Сократ. По части речей ты, Федр, божественный и прямо-таки чудесный
человек! Я думаю, что из всех речей, появившихся за время твоей жизни,
никто не со чинил их больше, чем ты, - либо ты сам произносил их, либо
принуждал к этому каким-нибудь образом других; за исключением фиванца
Симмия, всех остальных ты намного превзошел. Вот и сейчас, кажется, по
твоей вине я скажу речь!
Федр. Это еще не объявление воины. Но что за речь и почему?
Сократ. Лишь только собрался я, мой друг, пере ходить речку, мой гений
подал мне обычное знамение, - с а оно всегда удерживает меня от того, что я
собираюсь сделать: мне будто послышался тотчас же какой-то голос, не
разрешавший мне уйти, прежде чем я не искуплю некий свой проступок перед
божеством. Я хоть и прорицатель, но довольно неважный, вроде как плохие
грамотеи лишь поскольку это достаточно для меня самого. Так вот, я уже ясно
понимаю свой проступок - ведь и душа, друг мой, есть нечто вещее: еще когда
я говорил ту свою речь, меня что-то тревожило и я как-то смущался: а вдруг
я, по выражению Ивика, нерадение о богах
...сменяю на почесть людскую
Теперь же я чувствую, в чем мой проступок.
Федр. О чем ты говоришь?
Сократ. Ужасную, Федр, ужасную речь ты и сам принес, и меня вынудил
сказать.
Федр. Как так?
Сократ. Нелепую и в чем-то даже нечестивую - а какая речь может быть еще
ужаснее?
Федр. Никакая, если только ты прав.
Сократ. Да как же? Разве ты не считаешь Эрота сыном Афродиты и неким богом?
Федр. Действительно, так утверждают.
Сократ. Но не Лисий и не ты в той речи, которую ты произнес моими устами,
околдованными тобою. Если же Эрот бог или как-то божествен - а это,
конечно, так, - то он вовсе не зло, между тем в обеих речах о нем, которые
только что у нас были, он представлен таким. Этим они обе погрешили перед
Эротом, вдобавок при их недомыслии в них столько лоску, что хотя в них не
утверждалось ничего здравого и истинного, однако они кичливо притязали на
значительность, лишь бы провести каких-то людишек и прославиться среди них.
Да, мой друг, мне необходимо очиститься. Для погрешающих против священных
сказаний есть одно древнее очищение. Гомер его не знал, а Стесихор знал:
лишившись зрения за поношение Елены, он не был так недогадлив, как Гомер,
но понял причину и, будучи причастен Музам, тотчас же сочинил:
Не верно было слово это,
На корабли ты не всходила,
В Пергам троянский не плыла, -
а сочинив всю так называемую "Покаянную песнь", он сразу же прозрел. Так
вот в этом деле я буду умнее их: прежде чем со мной приключится что-нибудь
за поношение Эрота, я попытаюсь пропеть ему покаянную песнь уже с
непокрытой головой, а не закрываясь от стыда, как раньше.
Федр. Для меня, Сократ, нет ничего приятнее этих твоих слов.
Сократ. Ты, конечно, понимаешь, добрый мой Федр, насколько бесстыдно были
сказаны обе те речи - и моя и та, что ты прочел по свитку. Если бы какому-
нибудь благородному человеку, кроткого нрава, влюбленному или в прошлом
любившему какого же человека, довелось услышать, как мы утверждали, что
влюбленные из-за пустяков проникаются сильной враждой и тогда
недоброжелательно относятся к своим любимцам и им вредят, - разве он,
по-твоему, не подумал бы, что слышит речи людей, воспитывавшихся где-то
среди моря ков и не видавших никогда любви свободнорожденного человека, и
разве он согласился бы с нашей хулою Эрота?
Федр. Пожалуй, нет, клянусь Зевсом, Сократ!
Сократ. И вот, устыдившись такого человека и убоявшись самого Эрота, я
страстно желаю смыть с себя чистою речью всю эту морскую соленую горечь,
заполнившую наш слух. Советую и Лисию как можно скорее написать, что,
исходя из тех же побуждений, надо больше угождать влюбленному, чем
невлюбленному.
Федр. Поверь, это так и будет. Если ты скажешь похвальное слово
влюбленному, я непременно заставлю и Лисия в свою очередь написать
сочинение о том же самом.
Сократ. Верю, пока ты останешься таким, как теперь.
Федр. Так начинай смелее!
Сократ. А где же у меня тот мальчик, к которому я обращался с речью? Пусть
он и это выслушает, а то, не выслушав, он еще поспешит уступить тому, кто
его не любит.
Федр. Он возле тебя, совсем близко, всегда, когда ты захочешь.
Сократ. Так вот, прекрасный юноша заметь себе: первая речь была речью
Федра, сына Питокла, мирринусийца, а то, что я собираюсь сказать, будет
речью Стесихора, сына Евфема, гимерейца. Он гласит так:
Неверно было слово это, - будто при наличии влюбленного следует уступать
скорее невлюблРнному только из-за того, что влюбленный впадает в
неистовство, а невлюбленный всегда рассудителен. Если бы неистовство было
попросту злом, то это было бы сказано правильно. Между тем величайшие для
нас блага возникают от неистовства, правда, когда оно уделяется нам как
божий дар. Прорицательница в Дельфах и жрицы в Додоне в состоянии
неистовства сделали много хорошего для Эллады - и отдельным лицам и всему
народу, а будучи в здравом рассудке, - мало или вовсе ничего. И если мы
стали бы говорить о Сивилле и других, кто с помощью божественного дара
прорицания множеством предсказаний многих направил на верный путь, мы бы
потратили много слов на то, что всякому ясно и так. Но вот на что стоит
сослаться: те из древних, кто устанавливал значения слов, не считали
неистовство безобразием или позором - иначе они не прозвали бы
"мантическим" то прекраснейшее искусство, посредством которого можно судить
о будущем. Считая его прекрасным, когда оно проявляется по божественному
определению, они его так и прозвали, а наши современники, по невежеству
вставив букву "тау", называют его "мантическим". А гадание о будущем, когда
люди, находящиеся в полном рассудке, производят его по птицам и другим
знамениям, в которых, словно нарочно, заключаются для человеческого ума и
смысл , и знания , древние назвали "ойоноистикой", а люди нового времени
кратко называют "ойонистикой", с омегой ради пышности, Так вот, насколько
прорицание совершеннее и ценнее птицегадания - тут и название лучше и само
дело, настолько же, по свидетельству древних, неистовство, которое у людей
от бога, прекраснее рассудительности, свойства человеческого.
Избавление от болезней, от крайних бедствий, от тяготевшего издревле гнева
богов бывало найдено благодаря неистовству, появившемуся откуда-то в
некоторых семействах и дававшему прорицания, кому это Ѕ требовалось.
Неистовство разрешалось в молитвах богам и служении им, и человек,
охваченный им, удостаивался очищения и посвящения в таинства, становясь
неприкосновенным на все времена для окружающих зол, освобождение от которых
доставалось подлинно неистовым г и одержимым.
Третий вид одержимости и неистовства - от Муз, он охватывает нежную и
непорочную душу, пробуждает ее, заставляет выражать вакхический восторг в
песнопениях и других видах творчества и, украшая несчетное множество деяний
предков, воспитывает потомков. Кто же без неистовства, посланного Музами,
подходит к по рогу творчества в уверенности, что он благодаря одному лишь
искусству станет изрядным поэтом, тот еще далек от совершенства: творения
здравомыслящих затмятся творениями неистовых.
Вот сколько - и еще больше - могу я привести примеров прекрасного действия
неистовства, даруемого богами. Так что не стоит его бояться, и пусть нас не
тревожит и не запугивает никакая речь, утверждающая, будто следует
предпочитать рассудительного друга тому, кто охвачен порывом. Пусть себе
торжествуют победу те, кто докажет к тому же, что не на пользу влюбленному
и возлюбленному ниспосылается богами любовь, - нам с надлежит доказать,
наоборот, что подобное неистовство боги даруют для величайшего счастья.
Такому доказательству наши искусники не поверят, зато поверят люди мудрые.
Прежде всего надо вникнуть в подлинную при роду божественной и человеческой
души, рассмотрев ее состояния и действия. Начало же доказательства
следующее.
Всякая душа бессмертна. Ведь вечнодвижущееся бессмертно. А у того, что
сообщает движение другому и приводится в движение другим, это движение
прерывается, а значит, прерывается и жизнь. Только то, что движет само
себя, раз оно не убывает, никогда не пере стает и двигаться и служить
источником и началом движения для всего остального, что движется. Начало же
не имеет возникновения. Из начала необходимо возникает все возникающее, а
само оно ни из чего не возникает. Если бы начало возникло из чего-либо, оно
уже не было бы началом. Так как оно не имеет возникновения, то, конечно,
оно и неуничтожимо. Если бы погибло начало, оно никогда не могло бы
возникнуть из чего-либо, да и другое из него, так как все должно возникать
из начала. Значит, начало движения - это то, что движет само себя. Оно не
может ни погибнуть, не возникнуть, иначе с бы все небо и вся Земля,
обрушившись, остановились и уже неоткуда было бы взяться тому, что, придав
им движение, привело бы к их новому возникновению. Раз выяснилось, что
бессмертно все движимое самим собою, всякий без колебания скажет то же
самое о сущности и понятии души. Ведь каждое тело, движимое извне, -
неодушевленно, а движимое изнутри, из самого себя, - одушевлено, потому что
такова природа души. Если это так и то, что движет само себя, есть не что
иное, как душа, из этого необходимо следует, что душа непорождаема и
бессмертна.
О ее бессмертии достаточно этого. А об ее идее надо сказать вот что: какова
она - это всячески требует божественного и пространного изложения, а чему
она подобна - это поддается и человеческому, более сжатому; так мы и будем
говорить.
Уподобим душу соединенной силе крылатой парной упряжки и возничего. У богов
и кони и возничие все благородны и происходят от благородных, а у остальных
они смешанного происхождения. Во-первых, это наш повелитель правит
упряжкой, а затем, и кони-то у него- один прекрасен, благороден и рожден от
таких же коней, а другой конь - его противоположность и предки его - иные.
Неизбежно, что править нами - дело тяжкое и докучное.
Попробуем сказать и о том, как произошло название смертного и бессмертного
существа. Всякая душа ведает всем неодушевленным, распространяется же она
по всему небу, принимая порой разные образы. Будучи совершенной и
окрыленной, она парит в вышине и правит с миром, если же она теряет крылья,
то носится, пока не натолкнется на что-нибудь твердое, - тогда она
вселяется туда, получив земное тело, которое благодаря ее силе кажется
движущимся само собой; а что зовется живым существом, - все вместе, то есть
сопряжение души и тела, получило прозвание смертного.
О бессмертном же нельзя судить лишь по одному этому слову. Не видав и
мысленно но постигнув в достаточной мере бога, мы рисуем себе некое
бессмертное существо, имеющее душу, имеющее и тело, причем они нераздельны
на вечные времена. Впрочем, тут, как угодно богу, так пусть и будет и так
пусть считается.
Мы же коснемся причины утраты крыльев, почему они отпадают у души. Причина
здесь, видимо, такая: крылу от природы свойственна способность подымать
тяжелое в высоту, туда, где обитает род богов. А изо всего, что связано с
телом, душа больше всего приобщилась к божественному - божественное же
прекрасно, мудро, доблестно и так далее; этим вскармливаются и взращиваются
крылья души, а от его противоположного - от безобразного, дурного - сна
чахнет и гибнет.
Великий предводитель на небо, Зевс, на крылатой колеснице едет первым, все
упорядочивая и обо всем заботясь. За ним следует воинство богов и гениев,
выстроенное в одиннадцать отрядов; одна только Гестия не покидает дома
богов, а из остальных все главные боги, что входят в число двенадцати,
предводительствуют каждый порученным ему строем.
В пределах неба есть много блаженных зрелищ и путей, которыми движется
счастливый род богов; каждый из них свершает свое, а [за ними] следует
всегда тот, кто хочет и может, - ведь зависть чужда сонму богов.
Отправляясь на праздничный пир, они поднимаются к вершине но краю
поднебесного сюда, и уже там их колесницы, не теряющие равновесия и хорошо
управляемые, легко совершают путь; зато овальные двигаются с трудом, потому
что конь, причастный злу, всей тяжестью тянет к земле и удручает своего
возничего, если тот плохо его вырастил. От этого душе приходится мучиться и
крайне напрягаться.
Души, называемые бессмертными, когда достигнут вершины, выходят наружу и
останавливаются на небесном хребте; они стоят, небесный свод несет их в
круговом движении, и они созерцают те, что за пределами неба.
Занебесную область по воспел никто из здешних поэтов, да никогда и не
воспоет но достоинству. Она же вот какова (ведь надо наконец осмелиться
сказать истину, особенно когда говоришь об истине): эту область занимает
бесцветная, без очертании, неосязаемая сущность, подлинно существующая,
зримая лишь кормчему души - уму; на нее-то и направлен истинный род знания.
Мысль бога питается умом и чистым знанием, как и мысль всякой души, которая
стремится воспринять надлежащее, узрев [подлинное] бытие, хотя бы и
ненадолго, ценит его, питается созерцанием истины и блаженствует, пока
небесный свод не перенесет се по кругу опять на то же место. При этом
кругообороте она созерцает самое справедливость, созерцает
рассудительность, созерцает знание - не то знание, которому присуще
возникновение и которое как иное находится в ином, называемом нами сейчас
существующим, но подлинное знание, содержащееся в подлинном бытии.
Насладившись созерцанием всего того, что есть подлинное бытие, душа снова
спускается во внутреннюю область неба и приходит домой. По ее возвращении
возничий ставит коней к яслям, задает им амброзии и вдобавок поит нектаром.
Такова жизнь богов. Что же до остальных душ, то у той, которая всего лучше
последовала богу и уподобилась ему, голова возничего поднимается в
занебесную область и несется в круговом движении по небесному своду;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134