И мне приходит на ум, друг мой,
не шутишь ли ты со мною и не обманываешь ли меня нарочно, до того ясным
многое представляется.
Гиппий. Никто, Сократ, не узнает лучше тебя, шучу ли я или нет, если ты
попробуешь рассказать о том, что пред тобой возникает. Ведь тогда станет
очевидным, что ты говорить вздор. Ты никогда не найдешь такого общего для
нас с тобой свойства, которого не имел бы я или ты.
Сократ. Как ты сказал, Гиппий? Может быть, ты и дело говоришь, только я не
понимаю; но выслушай более точно, что я хочу сказать: мне представляется,
что то, что не свойственно мне и чем не можем быть ни я, ни ты, то может
быть свойственно обоим нам вместе; с другой стороны, тем, что свойственно
нам обоим, каждый из нас может и не быть.
Гиппий. Похоже, Сократ, что ты рассказываешь чудеса еще большие, чем ты
рассказывал немного раньше. Смотри же: если мы оба справедливы, разве не
справедлив и каждый из нас в отдельности? Или, если каждый из нас
несправедлив, не таковы ли мы и оба вместе? И если мы оба вместе здоровы,
не здоров ли и каждый из нас? Или, если каждый из нас болен, кто ранен,
получил удар или испытывает какое бы то ни было состояние, разве не
испытываем того же самого мы оба вместе? Далее, если бы оказалось, что мы
оба вместе золотые, серебряные, сделанные из слоновой кости, или же, если
угодно, что мы оба благородны, мудры, пользуемся почетом, что мы старцы,
юноши или все, что тебе угодно из того, чем могут быть люди,- разве не было
бы в высшей степени неизбежно, чтобы я каждый из нас в отдельности был
таким же?
Сократ. Конечно.
Гиппий. Дело в том, Сократ, что ты не рассматриваешь вещи в целом; так же
поступают и те, с кем ты имеешь обыкновение рассуждать; вы прекрасное и
каждую сущую вещь исследуете, расчленяя их в своих рассуждениях. Потому-то
и скрыты от вас столь великие и цельные по своей природе телесные сущности.
И теперь это оказалось скрытым от тебя до такой степени, что ты считаешь,
будто существует нечто, состояние или сущность, что имеет отношение к двум
вещам, вместе взятым, но не к каждой из них в отдельности, или же,
наоборот, к каждой из них в отдельности, но не к обеим, вместе взятым. Вот
как вы неразумны, неосмотрительны, просты, безрассудны!
Сократ. Таково уж наше положение, Гиппий,- не как хочется, а как можется,
говорит в таких случаях пословица. Зато ты помогаешь нам всегда своими
указаниями. Вот и теперь: обнаружить ли мне перед тобой еще больше, как
просты мы были до получения твоих указаний, рассказав тебе, как мы обо всем
этом рассуждали, или лучше об этом не говорить?
Гиппий. Мне говорить, Сократ,- человеку, который все это знает? Ведь я знаю
всех любителей рассуждений, что это за люди. Впрочем, если тебе это
приятно, говори.
Сократ. Разумеется, приятно. Дело в следующем, дорогой мой: прежде чем ты
сказал все это, мы были настолько бестолковы, что представляли себе, будто
и я, и ты, каждый из нас - это один человек, а оба вместе мы, конечно, не
можем быть тем, что каждый из нас есть в отдельности, ведь мы - это не
один, а двое; вот до чего мы были просты. Теперь же ты научил нас, что,
если мы вместе составляем двойку, необходимо, чтобы и каждый из нас был
двойкой, если же каждый из нас один, необходимо, чтобы и оба вместе были
одним: в противном случае, по мнению Гиппия, не может быть сохранено
целостное основание бытия. И чем бывают оба вместе, тем должен быть и
каждый из них, и оба вместе - тем, чем бывает каждый. Вот я сижу здесь,
убежденный тобою. Но только раньше, Гиппий, напомни мне: я и ты - будем ли
мы одним, или же и ты - два, и я - два?
Гиппий. Что такое ты говоришь, Сократ?
Сократ. То именно, что я говорю; я боюсь высказаться ясно перед тобой,
потому что ты сердишься на меня, когда тебе кажется, будто ты сказал нечто
значительное. Все-таки скажи мне еще: не есть ли каждый из нас один и не
свойственно ли ему именно то, что он есть один?
Гиппий. Конечно.
Сократ. Итак, если каждый из нас один, то, пожалуй, он будет также
нечетным; или ты не считаешь единицу нечетным числом?
Гиппий. Считаю.
Сократ. Значит, и оба вместе мы нечет, хотя нас и двое?
Гиппий. Не может этого быть, Сократ.
Сократ. Тогда мы оба вместе чет. Не так ли?
Гиппий. Конечно.
Сократ. Но ведь из-за того, что мы оба вместе - чет, не будет же четом и
каждый из нас?
Гиппий. Нет, конечно.
Сократ. Значит, совершенно нет необходимости, как ты только что говорил,
чтобы каждый в отдельности был тем же, что оба вместе, и оба вместе - тем
же, что каждый в отдельности?
Гиппий. Для подобных вещей - нет, а для таких, о которых я говорил прежде,
- да.
Сократ. Довольно, Гиппий! Достаточно и того, если одно оказывается одним, а
другое - другим. Ведь и я говорил - если ты помнишь, откуда пошел у нас
этот разговор, - что удовольствия, получаемые через зрение и слух,
прекрасны не тем, что оказывается свойственным каждому из них, а обоим -
нет или обоим свойственно, а каждому порознь - нет, но тем, что свойственно
обоим вместе и каждому порознь, так как ты признал эти удовольствия
прекрасными - и оба вместе, и каждое в отдельности. Поэтому-то я и думал,
что если только оба они прекрасны, то они должны быть прекрасны благодаря
причастной обоим им сущности, а не той, которая отсутствует в одном из двух
случаев; и теперь еще я так думаю. Но повтори как бы с самого начала: если
и зрительное, и слуховое удовольствия прекрасны и оба вместе, и каждое в
отдельности, не будет ли то, что делает их прекрасными, причастно также им
обоим вместе и каждому из них в отдельности?
Гиппий. Конечно.
Сократ. Потому ли они прекрасны, что и каждое из них, и оба они вместе -
удовольствие? Или же по этой причине и все остальные удовольствия должны
были бы быть прекрасными ничуть не меньше? Ведь, если ты помнишь,
выяснилось, что они точно так же называются удовольствиями.
Гиппий. Помню.
Сократ. С другой стороны, мы говорили, что эти удовольствия мы получаем
через зрение и слух и оттого они прекрасны.
Гиппий. Это было сказано.
Сократ. Смотри же, правду ли я говорю? Говорилось ведь, насколько я помню,
что прекрасно именно это приятное, не всякое приятное, но приятное
благодаря зрению и слуху.
Гиппий. Да.
Сократ. Не так ли обстоит дело, что это свойство присуще обоим
[удовольствиям] вместе, а каждому из них в отдельности не присуще? Ведь,
как уже говорилось раньше, каждое из них порознь не бывает [приятным]
благодаря обоим [чувствам] вместе; оба они вместе [приятны] благодаря обоим
[чувствам], а каждое в отдельности - нет. Так ведь?
Гиппий. Так.
Сократ. Значит, каждое из этих двух удовольствий прекрасно не тем, что не
присуще каждому из них порознь (ведь то и другое каждому из них не
присуще); таким образом, в соответствии с нашим предположением можно
назвать прекрасными оба этих удовольствия вместе, но нельзя назвать так
каждое из них в отдельности. Разве не обязательно сказать именно так?
Гиппий. Видимо, да.
Сократ. Станем ли мы утверждать, что оба вместе они прекрасны, а каждое
порознь - нет?
Гиппий. Что ж нам мешает?
Сократ. Мешает, мой друг, по-моему, следующее: у нас было, с одной стороны,
нечто, присущее каждому предмету таким образом, что коль скоро оно присуще
обоим вместе, то оно присуще и каждому порознь, и коль скоро каждому
порознь, то оно присуще и обоим вместе,- все то, что ты перечислил. Не так
ли?
Гиппий. Да.
Сократ. Ну а то, что я перечислил, нет; а в это входило и "каждое в
отдельности", и "оба вместе". Так ли это?
Гиппий. Так.
Сократ. К чему же, Гиппий, относится, по-твоему, прекрасное? К тому ли, о
чем ты говоришь: коль скоро силен я и ты тоже, то сильны и мы оба, и коль
скоро я справедлив и ты тоже, то справедливы мы оба вместе, а если мы оба
вместе, то и каждый из нас в отдельности? Точно так же коль скоро я
прекрасен и ты тоже, то прекрасны также мы оба, а если мы оба прекрасны, то
прекрасен и каждый из нас порознь. И что же мешает, чтобы из двух величин,
составляющих вместе четное число, каждая в отдельности была бы то нечетной,
то четной или опять-таки чтобы две величины, каждая из которых
неопределенна, взятые вместе, давали бы то определенную, то неопределенную
величину и так далее во множестве других случаев, которые, как я сказал,
возникают передо мною? К какого же рода вещам ты причисляешь прекрасное?
Или ты об этом того же мнения, что и я? Ведь мне кажется совершенно
бессмысленным, чтобы мы оба вместе были прекрасны, а каждый из нас в
отдельности - нет или чтобы каждый из нас в отдельности был прекрасным, а
мы оба вместе - нет и так далее. Решаешь ли ты так же, как я, или иначе?
Гиппий. Точно так же, Сократ.
Сократ. И хорошо поступаешь, Гиппий, чтобы нам наконец избавиться от
дальнейших исследований. Ведь если прекрасное принадлежит к этому роду, то
приятное благодаря зрению и слуху уже не может быть прекрасным. Дело в том,
что зрение и слух заставляют быть прекрасным то и другое, но не каждое в
отдельности. А ведь это оказалось невозможным, Гиппий, как мы с тобой уже
согласились.
Гиппий. Правда, согласились.
Сократ. Итак, невозможно, чтобы приятное благодаря зрению и слуху было
прекрасным, раз оно, становясь прекрасным, создает нечто невозможное.
Гиппий. Это так.
Сократ. "Начинайте все сызнова, -скажет тот человек, - так как вы в этом
ошиблись. Чем же, по вашему мнению, будет прекрасное, свойственное обоим
этим удовольствиям, раз вы почтили их перед всеми остальными и назвали
прекрасными?" Мне кажется, Гиппий, необходимо сказать, что это самые
безобидные и лучшие из всех удовольствий, и оба они вместе, и каждое из них
порознь. Или ты можешь назвать что-нибудь другое, чем они отличаются от
остальных?
Гиппий. Никоим образом, ведь они действительно самые лучшие.
Сократ. "Итак, - скажет он, -вот что такое, по вашим словам, прекрасное:
это - полезное удовольствие". Кажется, так, скажу я; ну а ты?
Гиппий. И я тоже.
Сократ. "Но не полезно ли то, что создает благо? - скажет он. А создающее и
создания, как только что выяснилось, - это вещи разные. И не возвращается
ли ваше рассуждение к сказанному прежде? Ведь ни благо не может быть
прекрасным, ни прекрасное - благом, если только каждое из них есть нечто
иное". Несомненно так, скажем мы, Гиппий, если только в нас есть здравый
смысл. Ведь недопустимо не соглашаться с тем, кто говорит правильно.
Гиппий. Но что же это такое, по-твоему, Сократ, все вместе взятое? Какая-то
шелуха и обрывки речей, как я сейчас только говорил, разорванные на мелкие
части. Прекрасно и ценно нечто иное: уметь выступить с хорошей, красивой
речью в суде, совете или перед иными властями, к которым ты ее держишь;
убедить слушателей и удалиться с наградой, не ничтожнейшей, но величайшей -
спасти самого себя, свои деньги, друзей. Вот чего следует держаться,
распростившись со всеми этими словесными безделками, чтобы не показаться
слишком уж глупыми, если станем заниматься, как сейчас, пустословием и
болтовней.
Сократ. Милый Гиппий, ты счастлив, потому что знаешь, чем следует
заниматься человеку, и занимаешься определения этим как должно - ты сам
говоришь. Мною же как будто владеет какая-то роковая сила, так как я вечно
блуждаю и не нахожу выхода; а стоит мне обнаружить свое безвыходное
положение перед вами, мудрыми людьми, я слышу от вас оскорбления всякий
раз, как его обнаружу. Вы всегда говорите то же, что говоришь теперь ты, -
будто я хлопочу о глупых, мелких и ничего не стоящих вещах. Когда же,
переубежденный вами, я говорю то же, что и вы, - что всего лучше уметь,
выступив в суде или в ином собрании с хорошей, красивой речью, довести ее
до конца, - я выслушиваю много дурного от здешних людей, а особенно от
этого человека, который постоянно меня обличает. Дело в том, что он
чрезвычайно близок мне по рождению и живет в одном доме со мной. И вот, как
только я прихожу к себе домой и он слышит, как я начинаю рассуждать о таких
вещах, он спрашивает, не стыдно ли мне отваживаться на рассуждение о
прекрасных занятиях, когда меня ясно изобличили, что я не знаю о прекрасном
даже того, что оно собой представляет. "Как же ты будешь знать, - говорит
он, - с прекрасной речью выступает кто-нибудь или нет, и так же в любом
другом деле, раз ты не знаешь самого прекрасного? И если ты таков, неужели
ты думаешь, что тебе лучше жить, чем быть мертвым?" И вот, говорю я, мне
приходится выслушивать брань и колкости и от вас, и от того человека. Но
быть может, и нужно терпеть. А может быть, как ни странно, я получу от
этого пользу. Итак, мне кажется, Гиппий, что я получил пользу от твоей
беседы с ним: ведь, кажется мне, я узнал, что значит пословица "прекрасное
- трудно".


Платон - Гиппий Меньший
Платон
Гиппий меньший

Гиппий. ... Я утверждаю, что Гомер изобразил самым доблестным мужем из
стоявших под Троей Ахилла, самым мудрым - Нестора, а самым хитроумным -
Одиссея.
Сократ. ... Разве у Гомера Ахилл не представлен хитроумным?
Гиппий. Отнюдь, Сократ. Напротив, он изображен честнейшим простаком ... Эти
слова раскрывают характер каждого из мужей, а именно правдивость Ахилла и
его прямоту, а с др. ст., многоликость и лживость Одиссея.
Сократ. Значит, Гомеру, видимо, представляется, что один кто-то бывает
правдивым, другой же - лживым, а не так, чтобы один и тот же человек был и
правдив и лжив.
Гиппий. Как же иначе, Сократ?
Сократ. Как по твоему, лжецы не способны к действию, подобно больным, или
они все же на что-то способны?
Гиппий. Я считаю их даже очень способными и весьма на многое, особенно же
на обман людей.
Сократ. А хитроумные они обманщики по тупости и неразумию или же благодаря
изворотливости и разуму?
Гиппий. Безусловно, благодаря изворотливости и разуму.
Сократ. Итак, похоже, что они умны.
Гиппий. Клянусь Зевсом, даже слишком.
Сократ. А будучи умными, они знают, что делают, или не ведают?
Гиппий. Весьма даже ведают, потому и злоумышляют.
Сократ. Послушай же: лжецы, согласно твоему утверждению, относятся к людям
способным и мудрым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134