возможно, поэтому в ее пародийно изящных андрогинных движениях присутствовало нечто пикантное.Ночь резко просветлела, будто луне вдруг удалось выпутаться из облаков.Я взглянул вверх, поражаясь, как я мог забыть обо всем, кроме хороводов этих чудовищных существ.По небу плыли луны-двойняшки. — Первая — тот тонкий месяц, который доселе в одиночку арендовал ночное небо. Вторая, на расстоянии вытянутой руки от первой, приближалась к полнолунию. Они уставились с высот на мир, как два глаза, один из которых прищурился.Распад пространства — времени все еще продолжался! Но мысль эта пришла ко мне не в связной и членораздельной форме, а как бессвязное воспоминание о строках из шекспировского «Юлия Цезаря»:Могилы выплюнули мертвецов;Меж туч сражались огненные рати…Лишь смерть царей огнем вещает небо.В мыслях у меня все полнилось смертью, и однако я не мог отвлечься от ужимок и прыжков двух этих нечеловеческих существ. Можно было подумать, что они дожидались сигнала дополнительной луны, — их притоптывания и прихлопывания вступили в новую, более насыщенную стадию. Они сошлись намного ближе, сплетая сложные узоры движений друг вокруг друга.Временами она замирала в неподвижности, образуя центр для безудержного взрыва его движений; временами они обменивались ролями, и уже он замирал в напряжении, пока она вихрем кружилась вокруг. Затем их настроение менялось, и они томно сплетались и корчились — словно под величественную мелодию сарабанды. Они уже глубоко погрузились в свой брачный танец, совершенно позабыв обо всем вне магического круга своих ухаживаний. Им не было никакого дела до двух лун в небе.Снова сменилось настроение. Тени начали потихоньку сходить с ума. Они танцевали поодаль один от другого, потом устремлялись друг другу навстречу.Изредка кто-то из них окатывал партнера волной снега — все реже, поскольку уже на весьма значитальном расстоянии вокруг них снег был плотно утоптан.Чем быстрее они двигались, тем шире становился круг их танца. Они то приближались к автомобилю, то бросались к нему, то отступали в другую сторону — слепые ко всему, кроме друг друга. Я был так зачарован, что не мог пошевельнуться. Идея воспользоваться пулеметом выветрилась у меня из головы.Когда она оказалась совсем рядом, мне удалось разглядеть ее лицо, выбеленное лунным светом. На нем я прочел две противоречивые вещи. Это было лицо самки, всецело захлестнутой стихией пола, — и вместе с тем это было и обезличенное смертью лицо Жюстины. Если такое возможно, его лицо оказалось еще ужаснее, ибо в нем не было ничего, кроме пародии на человечность; несмотря на все его возбуждение, оно по-прежнему более всего напоминало шлем, металлический шлем с опущенным забралом, топорно обработанным, чтобы хоть как-то соответствовать чертам человеческого лица. Поперек шлем рассекала узкая щель — его улыбка.Они схватились за руки, они кружились, кружились и кружились. С мычащим воплем она вырвалась и опять бросилась бегом вокруг башни. Опять он погнался за ней.Волки завыли уже где-то совсем рядом. Этот режущий ухо звук вполне подходил в качестве аккомпанемента для ловитвы, в которую оказались вовлечены обе твари. Она все мчалась и мчалась вокруг башни, очень быстро, но помахивая ему рукой. Он держался чуть позади — без особого напряжения. Постепенно темп их движений нарастал, страсти накалялись, и в ее движениях появились следы паники. Она уже убегала изо всех сил, он изо всех сил за ней гнался.Не могу сказать, с какой скоростью они двигались или сколько раз обежала она вокруг основания башни — так, будто от этого зависит ее жизнь. Он звал ее, издавал нечленораздельные звуки, сердито урчал.Наконец, когда его рука опустилась ей на плечо, она полуобернувшись сбросила ее и попыталась — всерьез ли? — ворваться в поисках убежища в башню. Он схватил ее уже в дверях.Она завопила, закричала хриплым тенором и стала отбиваться. Одним могучим взмахом руки он сорвал с нее непрочное одеяние.Я понял, что ее нежелание отдаться было притворным — по крайней мере, отчасти. Ибо она стояла перед ним, голая и бесстыдная, и, не сдвигаясь с места, вновь начала медленно прядать и покачивать своими членами. Я разглядел огромные синевато-багровые полосы шрамов, прочертившие ее поясницу и сбегавшие по могучим бедрам вниз.Он замер, пригнувшись к земле и наблюдая за нею, и улыбка на шлеме становилась все уже и уже. Потом он прыгнул и опрокинул ее на утоптанный снег всего в нескольких шагах от тела Йета.Узкая улыбка вжалась в шрамы на груди Жюстины. В какой-то миг она было привстала, но он тут же снова повалил ее. На вопль ее тенора откликнулись волки. Легкий ветерок тревожно тронул кусты.Совокупление было коротким и грубым.Потом они лежали на земле, как два мертвых дерева.Первой поднялась она, отыскала свои простыни и равнодушно обвязала их вокруг тела. Встал и он. Махнув рукой, чтобы она шла следом, он направился по тропинке, что сбегала с холма вниз, и быстро исчез из виду. Через мгновение исчезла и она.Я остался один. Во рту у меня пересохло, на сердце лежал камень. 23 Какое-то время я вышагивал вдоль и поперек поляны, обуреваемый смешанными чувствами. Среди них, должен признаться, была и похоть, вопреки желанию разбуженная этой беспримерной случкой. Естественная, хотя и неудачная, ассоциация идей подтолкнула мои мысли к Мэри, я задумался, где же она теперь в этом все более и более запутанном мироздании. Светлое и непотребное в разуме соседствуют.За отвращением к самому себе пришел гнев. Ведь я же собирался убить монстра! Это должно было быть неприглядное, постыдное убийство, просто грубая засада, призванная обеспечить мне максимум безопасности, но я счел, что мой долг — убить тварь, да и ее творца тоже, по одной и той же причине: оба они представляют угрозу для человечества, а может быть — и для всего естественного миропорядка. Что же остановило мою руку, угрызения совести или чистое любопытство?Я не испытывал за себя никакой особой гордости — и знал, что буду испытывать ее куда меньше, когда разделаюсь с Виктором Франкенштейном. Ведь он еще не сошел со сцены.А что, если чудовища убили его, после того как он оживил самку? Вне всякого сомнения, это могло входить в их намерения, и Виктор, конечно же, подозревал об этом. Оставаясь настороже, он мог ускользнуть от них.Я не видел, как он выходил из башни — возможно, выскользнул черным ходом. Но вероятнее всего, он все еще прятался внутри; в этом случае мне нужно было его разыскать, а значит — набраться смелости и вернуться в ненавистные комнаты, заставленные его машинами.Споря сам с собой, я топтался на одном месте.Недалеко от меня распростерлось тело Йета. В лесу затаились волки.Среди деревьев я видел зеленые глаза. Но в кармане у меня был пистолет, и я ничуть не боялся их среди куда более тревожных напастей,Приставив руку ко рту, я крикнул в сторону башни:— Франкенштейн!Полная тишина. Я, кажется, уже сказал, что машинный пульс затих раньше, когда брачный танец только начинался. Я собирался позвать еще раз, когда в темноте за выломанной дверью возникло какое-то движение и наружу вынырнул Виктор.— Так вы еще здесь, Боденленд? Почему же вы не падете в благоговейном молчании передо мною на колени? Наверняка вы видели, чего я достиг! Я свершил то, чего не совершал никто — из людей! Человечеству принадлежит отныне власть над жизнью и смертью; наконец-то разорван докучливый круговорот поколений и забрезжила всецело новая эпоха…Он стоял, воздев над головой руки, неосознанно пародируя позу какого-то древнего пророка.— Придите в себя! Вы же знаете, что всего-то вам и удалось создать пару извергов, которые расплодятся и преумножат и без того немалые невзгоды человека. Что заставляет вас думать, что они не поспешили со всей возможной скоростью отсюда в Женеву, в ваш дом, где живет Элизабет?Это, конечно, был жестокий удар, и результаты его не замедлили сказаться.— Мое творение поклялось мне — поклялось именами Господа и Мильтона! — что, как только я создам ему пару, он тут же скроется с нею в скованные льдом земли, чтобы никогда не возвращаться в обитель человека. Он поклялся в этом!— Чего стоит его клятва? Разве вы создали не слатанное на живую нитку существо, лишенное бессмертной души? Откуда у него может быть совесть?Я вытащил пистолет, но не знал, смогу ли заставить себя его убить. Он умоляюще схватил меня за другую руку.— Нет-нет, не стреляйте! Это же глупость! Как вы можете убить меня, единственного, кто понимает этих извергов, когда вы пощадили их самих?Послушайте, у меня не было выбора, я должен был оживить плоть этой женщины — вы же видели, как он мне угрожал. Но есть надежный способ, и мы сумеем избавить мир от них обоих. Дайте мне создать третьего…— Вы сошли с ума! Забрезжили первые лучи зари. Я увидел на его лице следы безумного энтузиазма. Зашевелился ветер.— Да, третьего! Еще одного мужчину! Я уже собрал много частей. Второй мужчина отыщет первых в студеном краю. Остальное довершит ревность… Они будут биться за женщину и убьют друг друга… Уберите пистолет, Боденленд, прошу — умоляю вас! Вы только взгляните, идемте внутрь, идемте наверх, дайте мне объяснить, дайте показать, что я планирую дальше, — вы же культурный человек…Он зашел в башню. Моя воля оцепенела, я двинулся следом за ним, все еще сжимая перед собой пистолет. В ушах у меня гудело, от безнадежности меня выворачивало наизнанку; по мне волнами прокатывалась нерешительность.Я опять карабкался следом за ним вверх по лестнице, вслушивался в его голос, бормочущий что-то колеблющееся между смыслом и бессмыслицей, как и сам он был зажат между страхом и лихорадкой. Образ смерти — со всеми ее жестокими, печальными и преисполненными ненависти моментами — повис между нами. Тошнотворные цвета с жужжанием кружили в воздухе вокруг нас, сплетаясь в муаровые узоры.— …никакой цели в жизни на нашей планете — только нескончаемая череда порождений и умираний, слишком чудовищная, чтобы зваться Целью — просто фантасмагория плоти — переходящей в траву — люди словно овощи, в конце зимы опять под землю — почва, воздух, их сцепление — как западный ветер Шелли — а листьями, быть может, мы — вы же знаете, вы же понимаете меня, Боденленд, «как перед чародеем привиденья, то бурей желтизны и красноты, то пестрым вихрем всех оттенков гнили…». Вы никогда не задумывались, что гнилью, быть может, была жизнь, случайное самоосознание в лоне вечной химии, вершащее свой особый путь в жилах земли и воздуха? И вы не можете — не должны убивать меня, ибо цель должна быть найдена, если нужно — изобретена, человеческая цель, гуманная, ставящая нас во главе, побеждающая безличную самость великого мирового круговорота, Боденленд. Вы понимаете, Боденленд? Вы — вы интеллектуал, как и я, я знаю это — я могу сказать — здесь не место личным отношениям, пожалуйста — мы должны быть выше старых соображений, быть безжалостными, безжалостными под стать управляющим нами природным процессам. Само собой разумеется.Взгляните…Мы тем временем добрались до гостиной, преображенной недавним кризисом наподобие тварей на полотнах Фюзли. Я все еще держал его на прицеле.Продолжая бормотать все это, он заковылял к письменному столу, выдвинул ящик, нагнулся, взял в нем что-то и…Я выстрелил почти в упор. Он поднял на меня глаза. Лицо Виктора жутко преобразилось — не могу объяснить как — оно уже не выглядело как его лицо.Он вытащил на свет детский череп, содрогаясь, положил его на стол.Сдавленным, загробным голосом он произнес:.— Анри будет подходящим мужем для…Разрывающий легкие кашель прервал его речь. Изо рта хлынула кровь. Он прижал руку к груди. Я шагнул вперед.— Мужем для… Снова кровь.— Виктор… — сказал я. Его глаза закрылись. Он был маленький, хрупкий, совсем молодой человек. Он падал тихонько, скорее осел на пол, нежели рухнул. Его голова откинулась на ковер с усталым жестом. Еще раз он глухо кашлянул, дернулись его ноги. Со старинного фолианта на меня пялился детский череп. Снаружи не переставая выли волки. 24 Отпустив лошадь, я поджег башню Франкенштейна — не только, чтобы скрыть следы своего преступления, но и дабы уничтожить все его относящиеся к исследованиям записи. Только одну из тетрадей Виктора взял я с собой — его дневник, отчет о продвижении к цели; я сохранил его на случай, если мне удастся когда-нибудь вернуться в мое собственное время.Да, будем его так называть. Но моя первоначальная личность уже почти совсем растворилась, и то преддверие ада, в котором я находился, казалось мне единственно знакомым временем. Я сделал то, что сделал.Оставив позади себя огромный столб дыма, я сел в автомобиль и поехал посмотреть, существуют ли еще в этом срезе реальности вилла Диодати и Кампань Шапюи.Их не было. Замерзшие просторы раскинулись буквально в броске камня от того места, где раньше открывалась дверь в комнату Мэри. Покажется странным, если я скажу, что испытал облегчение, и все-таки оно примешивалось к моему открытию, ибо я чувствовал себя слишком запятнанным, чтобы снова приблизиться к ней. Ранее в моей жизни случались периоды, когда апокалиптический характер того или иного события — скажем, сурового личного унижения — заставлял меня с одержимостью навязчивой идеи снова и снова возвращаться к нему в памяти; не столько для того, чтобы его вспомнить, но чтобы вновь быть там, в некоем вечном возвращении вроде постулируемого Успенским, словно некоторым нестерпимо острым эмоциям под силу заставить время замкнуться на себя наподобие лопасти ветряной мельницы. Но все эти случаи — просто ничто в сравнении с той непосильной ношей, которую я взвалил на себя теперь. Я не мог избавиться ни от смерти Виктора, ни от брачного танца. И оба происходили одновременно, были связанным воедино событием, единым по насилию, единым в уничтожении личности, единым в своем невыносимом разрушительном заряде.В промежутках между ослепительными вспышками этих повторов я пытался заставить свой мозг работать. По крайней мере идол реальности был для меня разрушен, и мне уже не составляло особого труда принять смежность мира 2020 года с Франкенштейном и его монстрами, Байроном, Мэри Шелли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24