. Конечно, он ввязался в войну ради денег, как и все чужаки. Но для нас он был герой, ведь мы уже и забыли к тому времени, что такое деньги. Он, вероятно, был из благородных (только фамилию сменил) или якшался с ними в Англии, а словарь его состоял из пяти слов; правда, их ему вполне хватало. Первые три были: "Благодарю, предпочитаю ром", а когда ему приносили ром, он добавлял еще два слова, адресуясь поверх бокалов с шампанским к какой-нибудь декольтированной даме: "Шипучку побоку". Шипучку побоку, Баярд.
Ринго ждал у колоннады с оседланной Бетси. Лицо его было угрюмо, он не поднял глаз, даже подавая поводья. Но он ничего не сказал, да и я не оглянулся. Я выехал как раз вовремя: в воротах мне встретился экипаж Компсонов, генерал приподнял шляпу, я -- свою. До города четыре мили, но я и двух не проехал, как услышал конский топот за собой, и не оглянулся, зная, что это скачет Ринго. Я не оглянулся; он догнал меня -- под ним была одна из упряжных лошадей, -- повернул ко мне угрюмое, решительное, красноглазое лицо, бросил короткий непокорный взгляд и поехал рядом. Вот и город -длинная тенистая улица, ведущая к площади, где стоит новое здание суда. Было одиннадцать, пора завтрака давно прошла, а полдень еще не наступил, навстречу попадались одни женщины, и они не узнавали меня, по крайней мере не останавливались круто, не кончив шага как бы заглядевшейся, затаившей дыхание ногой. Это начнется на площади; и я подумал: "Если бы можно стать невидимым отсюда до дверей, до лестницы". Но нет, нельзя, и, проезжая мимо гостиницы, я уголком глаза увидел, как весь ряд ног вдоль перил веранды тихо и разом коснулся земли. Я остановил лошадь, подождал, пока спешится Ринго, слез с седла и передал ему повод.
-- Жди меня здесь, -- сказал я.
-- Я тоже иду, -- ответил он негромко: мы стояли, чувствуя на себе вкрадчиво-упорные взгляды, и тихо переговаривались, как два заговорщика. Под рубашкой у Ринго я заметил пистолет, очертания пистолета -- должно быть, того самого, что мы отняли у Грамби, когда убили его.
-- Нет, ты останешься здесь, -- сказал я.
-- Нет, пойду.
-- Ты останешься здесь.
И я пошел к площади, под жарким солнцем. Был уже почти полдень, вербена у меня в петлице пахла так, как будто вобрала в себя все солнце, все томление несвершившегося поворота на зиму, и возгоняла этот ярый зной, и я шел в облаке вербены, словно в облаке табачного дыма. Откуда-то возник сбоку меня Джордж Уайэт, а за ним, отступя немного, еще пять-шесть однополчан отца. Джордж взял меня под руку, потянул в подъезд, подальше от жадных, как бы затаивших дыхание глаз.
-- Отцовский "дерринджер" при тебе? -- опросил он.
-- Нет, -- ответил я.
-- Правильно, -- сказал Джордж. -- "Дерринджер" -- каверзная штука. Полковник один по-настоящему умел им пользоваться. Я так и не выучился. Возьми-ка лучше этот. Проверен сегодня, бой отменный. Вот.
Он стал всовывать пистолет мне в карман, но тут с ним произошло то же, что с Друзиллой, когда она поцеловала мне руку, -- весть, враждебная немудреному кодексу чести, по которому он жил, сообщилась ему через касание, минуя мозг, и он вдруг отстранился с пистолетом в руке, воззрился на меня бледными, бешеными глазами, зашипел сдавленным от ярости шепотом:
-- Ты кто? Сарторис ты или нет? Если не ты -- клянусь, я сам его убью.
Не удушье теперь чувствовал я, а отчаянное желание засмеяться, захохотать, как Друзилла, и сказать: "Друзилла тоже удивилась". Но я сдержался. Я ответил:
-- Это мое дело. Не надо вмешиваться. Я справлюсь без помощи.
Глаза его стали потухать, в точности как прикручиваемая лампа.
-- Ладно, -- сказал он, пряча пистолет. -- Извини меня, сынок. Мне бы надо знать, что ты не заставишь отца ворочаться в гробу от срама. Мы пойдем за тобой и подождем на улице. И учти: он храбрый человек, но уже со вчерашнего утра сидит там один в конторе, ждет тебя, и нервы у него теперь пляшут.
-- Я учту, -- сказал я. -- Я справлюсь сам. -- И уже на ходу у меня вдруг вырвалось непроизвольно: -- Шипучку побоку.
-- Как? -- сказал Джордж.
Я не ответил. Я пошел через площадь, залитую горячим солнцем, а они за мной, но держась поодаль, так что снова я увидел их уже после, пошел под пристальными взглядами тех, что встали у магазинов и около суда и следили покамест издали, ждали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
-- Прими, Баярд, -- произнесла она тем же тоном, каким сказала тогда "Поцелуй меня", и подала их, глядя на меня своим хищным и восторженным взором, говоря голосом страстным, замирающим, таящим обещание. -- Прими их. Я берегла их для тебя и вот вручаю. О, ты будешь мне благодарен, будешь помнить меня, давшую их тебе в руки орудием Божьей кары, отнявшую их для тебя у небес. Чувствуешь ты их -- эти взводимые быстро курки, эти длинные стволы, бьющие без промаха (они уже испытаны тобой), прямые и стремительные, как возмездие, всесильные и роковые, как любовь?
Опять, как тогда, подняла она руки к волосам, неуловимо быстрым движением вынула из них вербену, одну веточку воткнула мне в петлицу, другую смяла в пальцах, говоря скорым, страстным полушепотом:
-- Вот. Эту даю тебе -- носи ее завтра, она не завянет, -- а эту бросаю прочь... -- И бросила себе под ноги. -- Кончено. Расстаюсь с вербеной. Я заглушала ею запах мужества; затем лишь и нужна была она мне. Дай взглянуть на тебя.
Она шагнула назад, подняла ко мне лицо, бесслезное и вдохновенное, вперила горячечно блестящий, хищный взор:
-- Ты и не знаешь, как ты прекрасен! Юному, тебе дано убить, отмстить, голыми руками добыв огонь с небес, опаливший и низвергнувший Люцифера. Нет, это я, я принесла его тебе. О, ты будешь мне благодарен, уже я умру, а ты все будешь помнить меня и -- старик -- говорить себе: "Я вкусил от всего". Это свершит ведь правая рука?
Последовало быстрое движение, и, прежде чем я понял, что оно означает, она схватила мою правую руку, по-прежнему державшую один из пистолетов, нагнулась и поцеловала, я не успел отнять руку. Но тут она замерла, все еще склоняясь в позе исступленного, восторженного смирения, горячими губами и пальцами касаясь моей кожи -- касаньем легким, как сухие листья, но источающим этот электрический заряд, темный, неистовый, навсегда лишающий покоя. Замерла, потому что женщины мудры: коснутся губами ли, рукой -- и знание, порою ясновидение сообщается сердцу, минуя медлительный мозг. Затем
выпрямилась, уставилась на меня в невыносимом и недоверчивом изумлении -оно читалось на всем ее лице, но глаза были еще совершенно пусты, и целую минуту, казалось, стоял я и ждал, пока из глаз исчезнет пустота, а тетя Дженни с Лувинией смотрели на нас. Ни кровинки не было в лице Друзиллы, губы полуоткрыты и бесцветны, точно резиновое кольцо, какими запечатывают банки с вареньем. Но вот глаза ее наполнились -- жгучим сознанием измены.
-- Да он и не... -- проговорила Друзилла. -- Он и не... А я ему руку поцеловала, -- выдохнула она ужаснувшимся шепотом. -- Я ЕМУ РУКУ ПОЦЕЛОВАЛА!
И засмеялась, смех разросся, перешел в крик, она хохотала, закрывая рукой рот, пытаясь заглушить этот хохот, просачивавшийся меж пальцев, подобно извергнутой пище, и все не сводя с меня недоверчивого, горестного взгляда.
-- Лувиния, -- подозвала тетя Дженни. Обе они приблизились к Друзилле, Лувиния обняла ее, придерживая. Друзилла повернула лицо к Лувинии.
-- Я ему руку поцеловала! -- закричала она. -- Ты видела -- руку поцеловала!
И опять смех перешел в крик, в хохот, и опять она пыталась сдержать его рукой, как ребенок, слишком полно набивший рот.
-- Уведи ее наверх, -- сказала тетя Дженни.
Но Лувиния и так уже шла к двери, поддерживая, почти неся Друзиллу, и смех ослабел, но за дверью снова разросся, точно ожил на просторе пустого и яркого холла. Затем стало тихо, и я почувствовал, что начинаю задыхаться. Что-то тошнотой подступало к горлу, и нечем становилось дышать -- не хватало легким воздуха в комнате, в доме, во всем этом мире под тяжким, душным, низко нависшим небом, где солнце словно никак не могло повернуть на зиму. И уже тете Дженни пришлось дважды повторить: "Баярд!"
-- Ты не хочешь идти стрелять в него. И не надо.
-- И не надо?
-- Да, и не надо, Баярд. Истерики бедной Друзиллы здесь решать не могут. И он не решает, ведь его уже нет в живых. И ни Джордж Уайэт, ни другие, что будут ждать тебя завтра. Ты не боишься, я знаю.
-- Но что толку? -- сказал я. -- Разве это выход? (У меня сжало горло, но я ,успел удержаться.) Себе-то я обязан доказать.
-- Значит, ты пойдешь не только ради Друзиллы? Не только ради него? Не только ради Джорджа Уайэта и джефферсонцев?
-- Не только, -- ответил я.
-- Обещаешь, что утром увидишься со мной до ухода?
Мгновение мы смотрели друг на друга. Она быстро обняла меня, поцеловала.
-- Покойной ночи, мальчик. -- И ушла тоже. Сдерживаться уже не надо было. Я знал, что сейчас взгляну на него и комок подступит к горлу, -- ив самом деле взглянул, почувствовал, что дыхание пресеклось, и в наступившей последней паузе подумал, что нужно бы еще сказать "Прощай, отец!", но не смог. Отошел, осторожно положил пистолеты на рояль, все еще стараясь отдалить начало. Вышел на крыльцо и (не знаю, через сколько времени) посмотрел в окно и увидел, что возле отца согнулся на табуретке Саймон. Всю войну Саймон был у него денщиком и вернулся домой в шинели солдата-южанина, украшенной звездой бригадного генерала северян; и теперь он был в форме, как отец, и, скорчась возле него на табуретке, не плакал, не лил легких и праздных слез, какие знакомы белым, но не неграм, -- просто сидел, не двигаясь, и нижняя губа у него слегка отвисла. Вот поднял руку, дотронулся до гроба черными пальцами, жесткими и хрупкими на вид, точно пучок сухих веточек, опять уронил руку; вот повернул голову, глядит, не смаргивая, красными, как у загнанной лисицы, глазами. А у меня уже началось, я стоял, задыхаясь, захлебываясь сожалением, горем, отчаянием, выжигающим душу и оставляющим по себе трагический, безгласный, бесчувственный костяк, способный вынести все, все.
4
Вскоре козодои смолкли, и я услыхал первую дневную птицу, пересмешника. Я всю ночь его слышал, но то было дремотное, лунатическое посвистывание, а теперь он запел по-дневному. Затем вступили остальные -зачирикали воробьи у конюшни, подал голос живущий в саду дрозд, перепел донесся с выгона -- ив комнате посветлело. Но я не сразу поднялся. Лежал на постели (я не раздевался), заложив руки за голову, ощущая слабый запах Друзиллиной вербены, идущий от брошенного на стул сюртука, и глядел, как разливается свет, постепенно розовея от солнца. Немного погодя прошла через двор к дому Лувиния, скрипнула кухонной дверью, загрохотала дровами, обрушенными в ящик у плиты. Скоро начнут въезжать в ворота их экипажи и коляски, но не сейчас, попозже, -- сперва они еще посмотрят, что я намерен делать. Так что, когда я сошел в столовую, в доме было тихо, ни звука, только Саймон храпел в зале, где он, должно быть, по-прежнему сидел на табуретке, -- я туда не заглянул. Стоя у окна в столовой, я напился кофе, принесенного Лувинией, и прямо пошел в конюшню. Джоби из кухни смотрел, как я иду по двору, в конюшне поднял глаза Люш, чистивший Бетси скребницей, но Ринго не взглянул ни разу. Мы стали чистить Юпитера. Я не знал, дастся ли он: отец, бывало, всегда подойдет сначала, погладит, прикажет стоять смирно, и он стоит, как из мрамора изваянный (верней, из бледной бронзы), пока Люш его чистит. Но он послушался меня, и хоть беспокойно, но выстоял. Когда мы кончили, было почти девять, скоро они уже начнут съезжаться, и я велел Ринго подать Бетси к Дому.
Я вернулся в дом. Горло уже не сжимало, как ночью, но удушье притаилось и ждало, оно было частью общей перемены, как будто со смертью отца улетучился -- теперь уже ненужный, не удерживаемый им -- весь воздух, сколько его было отграничено, присвоено, умещено меж возведенных отцом стен. Тетя Дженни уже дожидалась меня, она тотчас же бесшумно вышла из столовой ко мне в холл, одетая по-дневному, гладко зачесанные волосы совсем отцовские, но глаза не надменные, а внимательные, серьезные и мудро нежалеющие.
-- Уже едешь?
-- Да. -- Я вгляделся: нет, слава богу, жалости в них нет. -- Я хочу, чтобы обо мне думали хорошо.
-- Я и так о тебе думаю хорошо, -- сказала она. -- Даже если ты весь день пропрячешься на сеновале, то не уронишь себя в моем мнении.
- Может, если б она знала, что я еду. Что все еду в город...
- Нет, -- ответила тетя Дженни. -- Нет, Баярд.
Затем, поглядев мне в лицо, сказала спокойно:
- Что ж, она уже встала.
И я пошел наверх. Я поднимался по лестнице размеренно, не торопясь, чтобы не разбудить удушья, не приостановиться где-нибудь на повороте -тогда не смогу идти дальше. Не спеша подошел я к ее двери, постучал, открыл. Она сидела у окна в чем-то утреннем и просторном, но только она никогда не выглядела по-утреннему, по-спальному, потому что для этого нужны волосы, распущенные по плечам. Она подняла голову, устремила на меня лихорадочно блестящий взгляд, и я вспомнил, что в петлице сюртука все еще торчит вчерашняя вербена, и вдруг она опять засмеялась. Казалось, смех не из губ вырвался, а потом проступил по всему лицу, исторгнутый как бы мучительной рвотной судорогой, сводящей уже пустой желудок, -- брызнул со всего лица, кроме глаз, блестящих, не могущих поверить глаз, глядящих на меня сквозь этот смех, точно два чужеродных тела, два куска застывшей смолы или угля, брошенные на дно бурлящего сосуда.
-- А я ему руку поцеловала! Руку поцеловала!
Вошла Лувиния. Наверно, тетя Дженни сразу же послала ее вслед. И опять я мерно и не спеша, чтобы не задохнуться, спустился вниз, туда, где тетя Дженни стояла под люстрой, как вчера миссис Уилкинс. В руке она держала мою шляпу.
-- Даже если весь день пролежишь на сеновале, Баярд, -- сказала она. Я взял шляпу; она продолжала ровно, усмешливо, точно занимая разговором гостя: -- Я жила в Чарльстоне во время блокады50. Те, кто прорывался к нам, были в наших глазах героями не потому, что помогали длить войну, а вот как Дэвид Крокетт51 или Джон Севир52 -- герои для мальчишек и молоденьких дурочек. Там был один англичанин. Конечно, он ввязался в войну ради денег, как и все чужаки. Но для нас он был герой, ведь мы уже и забыли к тому времени, что такое деньги. Он, вероятно, был из благородных (только фамилию сменил) или якшался с ними в Англии, а словарь его состоял из пяти слов; правда, их ему вполне хватало. Первые три были: "Благодарю, предпочитаю ром", а когда ему приносили ром, он добавлял еще два слова, адресуясь поверх бокалов с шампанским к какой-нибудь декольтированной даме: "Шипучку побоку". Шипучку побоку, Баярд.
Ринго ждал у колоннады с оседланной Бетси. Лицо его было угрюмо, он не поднял глаз, даже подавая поводья. Но он ничего не сказал, да и я не оглянулся. Я выехал как раз вовремя: в воротах мне встретился экипаж Компсонов, генерал приподнял шляпу, я -- свою. До города четыре мили, но я и двух не проехал, как услышал конский топот за собой, и не оглянулся, зная, что это скачет Ринго. Я не оглянулся; он догнал меня -- под ним была одна из упряжных лошадей, -- повернул ко мне угрюмое, решительное, красноглазое лицо, бросил короткий непокорный взгляд и поехал рядом. Вот и город -длинная тенистая улица, ведущая к площади, где стоит новое здание суда. Было одиннадцать, пора завтрака давно прошла, а полдень еще не наступил, навстречу попадались одни женщины, и они не узнавали меня, по крайней мере не останавливались круто, не кончив шага как бы заглядевшейся, затаившей дыхание ногой. Это начнется на площади; и я подумал: "Если бы можно стать невидимым отсюда до дверей, до лестницы". Но нет, нельзя, и, проезжая мимо гостиницы, я уголком глаза увидел, как весь ряд ног вдоль перил веранды тихо и разом коснулся земли. Я остановил лошадь, подождал, пока спешится Ринго, слез с седла и передал ему повод.
-- Жди меня здесь, -- сказал я.
-- Я тоже иду, -- ответил он негромко: мы стояли, чувствуя на себе вкрадчиво-упорные взгляды, и тихо переговаривались, как два заговорщика. Под рубашкой у Ринго я заметил пистолет, очертания пистолета -- должно быть, того самого, что мы отняли у Грамби, когда убили его.
-- Нет, ты останешься здесь, -- сказал я.
-- Нет, пойду.
-- Ты останешься здесь.
И я пошел к площади, под жарким солнцем. Был уже почти полдень, вербена у меня в петлице пахла так, как будто вобрала в себя все солнце, все томление несвершившегося поворота на зиму, и возгоняла этот ярый зной, и я шел в облаке вербены, словно в облаке табачного дыма. Откуда-то возник сбоку меня Джордж Уайэт, а за ним, отступя немного, еще пять-шесть однополчан отца. Джордж взял меня под руку, потянул в подъезд, подальше от жадных, как бы затаивших дыхание глаз.
-- Отцовский "дерринджер" при тебе? -- опросил он.
-- Нет, -- ответил я.
-- Правильно, -- сказал Джордж. -- "Дерринджер" -- каверзная штука. Полковник один по-настоящему умел им пользоваться. Я так и не выучился. Возьми-ка лучше этот. Проверен сегодня, бой отменный. Вот.
Он стал всовывать пистолет мне в карман, но тут с ним произошло то же, что с Друзиллой, когда она поцеловала мне руку, -- весть, враждебная немудреному кодексу чести, по которому он жил, сообщилась ему через касание, минуя мозг, и он вдруг отстранился с пистолетом в руке, воззрился на меня бледными, бешеными глазами, зашипел сдавленным от ярости шепотом:
-- Ты кто? Сарторис ты или нет? Если не ты -- клянусь, я сам его убью.
Не удушье теперь чувствовал я, а отчаянное желание засмеяться, захохотать, как Друзилла, и сказать: "Друзилла тоже удивилась". Но я сдержался. Я ответил:
-- Это мое дело. Не надо вмешиваться. Я справлюсь без помощи.
Глаза его стали потухать, в точности как прикручиваемая лампа.
-- Ладно, -- сказал он, пряча пистолет. -- Извини меня, сынок. Мне бы надо знать, что ты не заставишь отца ворочаться в гробу от срама. Мы пойдем за тобой и подождем на улице. И учти: он храбрый человек, но уже со вчерашнего утра сидит там один в конторе, ждет тебя, и нервы у него теперь пляшут.
-- Я учту, -- сказал я. -- Я справлюсь сам. -- И уже на ходу у меня вдруг вырвалось непроизвольно: -- Шипучку побоку.
-- Как? -- сказал Джордж.
Я не ответил. Я пошел через площадь, залитую горячим солнцем, а они за мной, но держась поодаль, так что снова я увидел их уже после, пошел под пристальными взглядами тех, что встали у магазинов и около суда и следили покамест издали, ждали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25