Мы не отойдём от наших котлов, не выйдем отдыхать на палубу – нам там душнее. И мы можем пообещать нашему другу Арсению Романовичу, что, стоя у котельных топок, никогда не перестанем мечтать и научим мечтать наших детей, которых он так любил, научим их не упускать из вида маяков будущего.
Рагозин одним большим шагом спустился с бугра.
Его сменили ещё два оратора. Но они говорили кратко – все было сказано до них, да и ветер разгуливался сильнее, мело метелицей, люди жались теснее друг к другу.
Могилу ещё не сровняли с поверхностью земли, когда начали разбредаться. Трамваи не доходили до кладбища, надо было идти пешком к университету. По широкому полю перед кладбищем вожжами тянулась позёмка, закручиваясь вокруг трамвайных столбов. Местами проступила голая земля, расчищенная ветром. Снег сдуло к тесовым кварталам, и они насупленно темнели на ярко-белых тротуарах.
Мальчики – руки в рукава или в карманы, – намёрзнув, пока стояли у могилы, почти бежали впереди не поспевавших за ними взрослых.
– Как летит время, – сказала Вера Никандровна Аночке, – ведь это с Павликом рядом – сын Лизы будто?
– Да, Витя.
– А Павлик совсем молодец.
– Да. Иногда не верится, что я его нянчила.
Аночка засмеялась.
– Ты что?
– Помните историю с шоколадом?
– С шоколадом?
– Это ещё перед войной. Помните, вы подарили Павлику на именины плитку шоколада? Мама ему велела поделиться со мной. Он долго мучился, все не хотел давать. Потом говорит: «Ну хорошо, мама, я только дам Аночке ма-аленький кусочек». – «Почему же маленький, когда у тебя много?» – «Я боюсь, большим кусочком как бы она не подавилась».
Теперь они вместе засмеялись, но смех как-то сразу оборвался, точно они вспомнили, что идут с похорон. Прикрывая от порыва метели рукавом лицо, Аночка мельком спросила:
– Почему не пришёл Кирилл Николаевич?
– Да, жалко. Он понял бы своего отца, после этой речи – почему дружил отец с Дорогомиловым… Кирилл хотел пойти. Но что-то неотложное в военном комиссариате.
Аночка резко вскинула брови, но промолчала и сосредоточенно прибавила шаг: мальчики слишком далеко убежали вперёд.
Они кучкой семенили посередине мостовой, нагнувшись против ветра, мешавшего как следует говорить. Они перекидывались короткими словами, подолгу не отвечая друг другу.
– Здорово мой отец говорит, а, Пашка? – спросил Ваня.
– Ага, – согласился Павлик, но подумал и прибавил: – Зря это он про книжный хлам. Мой отец обрадовался.
– Чего обрадовался?
– Толкнул меня и говорит: товарищ Рагозин со мной согласен – Арсений Романович держал один хлам.
– Ну и пусть. Тоже! Твой отец!
Вите думалось, что Пётр Петрович не сказал об Арсении Романовиче самого важного. Самое важное состояло в том, что Арсения Романовича больше нет и что таких, как он, никогда больше не может быть.
– А как мы об Арсении Романыче напишем? – спросил он.
– Что напишем? – захотел узнать Ваня.
– На кресте.
– Правда, а? – встрепенулся Павлик.
– На кресте! – насмешливо переговорил Ваня.
– А что? – сказал Витя, принимая вызов.
– У Арсения Романыча будет памятник, а никакой не крест.
– Ну да, памятник. Большо-ой! – протянул Павлик.
Все трое по очереди потёрли уши.
– Ребята! Мужик на санях! – воскликнул Витя.
– Дурак какой! Снегу-то с гулькин нос, а он вылез, – сказал Ваня.
– Надо так написать, – проговорил Павлик сосредоточенно: – Здесь лежит наш Арсений Романович, и потом подписи.
– Какие подписи? – спросил Ваня.
– Ну, подписи – ты, я, Витя, ещё кто, ещё.
– Тоже выдумал! Кто это на могилах расписывается? Я на кладбище целое лето жил, знаю.
– Ну и что же, что жил? Разве есть закон? Захотим, так распишемся.
– А чего такое – селение праведных? – спросил Витя.
– На кресте, да? Знаю, – сказал Ваня.
– На кресте, да? – повторил за ним Павлик.
– Это всё попы! – сказал Ваня. – Воскресение, селение. Начнут архиреить! А ничего и нет. Закопают, так не воскреснешь.
– Ну да, – согласился Павлик. – Отзвонил, и больше каюк.
– А на Марсе? – скептически спросил Витя.
– На Марсе! Подумаешь! – дёрнул плечами Павлик.
– Ты не читал, вот и говоришь.
– Ты читал, да плохо, – сказал Ваня. – На Марсе не мертвецы, а живые люди.
– Ага, – подтвердил Павлик. – Только там марсисты.
– Надо так, – предложил Витя. – Здесь покоится (он сделал паузу, сомневаясь – нужно ли что-нибудь о прахе и о местности)… покоится Арсений Романович, самый хороший человек!
Он неуверенно взглянул на товарищей. Павлик подумал и признал, что проект удачен. Ваня был не очень доволен.
– Надо ещё нарисовать и выбить на камне, – дополнил он.
– Рисунок?
– Ага.
– А про что рисунок?
Тут мальчиков догнал Рагозин и положил им на плечи тяжёлые руки в варежках.
– Замёрзли?
– Не-ет! – дружно откликнулись они, опять потирая ладонями уши.
– Пётр Петрович, мы спорили про памятник, какую сделать надпись.
– Ну, какую же решили сделать?
Они опять заспорили наперебой, выдумывая новые предложения и в конце концов заставив Рагозина сказать, какую надпись сделал бы он сам.
– По-моему, надо просто: Арсений Романович Дорогомилов, революционер.
– И всё? – спросил Павлик, от неожиданности разинув рот.
– И всё.
– И всё! – вскрикнул Ваня. – Вот это да-а!
– Это да-а! – закричал тогда и Павлик. – Арсений Романыч тоже был бы рад, правда, а?
И только Витя задумался и ничего не сказал. Ему было грустно, что о таком человеке, как Арсений Романович, будет написано всего одно слово.
Мальчики шли в ряд с Петром Петровичем, стараясь так же широко шагать, как он, и скоро добрались до площади, где толпа людей дожидалась трамвая.
Становилось очень морозно, быстро темнело, вьюга крутила и крутила все злее. Но мальчики, прохваченные холодом и засыпаемые снегом, присоединились к толпе и стали терпеливо, вместе со взрослыми, ждать, чаще растирая уши, щурясь сквозь метель на далёкие неясные фасады университета.

37

После первого спектакля «Коварства» Аночка и Кирилл видались каждую неделю, и в день похорон Дорогомилова тоже должна была состояться встреча.
Кириллу казалось, что они видятся очень часто, то есть что чаще видеться невозможно – так трудно и хитро было выкроить два-три часа, свободных одновременно и у него и у ней. Сложнее, конечно, было для него. Аночка как-то спросила, договариваясь о свидании:
– Но ведь есть у тебя расписание?
– Расписание – чего?
– Ну, когда ты занят, когда нет.
– Когда нет? – усмехнулся он. – Тогда находится что-нибудь непредвиденное.
Усмешка его сразу улетучилась.
– Непредвиденное – довольно существенная часть работы. Иногда самая существенная. Это – школа, в которой учишься предвидеть.
– Есть, значит, надежда, что ты выучишься предвидеть, в какой день можешь по-настоящему со мной встретиться?
– По-настоящему?
– Да. Чтобы не на минутку.
Он с такой основательностью задумался, что ей стало весело.
До сих пор Кирилл ни разу не обманул Аночку, если обещал прийти, вернее – успевал заранее предупреждать, если встречу приходилось отложить. Но в этот день его неожиданно назначили выступить за городом на митинге.
Он рассчитывал вернуться к условленному часу. Но все сложилось не по расчёту.
Митинг был созван для записи добровольцев в кавалерию. На горах, в одном из унылых зданий разросшегося Военного городка, народ теснился плечом к плечу. Все стояли. Тут собрались служащие городка, новобранцы Красной Армии, пёстрый люд Монастырской слободки, обитатели разбросанных по округе выселок – рабочие окрестных кирпичных сараев.
Извеков говорил с помоста, который дышал у него под ногами. Он любил прохаживаться во время речи, это напрягало его и в то же время удерживало в сосредоточенности – мысль текла мерно с шагом. Он не замечал, как вздрагивает на помосте накрытый кумачом стол.
Говорил он легко. События, которых он касался, сами по себе приковывали слушателей – дело шло о победах на юге, о бегстве в белую Эстонию разбитого Юденича, о новом наступлении в Сибири против Колчака – все фронты гражданской войны находились в невиданном движении, но уже движение это было дано фронтам не по почину контрреволюции, как случилось два-три месяца назад, а сосредоточенной волею Красной Армии. Она несла свои знамёна вперёд, возвращая России её далёкие окраинные земли.
С какой-то взыскательной пристальностью, хмуро и насторожённо, собрание сотнями взглядов следило за Кириллом, будто испытывая его выдержку, проверяя знания. Но он упрямо шагал под этими взглядами, приостанавливая себя на поворотах и – видно, для прочности речи – изредка перерубая кулаком воздух. Знания же его были столь основательны, что, когда он начал перечислять победы красной конницы, народ словно решил, что он выстоял проверку: люди расправили брови, зашевелились, гул голосов прошёл в разных углах, и потом вдруг, как стрельба ракет, рассыпалась трескотня захлопавших ладош.
Кирилл кончил тем, что враг опозорен, разбит, отступает, но ещё не уничтожен, и чтобы добить его, нужен приток свежих сил в ряды бойцов. И он призвал вступать в Конную армию – старых и молодых кавалеристов, пулемётчиков бывалых и малоопытных, с конями и без коней – всех, кто слышит в плече своём силу, а в душе ненависть к белогвардейцам и преданность делу освобождения рабочих и крестьян.
Он ждал, что сразу после этого призыва начнут записываться добровольцы. Но из собрания раздались вопросы и вызвались ораторы – поговорить.
Вышел на помост усатый астраханец с жёлтыми лампасами на шароварах. Речь повёл он сначала не столько красно, сколько громко, и дивовались больше не его словам, а богатырскому его голосу. Говорил же он, что бывают всякие казаки – есть и генеральские приспешники, и кулаки лютые, и лавочники, но есть и такие казаки, как он. А он казак настоящий – из пригоршни напьётся, на ладони пообедает. Слушали его недоверчиво, но под конец он сказал такое, от чего все притихли и проводили его сочувственным глазом.
– Настоящий казак красную кавалерию уважает. Нонче только одни красные строевой верности держатся. Они перед противником своему строю верны все по-одинаковому, а не по-разному. От переднего до последнего. В прятки не играют. Ну, только медаль эта с обратной стороной. Какая у неё сторона? А вот я скажу. От кого у нас, от первого, уральцы деру задавали? От Василья Иваныча Чапаева. Даром что не казак, а самого скорого казака обходил на полный корпус. А где нонче товарищ Чапаев обретается? На дне быстрины уральской, что пониже буде Лбищенского. Как же, спрашиваю, его не уберегли? Как его грудьми не закрыли? Как его из Лбищенского на конях не упасли? Мало чего ему самому рубать уральцев захотелось! Его надо было на крыло посадить да крылом понакрыть. Он бы и остался нам целёхонек. Красных атаманов у нас немного, они только стали объявляться. И надо нам такой устав иметь, чтобы верность перед строем у всех была одинакова, а чтобы обереженье каждый получал по своей заслуге перед всей красной кавалерией. Атаманов своих надо беречь. Такое будет моё предложенье товарищам.
За этим оратором потянулись другие, потом стали говорить из толпы, не поднимая даже рук и не прося слова. Кирилл понял, что это далеко уводит от дела.
Он опять потребовал слова, ответил на вопросы и сказал о Чапаеве, что, мол, верно – ни товарищи его не уберегли, ни сам он не уберёгся, и что надо быть день и ночь начеку, потому что ни в какой прежней войне не знавали такого врага, как белые, – ни по беспощадности, ни по коварству.
– Геройскую гибель Чапаева оплакивает вся Советская Россия, и особенно тяжела эта гибель для Волги, которой он был кровным сыном. Но в самой гибели Чапаева заложено нечто роднившее его судьбу со жребием былинных и народных героев. Он, как Василий Буслаев, не знал перед смертью ни раздумий, ни робости. Он, как Ермак Тимофеевич, нашёл кончину, переплывая реку, прославленную его великими делами. На смену ему придут другие богатыри. И тем скорее придут, чем больше вольётся трудового люда в нашу армию, в нашу конницу. Придут богатыри из рядов народа, из ваших закалённых рядов, товарищи!
Кирилл подошёл к столу, схватил и поднял над головой лист бумаги.
– Кто хочет поддержать победоносную нашу кавалерию новым боевым эскадроном? Объявляю запись открытой и сам иду добровольцем в Первую Конную армию. Кто следующий, товарищи? Подходите!
Он обмакнул перо в чернильницу. Стол шатался под его локтями, перо просекало бумагу на мягком кумаче. Собрание изо всех сил хлопало в ладоши, пока он писал, а когда на помост начали взбираться и становиться в очередь к столу добровольцы из участников митинга, рукоплесканья разгорелись ещё горячее.
Кирилл громко выкликал имена и фамилии записавшихся, и все, кто сидел за столом, пожимали добровольцам руки, и они отходили с празднично строгой солидностью и, сойдя с помоста, рьяно уговаривали других – последовать своему примеру.
Открывая собой список, Кирилл знал, что – сделает это или нет – он всё равно идёт на фронт и что это будет не позже чем завтра утром – направление военного комиссариата уже лежало у него в кармане. Но он чувствовал, что не сделать это было невозможно перед лицом тех, кого он звал поступить так же. Необходимый во всяком деле почин застрельщика здесь был очевиднее необходим, чем в любом ином случае. Кирилл вызвался записаться первым, не обдумывая своего шага, по внутренней подсказке, что шаг этот сдвинет дело с места.
Когда он сделал этот шаг и увидел, что не ошибся и все пошло на лад, ему стало очень хорошо, будто он на миру получил открытое одобрение тому решению, которое для него лично уже само собой сложилось и было бесповоротно. Ему передалось общее, увлёкшее всех настроение, которого сперва вовсе не было и которое трудно было ожидать от неоднородной толпы жителей слободки и пригородных крестьян. Конечно, главную роль в общем подъёме сыграли новобранцы, чуть не сплошь требовавшие, чтобы их перечислили из пехоты в кавалерию. Но они захватили своим молодым волнением многих.
Кирилл покинул митинг в возбуждённо-довольном настроении человека, выполнившего важное предприятие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96