Посмотрев, как Виктор Франкенштейн направляется в сторону отцовского дома, я пересек Женеву и отправился обратно в Сешерон и далее — к своему автомобилю. С Фелдером за время моего отсутствия ничего не случилось; я залез внутрь и наговорил свой отчет на портативный диктофон.Здесь не должно быть места анализу моих чувств. Прежде чем отправиться на суд над убийцей, отмечу еще два женевских эпизода. Первым делом я собирался заняться двумя проблемами, и одной из них были деньги, ибо я знал, что на протяжении всего девятнадцатого века в ходу были старые денежные системы. Ну а со второй проблемой я справился очень быстро, заглянув, зайдя в кафе, в газету. Сегодня было 23 мая 1816 года.Я жадно просмотрел газету в поисках новостей. В ней оказалось обескураживающе мало доступного моему пониманию; по большей части она содержала сугубо местные новости и обширные, тенденциозно подобранные материалы, касающиеся немецкой конституции. Часто повторялось имяКарла-Августа Саксонско-Веймарского, но ни о нем, ни об этой самой конституции я никогда ничего не слышал. Быть может, я в своей наивности ожидал больших заголовков вроде ХАМФРИ ДЕЙВИ ИЗОБРЕЛ БЕЗОПАСНУЮ ШАХТЕРСКУЮ ЛАМПУ, РОССИНИ ЗАКАНЧИВАЕТ ПЕРВУЮ ОПЕРУ, ЮДИЛСЯ ГЕНРИ ТОЮ — что-то в этом духе! Ну да ладно, по крайней мере редакционная статья напомнила мне, чтоЖенева стала частью Швейцарии всего лишь в прошлом году.Разочарованиями обернулись и мои поиски денег. У меня на руке — рядом с ныне бесполезным Комп-Комовским телефоном — были новенькие одноразовые часы на урановом питании, которые по текущим американским ценам — год 2020-й — стоят не менее семидесяти тысяч долларов. Но ведь в Женеве 1816 года они совершенно уникальны — насколько выше должны они цениться здесь! К тому же швейцарские часовщики лучше, чем кто бы то ни был, способны оценить в этом веке всю их изощренность.Полный надежд, я заявился со своими часами в роскошную фирму на рю дюРон, где их и изучил величественный управляющий.— Как они открываются? — спросил он.— Они не открываются. Они герметически запаяны.— А как же проверить их работу, если что-то будет не в порядке?— В том-то и состоит главное достоинство этой марки часов. С ними никогда ничего не случается. Точность хода гарантируется!Он обворожительно улыбнулся.— Ну да, их дефекты и в самом деле очень хорошо замаскированы. Так же, как и завод!— Да нет, они не заводятся. Они будут идти вечно — то есть не менее века. Потом они останавливаются, и их выбрасывают. Это одноразовые часы.Улыбка управляющего стала еще приторнее. Он посмотрел на мою одежду, перепачканную и еще не до конца просохшую после моих ночных приключений.— Как я погляжу, месье, вы — иностранец. Наверное, часы заграничные. Не из Нидерландов ли?— Из Северной Кореи, — сказал я. — С обворожительной улыбкой он протянул мне на ладони часы.— Позвольте в таком случае посоветовать вам, месье, продать свои неостанавливающиеся часы обратно северным корейцам.Ничуть не лучше обернулось дело еще в двух заведениях. И только в четвертом я наткнулся на любознательного маленького человечка, которому часы сразу приглянулись; он изучил их сквозь увеличительное стекло и выслушал, как они работают, через миниатюрный стетоскоп.— Очень изобретательно, даже если они приводятся в действие пчелой, которая тут же отдаст Богу душу, как только вы отсюда уйдете! — сказал он.— Где они изготовлены?— Последняя новинка из Северной Америки, — наученный горьким опытом, соврал я.— Прекрасный хронометр! А что означают буквы NK на циферблате?— Место изготовления… Новый Кентукки.— Я никогда не встречал такого металла. Эти часы заинтересовали меня, я с удовольствием их разобрал бы, чтобы изучить все их секреты.— С помощью этих секретов вы можете на целый век обогнать всех ваших конкурентов-часовщиков.Мы начали торговаться. В конце концов я согласился на смехотворную сумму и покинул лавочку, чувствуя себя обиженным и обманутым. Но стоило мне вновь очутиться на ярком солнечном свете, как верховенство вновь перешло к моему высшему "я" — и я взглянул на вещи по-другому. У меня в кармане лежали добротные, надежные франки, а что осталось у часовщика? Точнейший инструмент, главные достоинства которого были в этом веке никому не нужны.Неотвратимая пунктуальность этих часов, с которой они отмеряют течение времени — с точностью до одной двадцатимиллионной доли секунды, — не шутка ли это в мире, который в основном живет, следуя неспешному движению солнца по небосклону, в мире, где почтовые дилижансы отправляются на рассвете, в полдень или на закате? Та недостойная одержимость временем, что стала фирменным знаком моей эпохи, здесь еще не проявилась; тут не было даже железнодорожных расписаний, способных приучить людей к часам. Что касается работы моих часов, то в ней к тому же задействован элемент, которого этот мир, к счастью, был лишен — уран. Открытый в двадцатом веке, он уже через несколько лет был использован в новом, более разрушительном оружии. Даже вСоединенных Штатах Кореи — в мои дни одной из самых индустриально развитых стран мира с ее глубочайшими, уходящими в мантию Земли шахтами — в 1816 году занимались разве что изысканной росписью шелковых ширм да изощренной резьбой по слоновой кости… в паузах братоубийственной резни, подготавливающей, надо признать, наступление более энергичных столетий…Чем больше я об этом думал, тем символичнее становилась для меня утрата часов — и тем больше я радовался.Кое-что новенькое я узнал не только о времени, но и о своих ногах. Они исправно доставили меня через весь город обратно в Сешерон. Годами я не совершал столь протяженных прогулок.Сейчас я сижу у себя в автомобиле — последнем моем бастионе двадцать первого века. Он тоже приводится в действие ураном. Я вернулся на место, где когда-то стоял мой дом, с тоской поглядел на яркий пластиковый мяч Тони в крохотном вкраплении пампасов и оставил рядом с ним запаянное в пластик послание Мине — вдруг этот участок провалится во времени обратно и ей случится быть рядом.Итак, я довел свой отчет до сегодняшнего дня. Теперь мне нужно поспать, прежде чем перейти к рассказу о том, что произошло в суде. Я в отличной форме, и меня переполняет возбуждение, я просто вне себя — в каком-то почти буквальном смысле. Возможно, мне уже ясно, что я буду вынужден предпринять дальше. 4 Перед тем как описать суд на Жюстиной Мориц, надлежит изложить все, что мне известно о Франкенштейне; надеюсь, это несколько прояснит мои мысли.Знаю я о нем не так уж много. Виктор Франкенштейн — давший ему название главный герой романа Мэри Шелли. Соединив друг с другом части человеческого тела, он создал своего «монстра», которого ему потом удалось оживить. Месть чудовища стала причиной гибели Виктора и его близких. Для широкой публики имена творца и его творения смешались воедино.Помню, я читал этот роман в детстве, в ту пору он произвел на меня огромное впечатление, но растиражированные средствами массовой информации дрянные подражания и перепевы изгладили из моей памяти подробности исходного текста. Хотя я и знаю, что роман этот был опубликован в девятнадцатом веке, вспомнить точнее, когда это было, мне не удалось. Автор его — Мэри Шелли, жена поэта-романтика Перси Биши Шелли, но и о ее жизни я толком ничего не помню. К тому же мне казалось, что Виктор Франкенштейн был чисто вымышленным персонажем; однако последние события изрядно поколебали мои устоявшиеся представления о правдоподобии!С первого же мгновения, когда я увидел Франкенштейна в отеле Сешерона, меня не покидало впечатление, что этого человека обременяет какой-то тягостный секрет. Продав свои часы, я вновь задумался о нем и различил некую связь между его прошлым и моим будущим. В этих часах, в желании, чтобы им никогда ничего не требовалось извне, чтобы они никогда не останавливались, словно отразились в миниатюре стремления и чаяния всего общества моих дней.В отношении человеческой анатомии такою же была и одержимость Виктора Франкенштейна совершенством, когда он приступил к исследованию природы жизни. Размышляя о том, как возраст и смерть опустошают человеческое бытие, отыскивая средства, чтобы вмешаться в этот процесс, он действовал как провозвестник еще только чуть забрезжившего вдали Века Науки.Разве не проходило рефреном сквозь всю его песенку, что природу необходимо привести в порядок, и наводить в ней порядок призван человек? И разве не передавалась эта песенка, как чумной вирус, из поколения в поколение всем его собратьям? Мои предельно бесполезные часы, продукт бесконечных усовершенствований и исследований, предмет зависти для всякого, их не имеющего, были не более чем крохотным образчиком того, как восторжествовала болезненная ментальность Франкенштейна. Завоевание Природы — это утрата человеком его внутренней сущности!Видишь, как скачет моя мысль. Я прожил всего лишь один весенний день в 1816 году — и уже проникся любовью к нему и ненавистью к тому, что сделал человек, дабы изменить этот здоровый и естественный порядок.Даже когда я произношу все это, я отлично осознаю, что утверждения мои сентиментальны, а правда значительно сложнее. Считать людей и общество в 1816 году «лучше», чем в мои дни, — явная нелепость. Тем более что я уже прошел через тяжкую судебную ошибку.Суд над Жюстиной Мориц начался в одиннадцать утра. Зал суда был переполнен. Я ухитрился пристроиться на довольно удачном месте, да к тому же мне повезло с соседом: сидевший рядом со мной человек с заметным удовольствием объяснял иностранцу все тонкости этого дела.Он показал мне и скамьи, на которых сидело семейство Франкенштейнов.Они заметно выделялись из толпы. В то время как зал переполняло возбужденное предвкушение, хоть и завуалированное, но злорадное, лица Франкенштейнов были печальны и мрачны. Прямо Атриды какие-то.Первым шел старый синдик Альфонс Франкенштейн — седовласый, с ссутулившимися под гнетом лет плечами, но взгляд его, когда он оглядывал зал суда, сохранял былую властность. Как сообщил мой сосед, он занимал в Женеве целый ряд важных постов и был советником — честь, которой до него удостаивались его отец и дед.Советника утешала сидевшая рядом с ним Элизабет Лавенца. Даже несмотря на скорбь, я нашел ее ошеломляюще прекрасной; подобранные под траурный капор светлые волосы оттеняли тонкое открытое лицо. Еще маленьким ребенком ее удочерила ныне покойная жена советника — так поведал мой напарник, присовокупив, что она, как всем хорошо известно, выйдет замуж за Виктора, что откроет ей доступ к немалым деньгам. Ранее она возбудила целый ряд затянувшихся тяжб с властями Милана, Вены и какого-то немецкого города, пытаясь востребовать обратно полагающееся ей по праву состояние, предположительно оставленное ее мятежным отцом. Быть может, не в меньшей степени, чем красота, притягивали к ней многие взгляды и слухи об этих столь масштабных судебных процессах.С другой стороны от нее сидел Виктор. Он был бледен и поначалу сдержан, лицо его застыло в суровой неподвижности. Голову он держал вызывающе высоко, словно не хотел, чтобы его видели подавленным; почему-то я догадался, что это очень характерный для него жест, и впервые смог с пониманием отнестись к его высокомерию.Следом за Виктором сидел его брат Эрнест, стройный и, пожалуй, довольно-таки щеголеватый, хотя он, как и вся семья, был в глубоком трауре.Эрнест нервно оглядывался по сторонам и время от времени отпускал какие-то замечания своему старшему брату, но Виктор даже не пытался на них ответить.Братья присутствовали в суде из-за бесчеловечного убийства их младшего брата, Уильяма, которого нашли задушенным.— Бедный мальчуган, ему и было-то всего шесть с половиной годков! — сказал мои собеседник. — Поговаривают, что над ним еще и постыдно надругались, но семья пытается это скрыть.— Если это правда, то служанка тут явно не замешана.— Да нет, конечно, это сделала она, будьте уверены! Все улики сходятся. В наши дни от людей можно ждать чего угодно, не так ли?— А где убили ребенка? Дома?— Нет-нет, за городом, в холмах, где он играл со своим братом Эрнестом. За Плен-пале, в сторону Мои Салэв.Тут я полнее осознал, что же именно искал в грозу Виктор Франкенштейн прошлой ночью. Он разыскивал место, на котором задушили его маленького братишку, — и мы повстречали там убийцу!По мне пробежала волна озноба, сначала по коже, а потом и сквозь само тело. Мне казалось, что я нахожусь на грани обморока, я едва обращал внимание, что мой сосед показывает мне на зажиточную торговую семью Клервалей, отпрыск которой, Анри Клерваль, был близким другом Виктора; на богатого банкира Дювилара, которого сопровождала его молодая жена; на Луи Мануара и многих других известных в округе граждан. Виктор повернулся только один раз — чтобы кивнуть Анри Клервалю.Особенно поразила меня юность Франкенштейнов, исключая, конечно, отца.Несмотря на окаменевшее лицо, Виктору вряд ли перевалило за двадцать пять, Элизабет была, вероятно, моложе, а Эрнесту и вовсе было еще далеко до двадцати.Когда ввели Жюстину Мориц, я увидел, что совсем юна и она. Довольно простая девушка, но лицо ее было озарено юностью, которую лишь приглушили нынешние невзгоды. На вопросы она отвечала весьма толково.Не буду входить во все подробности судебного разбирательства: время слишком дорого. Несмотря на превосходные характеристики, данные ей свидетелями, в том числе Элизабет, которая произнесла пылкую похвалу, ходатайствуя за свою горничную, Жюстину уличал один предмет, одна косвенная улика: среди ее пожитков нашли медальон с портретом ее покойной госпожи — медальон, который был на маленьком Уильяме накануне убийства. Девушка не могла объяснить, как он очутился среди ее одежды, и было ясно, что ее заверения в собственной невиновности окажутся тщетными. Отношение суда казалось почти осязаемым: случилось нечто отвратительное, и кто-то должен за это заплатить. Жюстина была поймана: Жюстина должна расплатиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24