Алена глядела из окошка на его фигуру в свете вечерней зари.
Она влюбилась.
Как-то все вышли из класса, а она замешкалась. Встала у двери. Андрей Ильич, выходя, хотел мягким движением ее посторонить, но рука уперлась в ее грудь, Алена зашептала:
— Ты че? Ты че пристаешь? Закричу.
— Не надо, — сказал Андрей Ильич.
— Закричу, — сказала Алена, прижимаясь.
— Отпусти, — попросил Андрей Ильич.
— Закричу! — все грозила Алена.
— Потом, потом, — испугавшись, сказал Андрей Ильич.
— Когда?
— Потом, — сказал он и поскорее выбежал.
Он думал, как быть, и советовался с Эвелиной.
— Это худо, — помрачнев, сказала Эвелина. — Это очень худо. Тут придумать что-то надо. Она девчонка без руля и ветрил. А ты скажи, что девчонок не трогаешь. У тебя такой принцип.
— Я девушек не трогаю, — сказал Алене Андрей Ильич.
Тогда Алена прибежала домой, потащила Маму на кровать и стала его ласкать. Но тот уже старый был. Вспотевшая, разъяренная, бросилась она в сарай, схватила лопату черенком к себе. Вскоре послышался ее крик.
Через три дня она подошла к Андрею Ильичу и сказала, что она теперь женщина, а не девушка.
Андрей Ильич посоветовался с Эвелиной.
— Скажи, что она несовершеннолетняя и ты боишься суда и тюрьмы.
Андрей Ильич сказал.
— Никто не узнает, — поклялась Алена. — Последняя я распадла буду, если кто узнает!
Эвелина совсем растерялась.
— Пусть справку от венеролога принесет, — оттягивала она время.
Алена принесла.
— Скажи, что ты импотент! — в отчаянии выкрикивала Эвелина. — Что ты со мной для отвода глаз живешь!
Андрей Ильич сказал.
Алена прижалась к нему на одну только секундочку, Андрей Ильич отпрянул, но уже поздно было, Алена усмехалась и грозила пальчиком, как хитрая девочка, раскусившая наивный взрослый обман.
— Тогда я убью ее, суку! — закричала Эвелина.
Это было в воскресенье.
Чудесны воскресенья в Полынске, особенно в погожий летний день. (Событие, о котором чуть позже, произошло весной, но я хочу описать именно летнее воскресенье).
Город утопает в густой кудреве деревьев. Утро. Хозяйки проснулись поздно, хорошо устав за субботний день, когда мыли полы и окна, прибирались в доме и мели во дворе, стирали белье. Они просыпаются поздно и проходят по чистым половикам, стараясь, однако, наступать и на доски пола. Эти доски, обычно широкие и гладкие, невообразимо приятны горячей со сна ступне, они прохладны и ласковы. Хозяйки открывают ставни и возвращаются в дом, чтобы при ясном свете еще раз посмотреть, хорошо ли, чисто ли убрано вчера. Хорошо! Чисто! Занавески, обычно пестренького ситца, просвечивают, лучи света падают на зеркальный шкаф с посудой, в нем горкой чашки и блюдца, и хрустальная ваза с вечнозеленым искусственным цветком, тут же — румяное яблоко из парафина. У кого-то сохранились старые диваны с деревянными прямыми спинками и полочками, на которых мал-мала-меньше выстроились милые белые слоники, а вон у одного хоботок отломан, Петенька, играя им 31 год назад, сломал, паразит. Над диваном часто галерея портретов родных и близких, и тех, со строгими взглядами, кого уж нет. Но хоть взгляды их строги, зато лица довольны миром и счастьем, которое они видят в доме. Хозяйки встают поздно, а все ж раньше детей и мужей — чтобы приготовить им завтрак. Хозяин же, проснувшись, пойдет во двор, чтобы на воздухе не спеша выкурить первого утреннего табаку, вживаясь в новый день — если хозяин, конечно, не идет на рабочую смену, ведь железная дорога подчинена беспрерывному графику и не всегда именно на воскресенье выпадает выходной день сцепщика, брубильщика или машиниста. Покуривая, хозяин оглядывает постройки и сам дом, глянет на соседний и видит, что его ничуть не хуже: и крепок, и крыша покрашена красной краской, а стены голубой, и ставни разрисованы белыми завитками. Походя хозяин исправит какой-нибудь мелкий недостаток: попрямит колышек, поправит куст. В душе он жалеет, что дом его, как и другие полынские дома, обеспечен газом, нет дровяных печей и не надо рубить дров, а хорошо бы порубить дрова по утренней прохладе, разминаясь к завтраку. Впрочем, завтрак дело легкое, быстрое — яичница и каша. Воскресный же обед — иное дело. Тут достается из погреба квашенная капуста, соленые огурцы, маринованные грибы, если зимой, а летом огурцы и помидоры свежие, с грядки, они лежат на столе отдельными плодами, потому что в Полынске не признают порчи продукта на крошенину салатов, едят живьем, целиком. Подаются щи с янтарным наваром, с большим куском мяса, этот кусок, как правило, служит и вторым блюдом — со всяким вокруг него уснащением. Перед обедом хозяин скажет: мать, налей! — и она нальет из пятидесятилитровой фляги вкусной пахучей жидкости в большую кружку мужу и в граненый стаканчик-стопочку — себе. Бражка! Хозяин выпьет кружку не спеша, медленными глотками и спокойно начнет кушать, а хозяйка сглотнет брагу быстро, поперхнется, поспешить закусить, а хозяин подивится этому извечному женскому лицедейству: будто не она пила намедни на соседской свадьбе неразбавленный спирт — не вздрогнув даже, и пошла дробить половицы плясом...
После обеда женщины выходят за ворота посудачить, старухи — покалякать, старики — потолковать, мужчины — побеседовать, парни с девушками — позубоскалить, малые дети — в салки играться.
А вон стриж под стреху мелькнул: дело жизни у него там. Ну, живи.
А вон пацаненок к бычку привязанному подошел, дразнит. Бычок копытами роет, бычится, как взрослый бык, но в шутку, понимая: маленький не обижает его, а балуется.
А вон выпивший Елдырьев пошел, там слово о погоде молвил, там о политике сказал, там о видах на урожай выразился. Кто поддакнул, кто поспорил, а кто и вовсе с ним не согласился.
А вон елдырьевский младший сын на мотоцикле погнал без оглядки: чу! к афише клуба железнодорожников покатил, чтобы потом проехать обратно всеми улицами и сообщить, какое сегодня кино.
В кино идут вечером по-деревенски соседскими группами, в кино лузгают семечки, переговариваются: гля, Таська, как он ее. Вот я тебя так же.
Га-га-га! — добродушный смех.
А к ночи сверчки безумствуют, луна тихо светит влюбленным, коровы у сараев с шумом вздыхают и жуют, хозяйка закрывает ставни, покрикивая: Толька, домой! Хватит тебе носиться-то, ночь на дворе! Домой, кому сказала!
Утихает все.
Старухи шепчут: слава Тебе...
Так вот, в подобный мирный и счастливый день, но весной, Алена спустилась в подвал школы. В подвале школы размещались принадлежности для уроков военного дела: противогазы, макеты оружия, плакаты с рисунками ядерных взрывов и три малокалиберные винтовки, из которых старшеклассники стреляли на меткость под руководством Андрея Ильича, который, уча их, сам учился и стрелял с удовольствием.
Она вошла как раз когда Андрей Ильич укладывал винтовки после занятий в металлический ящик-сейф.
Она села на мешки с песком, с которых производилась стрельба из положения лежа, и заплакала.
Он сел рядом.
Тогда она его обняла.
Тогда Андрей почувствовал нечто такое, чего никогда не чувствовал.
Тогда он запер подвал.
Сначала он понял, что такого счастья у него сроду не было.
Потом он понял, что такого счастья уже никогда и не будет.
А потом ему показалось, что такого счастья вообще не может быть.
Тогда он пошел к ней домой и стал жить у нее дома. Мама перешел в сарай.
На работу Андрей Ильич не приходил.
Решили: запой.
Потому что у всех остальных школьных мужчин — у Саламандрина, у завхоза Бздоева, у учителя трудового обучения Глопотоцкого по несколько раз в год случались запои. К этому привыкли и просили только не совпадать запоями, а чередоваться, чтобы когда в запое Саламандрин, его подменял бы Бздоев, а когда в запое Бздоев, его подменял бы в его делах Саламандрин. Или Глопотоцкий. Глопотоцкого же заменить нельзя было, во время запоя он запирался у себя в мастерской, никого не впускал, конструировал вечный двигатель, основанный на противовесах. И всякий раз дело уже шло к победе, но именно в это время у него кончались запасы водки и вина, и он, полуживой, выползал из мастерской, брел в больницу, прямиком в реанимационную палату, потому что у него было больное сердце. Как правило, у двери палаты он падал, пульса у него уже не было, но каждый раз спасали. Из больницы выходил желто-серый, без мыслей о пьянстве, но все еще с мыслями о вечном двигателе, поэтому через три-четыре месяца все повторялось.
Его, бывшего в трезвом периоде после недавнего запоя и поэтому надежного, послали проведать Андрея Ильича.
Он застал Несмеянова за странным делом: тот выволок из сарая, где проходящие цыгане десятилетиями оставляли всякую всячину, множество предметов и перебирал их.
— Ты что это тут? — удивился Глопотоцкий.
— Хозяйство налаживаю, — степенным крестьянским голосом ответил Андрей Ильич.
Глопотоцкий посмотрел ему в глаза: трезв!
— Ты гляди, гляди, — показывал Андрей Ильич. — Чего тут только нет!
И действительно, в куче, которая уже была наполовину рассортирована, были:
— два ржавых топора без топорища и один не совсем ржавый, с топорищем;
— целая двуручная пила с ручками и половина двуручной пилы без ручки;
— две ножовки;
— семь молотков;
— три гвоздодера;
— гвозди: большие, маленькие, средние, многие были гнутые, но Андрей Ильич горячо доказывал, что все их можно разогнуть и опять пустить в дело;
— несколько мотков разной проволоки и кусок телефонного кабеля;
— две косы, одна совсем новая, с фабричной даже наклейкой;
— несколько лопат с черенками и без черенков, совковые и штыковые;
— два лома;
— приводивший Андрея в восторг рубанок с красивой круглой ручкой, правда, без лезвия, но Глопотоцкий, уважительно осмотрев инструмент и сказав, что теперь таких не делают, пообещал принести лезвие;
— колесо от прялки;
— скобы, куски труб и прутьев, прочий металл;
— кусок дерматина с прожженной дырой посредине, которую, говорил Андрей, можно искусно заделать кругом или квадратом дерматина другого цвета, будто так и надо для красоты, и обить дверь;
— старая двустволка без одного ствола и без приклада, но вполне подлежащая ремонту, заверил Глопотоцкий;
— сгоревший электромотор, который запросто можно перемотать, сказал Глопотоцкий, и он будет как новенький;
— детская игра «Хоккей», у которой не было половины фигур, но их можно сделать и играть, Андрей Ильич и Глопотоцкий попробовали имеющимися фигурами и гайкой вместо шайбы — получилось;
— груда разномастных тарелок, блюд, большей частью обколотых или надтреснутых, среди них — почти антикварная тарелка: синий силуэт фабрики с дымом и по кругу надпись «За свободный труд! 1928 г.»;
— уйма ножей, вилок и ложек;
— кофейная мельничка, действующая (испробовали на горохе);
— самовар без дна;
— а уж тряпичного барахла — видимо-невидимо!
Рассматривая это богатство, Глопотоцкий увлекся и пробыл до темноты, и лишь когда по ночному зло забрехали собаки, очнулся. Спросил: ну и что?
— Как что? — изумился Андрей Ильич. — Сам Бог велит дом поставить! Хозяйство завести! Так что ли, Алена Ивановна? — окликнул он красавицу Алену, сидевшую на крыльце, почесывая живот и зевая.
Та зарделась и потупилась от постороннего человека — и Глопотоцкий не узнал свою ученицу, бессовестную и нахальную девчонку. Зрелая женщина в полноте владения мужем, домом и самою собою сидела перед ним.
Алена встала.
— Пора спать, что ль, Андрюша...
— Сейчас, сейчас, — заторопился Андрей Ильич.
— А школа-то как? — не мог понять Глопотоцкий.
— Какая школа? — рассеянно спросил Андрей Ильич. — Тут дел невпроворот, а вы — школа...
Мама, стоявший поодаль, увидев по глазам Андрея Ильича, что Глопотоцкий здесь больше не нужен, пошел на Глопотоцкого, помахивая железякой.
— Ну ты, псих! — остерег, отступая, Глопотоцкий. В школе развели руками.
Придумали: дать телеграмму родителям Андрея Ильича.
И вот это скромное событие — не телеграмма, а вселение Андрея Ильича в дом Алены стало важнейшим толчком к войне.
9. Растерянность Василия Венца
с последующей неожиданностью
Дело в том, что Василий, давно уже думая о войне, в которой был уверен, не знал, с чего начать.
Он знал, что воевать будут Заовражье и Город. Во главе Города — он, Василий, во главе Заовражья скорее всего авторитетный Александр Бледнов. Правда, Заовражье меньше города территориально и количественно, но оно, рассуждал Василий, обязательно объединится с парковскими, и все будет хорошо, война будет серьезная. Равного противника ведь победить почетнее, а в победе Василий не сомневался.
Но — причина?
Тогда он решил, что причиной будет Алена, и нарисовал именно в этот день розу и нож на карте возле ее дома. Он рассуждал: Алена подрастает. К ней начнут ходить из Заовражья. Тут появляется Василий Венец и предъявляет на Алену свои законные права. Заовражье заволнуется. Павел Сусоев и парковские замечутся, не зная, к кому примкнуть. Захотят примкнуть к Городу, но Василий как-нибудь нарочно оскорбит Сусоева, тот обидится и перебежит к заовражным. Начнутся схватки, стычки, перестрелки, поджоги. Временное отступление перед превосходящими силами противника и потому, что Василий ранен. Город стонет от налета Заовражных. Они крушат дома и магазины, бесчестят женщин и матерей. Вызванные государственные войска ничего не могут сделать. И тут встает Василий с перебинтованной головой и бежит вперед своим примером, и все бегут вперед. Сокрушают врага. Заовражные просят пощады. Он пощажает их и уходит, не тронув при этом Алену, — чтобы не надкушенным, манящим осталось яблоко раздора, чтобы всегда была причина для новой битвы.
Придумав все это, он окончательно полюбил Алену — из военной необходимости, а не только по глупой бесцельной прихоти души.
Он встречал ее у школы и говорил дай сиськи помацать.
Он кричал ей издали в стихах твоя жопа как орех так и просится на грех.
Он написал ей письмо и, остановив у клуба, прочитал: дорогая Алена, здравствуй, пишет тебе Василий Венец, если ты не поймешь моего кровавова серца то я выдерну твои прикрасные ноги из места где растут и будь моей женой но потом сперва я ноблядуюс а потом уже поженимса чтобы была крепкая как положено семья Василий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11