И невнятное, в обильной слюне полуутопленное бормотание: "...несчастный, он не слышит... не слышит и не услышит... больной, больной... вот кому действительно надо лечиться... да всем, всему миру надо бы... нормальному человеку дышать уже нечем... лом, чувак, лом... но я его прощаю... мы, мы их всех прощаем..." - казалось Лысому забористей битяры имени Чарлза Диккенса. Конечно, Колино трансцендентальное "мы" (Зайка, Зайка, к тебе еду, к тебе) принял бедняга на свой счет, ну и ладно, по наивности и совершенно бескорыстно, да и вообще вернул сторицей, молчаливым, чистым своим обожанием, восхищением чайника воскресил в воздухоплавателе Николае Бочкареве если не волшебных колокольчиков песню, то внес в его душу умиротворение, и в награду уже за этот прилив Эбби Роуд, мундштучных дел мастер, сделал Грачику "паровозик" - искусственное дыхание через красный уголек папиросы, дал урок неопытной диафрагме, и Лысый, наивно до сих пор лишь учащение сердечных сокращений да тяжесть в ногах принимавший за действие смолы, в полях под жарким солицем потемневшей, впервые в жизни действительно бросил вызов силам тяготения.
- Небо... скажи, небо,- велел Эбби Роуд.
- Небо,- повиновался Лысый.
- А теперь молчи,- приказал Учитель, памятуя, верно, о дурацкой выходке с Lady Madonna'ой.- Слушай,- сказал и, к Мишкиному уху приблизив губы, затянул (не иначе, проверенным, надежным способом чудесный фокус со вселенской слышимостью надеясь повторить):
Hosanna Heysanna Sanna Sanna Но
Sanna Hey Sanna Ho Sanna.
Лысый закрыл глаза и ощутил в крови ритм музыки, резонирующую барабанную дробь в черепной коробке, он коснулся Колиной руки и, зарядившись сухим трением, легко оттолкнулся от земли, сначала завис буквой "г", а затем медленно, плавно, наслаждаясь всесилием, распрямился, лишь кончиками пальцев слегка страхуясь, опираясь о плечо Эбби Роуда, завис над стремительно пролетающим где-то внизу под ним железнодорожным полотном.
- Небо, - вымолвил, - вечность, - прошептал,- камень.
И в ту же секунду почувствовал в руке своей маленький округлый голыш, галечку, камешек и, ощутив, перестал бояться совсем, отнял пальцы от Колиной рубахи, воспарил, окрыленный могуществом ласкового, из ладони в ладонь катавшегося кругляшка. И остановил часы, и засмеялся беззвучно.
Через полтора часа его ударило в бок тяжелой железной дверью, он отшатнулся, встретил спиной холодный пластик, устоял и услышал:
- Встань, ублюдок,- диссонансом, не в жилу хрип,- встань, кому говорю, шакал. Что ты с ней сделал, что ты с ней сделал...
Пол под ногами Лысого задрожал, завибрировал, звук падения заверил хлопок откидного сиденья. Лысый сделал усилие и увидел кровь.
В метре-полутора от него сплелись на несвежем линолеуме двое, поэт и философ. Причем нападавший оказался под защищавшимся, в алом тумане Остяков рычал, пытаясь вызволить запястья из цепких рук Эбби Роуда, сбросить с себя Бочкарева, освободить грудную клетку для дальнейшей беседы, но Коля так просто преимущество уступить не соглашался, упирался ногами в стенку. при этом надежды словами урезонить нечистую силу, по-видимому, не теряя совсем, тяжело бормотал:
- Мужик, ты чё, мужик, ты обознался, мужик...
Лысый отвернулся, качнулся в воздухе, колеблемом единоборцами, и вылетел в следующий вагон, приземлился и пошел, приспосабливаясь теперь к ритму мелких, неровным пунктиром вдоль коридора тянувшихся капель.
В девятом вагоне он уступил дорогу женщине (теперь и тремя сотнями не рассчитаться Винту), девице и здоровому молодцу с фигурными бакенбардами. Троица отслеживала ту же пунцовую морзянку, но в другую сторону.
У ресторанной запертой двери Лысый сам занял откидное сиденье и играл с маленькой галечкой до сизой предрассветной росы на окне, покуда барабанная дробь не сменилась у него в голове звенящей пустотой, покуда поезд не стал тормозить и не замер у освещенной платформы.
И тогда Мишка отпер дверь и ступил на мягкий асфальт, сиреневая череда фонарей указывала ему путь, а на старинном здания с башенкой буквы складывались в загадочный заговор - ом, ум, ром.
Муром.
МУРОМ ПАССАЖИРСКИЙ
Итак, вдоль пустынной платформы, от фонаря к фонарю, увлекая за собой двоящуюся, троящуюся и вновь в одну сгущающуюся тень, шел человек. Вещества растительного происхождения, расщепляясь в печени и фильтруясь в почках, сделали его движения гордыми и независимыми, а лицо спокойным и счастливым.
Слева, отбрасывая оконные блики на серые веки пешехода, набирал ход поезд, ускорялся, засасываемый в лунную необозримую пустоту.
Последний вагон сглотнул праздничную песню буферов, тройкой красных огней мигнул за стрелкой и потерялся, исчез за черной бесконечной чередой цистерн, вдруг стронувшихся и змейкой начавших менять путь.
Свободный от всех на свете человек, а это, конечно же, Лысый, продолжает свое торжественное движение навстречу белому, постепенно в предрассветном морсе концентрирующемуся пятну, светло-кофейному, бежевому, в шахматку, в клетку, к спине, сгорбленной и несчастной, рукам опущенным и ногам подогнутым.
Аннигиляция неизбежна, радость и горе сближаются, боль и покой, преступление и наказание, но нет, одному. было дано очнуться. Штучка обернулся, вгляделся в приближающийся силуэт свистнул, поперхнулся и дунул, дунул, клянусь Богом, дунул, ужасом объятый, через пути, сквозь вокзал, на площадь, во тьму, прямо под гневно и решительно вскинутую к небу бронзовую руку героического бюста летчику Гастелло.
Лысого же внезапное явление из приокского воздуха соседа, обманщика и долбня, нисколько не встревожило, игра света, перекличка огней, даже голос с небес - "по третьему пути товарный на Арзамас" - ничто не в силах нарушить величавую размеренность его поступи, на каковую взираем мы из другой геологической эпохи с непонятной жалостью и восхищением.
* ВЫШЕЛ МЕСЯЦ ИЗ ТУМАНА ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *
СОЛНЕЧНЫЙ ОСТРОВ
Итак, конец уж близок, но перечесть совсем не страшно. С одной стороны, верно, оттого, что писано наше воспоминание по преимуществу все ж на родном, на русском языке, а с другой, поскольку подошло к развязке, к финалу, к слову the end, к катарсису, и автор (которого в один тихий августовский вечер восемьдесят четвертого потребовал к великом жертве, нет, она, она указала на алтарь, лапа, зайка, baby woo-oow, Шизгара) вот-вот поставит точку, разогнет спину и, взор обратив к своему поколению дураков и естествоиспытателей, скажет, растерянно улыбаясь:
- Ну, ладно, чуваки, я пошел...
Да, запискам, начатым в небольшом подмосковном городке, в комнате с видом на светло-серую (на фоне безоблачного неба) водонапорную башню, похоже, суждено обрести эпилог под сенью сибирских, на гибель светолюбивыми гражданами обреченных тополей. И автор, за перо взявшийся двадцатипятилетним, холостым и бездомным, сменив одну утомительную службу на другую столь же безрадостную, женившись, осиротев и став отцом, как никогда, в канун своего тридцатилетия близок к исполнению сокровенного желания, мечты увековечить нелепую юность своих одноклассников:
- Никто и ничто не будет забыто.
И прежде всего, конечно. Лысый, Мишка Грачик, которого мы вновь видим на перроне, но не на лунном молоке муромского асфальта, а на замусоренном щербатом тринадцатой платформы Казанского вокзала. Вот она, плывет в толпе, черной колючей щетиной приметная голова, сизоватое, как бы родимое пятно справа от носа несколько даже потерялось, утратило вызывающий вид из-за темных кругов, легших вокруг глаз.
Человек в несвежей белой футболке, в спортивных, то пузырящихся, то к ногам липнущих трикотажных штанах и кедах смотрит на часы, клешня сжимается, шевелящиеся щупальца на тюремно-боярском фасаде работы архитектора Щусева показывают шестнадцать десять, человек близок к обмороку.
От полноты чувств и пустоты в желудке, от восторга и умиления кровь отливает от его головы. Прибыл, приехал, добрался! Не пойман - не вор.
Правда, последние четыре сотни километров его трансконтинентального марша были не столь щедры на неожиданности, как предшествовавшие три с лишним тысячи. Но все же красную жилочку, протянувшуюся из канареечного уголка Владимирской области в бледно-розовый центр Московской, Лысому попытались скривить неулыбчивые ревизоры, а сказочное вызволение из лап контроля обернулось неулыбчивым прорицателем в виде выпускника того самого учебного заведения (механико-математического факультета), кое воздвиг уже в своем воображении Грачик большим и прекрасным, как дворец. Впрочем, спаситель-провидец так и не нашел случая представиться, что же касается ревизоров, то они и не пытались скрывать внешность, намерения и уж тем более сожалеть о возможных последствиях своей неподкупности. Они вошли в девятый вагон электропоезда Черусти - Москва после краткой стоянки у голой платформы с дождями подмытыми буквами "Анциферово", объявились сразу, одновременно с двух сторон и, блистая щипцами и петлицами, стали сходиться к центру, к жесткой желтой лавке, на которой, протянув поношенные кеды к чужому грязному и рыжему рюкзаку, дремал утомленный Михаил Грачик.
- Ваши билеты,- прозвучал вопрос, нарушив сон усталого паломника в чудесную страну исполняющихся желаний.
- Проездной, - внося в пробуждение необходимый элемент сверхъестественной фантастики, ответил за Лысого некто, длинный, плечистый, облаченный в синюю армейскую майку и распахнутую телогрейку.- Проездной.бесстыдно сказал, неизвестно когда и как материализовавшийся напротив Грачика обладатель пыльных карболитовых уродов без одного заушника, молвил и кирзовым носком сапога поддел выцветший вещмешок. Карабинчики на веревочках задорно звякнули.
- Где?
- Да вот же,- вновь встряхнул незнакомец поклажу.
- Пройдемте.
- Командир, да из колхоза мы, я ж тебе, как родному, намекаю, прямо с птицефермы, с поля, с барщины.
- Из колхоза?
- Так точно. Совхоз "Белые лиаы" Шатруского района.
Контролеры переглянулись, вид двух оборванцев был красноречив и убедителен.
- Но платить-то все равно надо,- без особого, однако, нажима попытался тем не менее один, круглолицый и безбровый, разжечь в себе прежнее служебное рвение.
- Пойдем, Романыч, - не одобрил попытку второй, красноглазый и вислоносый.
- Коммунизм, парень,- подмигнул Мишке небом посланный избавитель, едва лишь грозная пара удалилась. Подмигнул, обдал жаром догорающих от ежедневных противоестественных промываний кишок и с бахвальством пренеприятным поинтересовался: - А что, уберег я тебя, парень?
И сам же без промедления и подтвердил, коротко и ясно:
- Факт... Да... А другие не станут.
- Кто другие?
- Дяди,- сообщил тридцатипятилетний младший научный сотрудник.- Дяди,сказал и наградил щербатой и неимоверно зловонной улыбкой.
Но, может быть, он просто пьян, нарезался по самые некуда и несет околесицу, этот лихой шеф совхоза "Белые липы". Отрицать нельзя, вчера действительно не соблюдал меры в рассуждении духовитого первача и сегодня с двух целительных бутылочек "Арзни" переживает новый прилив мыслей и чувств. И тем не менее слова, изреченные им после демонстрации разрушенных неправильным режимом питания зубов, внушают если не гордость за непобедимость разума, то требуют, во всяком случае, кое-каких разъяснении. Но, впрочем, что же он сказал? А вот что.
- Сынок,- спросил и прищурился,- думаешь, этот психдом под открытым небом навечно?
Итак, само течение событий заставляет нас наконец воссоздать историческую картину, описать ту неделю, протянувшуюся из мая в июнь, невероятные семь или пять дней, кои ныне у многих живых свидетелей обитателей апельсиново-банановой (а в ту пору и шоколадно-колбасной, и деликатесно-диетической, и лицензионно-импортной. и прочая, и прочая, и малая, и белая за четыре двенадцать) метрополии вызывают уже даже не гнусные смешки, не недоуменное пожатие плеч, а, как правило, лишь стойкое нежелание оторвать взгляд от свежим свинцом дурманящей полосы "Советского спорта".
Да, не обойтись без правдивого описания необычайных событий, происходивших в том бесконечно далеком году всеобщего детанта на берегах Москвы-реки в пору цветения тюльпанов.
Ну что ж, действительно ли следует связывать исчезновение загодя развешанных на улицах и площадях главного города страны плакатов, флагов и транспарантов "Привет участникам международного молодежного форума "Московская инициатива" с неожиданным появлением компаниями по два, по три, а то и целыми семьями по четыре и пять в скверах и залах ожидания вокзалов, в проходных, мхом и кирпичом поросших дворах, в подворотнях и электрическими запорами не оборудованных подъездах и, главное, главное, в прекрасном, руками энтузиастов некогда разбитом лужниковском парке юных существ, собой, определенно, являвших позор и брак отечественной педагогики и педиатрии?
Нет, прямо два события не связаны. Изъятие атрибутов молодежной фиесты началось несколько раньше, за неделю-полторы до беспримерного нашествия нестриженых и неумытых. Почти немедленно после приглашения двух молодых людей, состоявших сопредседателями оргкомитета грядущего фестиваля, в необыкновенный, на высоком холме воздвигнутый дом, имевший вдобавок в ту пору целых три разных, во все стороны света глядевших фасада. (Увы, один, углом выходивший на юго-запад, с романтическими завитками периода русского модерна, ныне уже неразличим под желтой многослойной штукатуркой.)
Итак, два организатора праздника молодости и мира вышли из своего учреждения (и по сей день остающегося ярким образцом архитектуры революционного конструктивизма) и, глянув на темной искрой блистающий меж деревьями бульвара мрамор эпохи "песни о встречном", двинулись (ловя на ходу подхваченные ветром языки галстуков) по узкому проезду на широкую площадь.
Внеплановость приглашения не зря смутила души двух спортсменов-выдвиженцев. В кабинете, где до сих пор ласково курировали их созидательную деятельность, обоим был представлен носитель вкрадчивой фамилии Беседа и сухо выкашливаемого звания - полковник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59