Но что касается нашего героя, вы, наверно, заметили, как он сказал свою первую фразу в манере, нам непривычной, и это следовало бы отметить, оценить в нем и не считать бестактностью или, пуще того, наглостью.
Он смотрел на нее открыто, не дерзко, со счастливой грустью взрослого человека, капитана, открывшего к концу жизни свой остров в безмерном океане.
Не знаю, что обуревало ее в этот момент, но она сказала просто и не чинясь, как старшая сестра:
- Я вижу, что вы достойный человек. Мы с вами не дети. Давайте отбросим светские условности. Будем говорить прямодушно, как давние добрые друзья.
Он слегка наклонил голову в знак согласия, и она продолжала:
- Поверьте, что желание видеть вас - не каприз плохо воспитанной дамы. О, нет, нет!.. Мне стоило большого труда пренебречь положением, предрассудками моих родных и знакомых, преследуя вас (она засмеялась), ставя и вас, быть может, в неловкое положение (она помолчала, словно давала ему возможность опровергнуть ее), интригуя вас и вашего слугу своими молчаливыми визитами... Пусть навсегда останется тайной причина, побудившая меня домогаться встречи именно с вами... (брови у Авросимова взлетели). Почему я выбрала вас... (он вздрогнул) ах, не все ли равно. Я хочу знать только одно: расположены вы меня выслушать со вниманием, готовы ли быть мне другом...
Тут она замолчала, вглядываясь в лицо нашего героя, искаженное муками. Звуки ее речи, первоначально показавшиеся ему пленительнейшей музыкой, постепенно привели его в состояние крайней возбужденности, так что он даже и половины смысла уже не мог уловить, а весь напрягся, как перед прыжком через пропасть.
Навряд ли были тому виной некоторые высокопарность и неопределенность, с которыми она к нему обращалась: он этого и не замечал вовсе. Но, подобравшись весь, жаждал, как воздуха, продолжения ее речи, о чем бы она ни говорила.
- Мне показалось, что вы чем-то взволнованы, - сказала она, - неужели слова мои привели вас в такое состояние? Уж лучше бы я говорила с вами о чем-нибудь другом...
- Да нет же, - выдохнул он с усилием, - вы говорите, приказывайте... Я на все готов.
- Зачем же приказывать, - засмеялась она. - Я просить вас должна, то есть я просить могу, и не больше... Но прежде чем просить, я хочу спросить вас... Не жалеете ли, что посетили меня?
Он посмотрел на нее с восторгом и тут впервые увидел родинку на ее щеке, и к тому же весьма приметную. "Ангел! Ангел!" - вздумалось крикнуть ему, но сдержался.
Она снова засмеялась, удивленная его пылом. Встала. Срезала нагар со свечи. Накинула на плечи платок.
Авросимов следил за каждым ее движением неотступно.
- Чем же вы там у себя занимаетесь? - неожиданно спросила она.
- Пишу-с, и только, - с охотой доложил он.
- И не трудно?
- Да отчего же? Вот только успевай...
- Это же заставляет страдать, - сказала она. - Все эти разговоры несчастных людей...
Ее сочувствие к злодеям не возмутило его.
- Натурально, человека жалеешь...
- А безвинные-то как же? - спросила она. - Разве вид их не вызывает сострадания еще большего?
- А безвинных нет, - вздохнул он. - Все виновные. То есть они стараются представить себя безвинными, но разве это возможно, когда все на ладони и все доказательства к тому...
- И они рассказывают, что да как? - спросила она со страхом. - Где бывали, что делали, с кем встречались?..
Ему стало жалко ее.
- Кто как, - пояснил он. - Одни рассказывают, другие молчат... Да ведь разве утаишь?
- Молчат? - удивилась она. - И такие есть?.. Кто же? Кто?
- Да вот полковник Пестель, например, - сказал Авросимов хмуро, но прежнего ожесточения не ощутил.
- Пестель! - вскрикнула она и всплеснула руками, но тут же спохватилась, засмеялась вкрадчиво: - Интересно, ну и как же он? Молчит?.. И ничего?
- Да стоит ли об этом? - начал было наш герой, видя, как она переживает при упоминании всех этих несчастных, всей этой истории...
- А вы в деньгах не нуждаетесь? - вдруг спросила она.
Он не знал, что и отвечать на подобный вопрос. Он посмотрел на нее: она покраснела и старалась ладонями прикрыть щеки. Затем снова потянулась к свече, хотя и нагара-то никакого не было.
Авросимов находился в прежнем напряжении. Нелегкое это занятие в молодые годы - восторгаться дамой, сидящей напротив. Особенно когда родинка, как живая, при каждом слове вздрагивает у нее на щеке и от этого мельтешит перед глазами, а время идет, но ты никак не можешь вникнуть в суть разговора и все робеешь и думаешь, какие у тебя рыжие невпопад космы и пунцовые юные щеки и как это все не совпадает с твоей душой, переполненной восторгом, благоговением и тревогой.
"Не могу я сидеть безмятежно, - подумал наш герой. - Хоть в ноги бросься".
- Как мы всегда, люди, не умеем быть благодарны природе, - вдруг услышал он. - Почему нам всегда всего мало? Я вижу и на вашем лице борьбу страстей. Вы тоже себя вопросами мучаете... А насколько я смогла уловить, вы ведь откуда-то издалека?.. Так у вас ведь там об этом и не рассуждают. Ведь так?
- О чем? - спросил он хрипло.
- Ну обо всем об этом, о чем мы с вами пытаемся разговаривать: как устроен мир и почему так, а не эдак... И сами себя все казним, раним...
- Поверьте, сударыня, - ничего не понимая, но, встав во весь рост, торжественно сказал наш герой, - я готов сделать, что вы прикажете, лишь бы вам не казниться...
Она тихо засмеялась и продолжала, словно его и не было:
- А спустя время глядишь - и нет уж нас прежних, с благородством былым, с фантазиями чудными... Ведь так?
- Так точно, - по-военному вдруг произнес он.
- Представьте себе, друг мой, прекрасного молодого человека, ну вот хоть себя самого. Совершается это ужасное дело, и вашего брата изобличают как злоумышленника и над вами повисает проклятие. А вы, конечно, никогда не подозревали, что это несчастье могло случиться, и с братом почти и не встречались, занятые собственной службой, семьей... И его опасные порывы были вам чужды, и вы их не разделяли, но так уж случилось. И вот вам, друг мой, в самую такую минуту, когда перед вами забрезжил наконец свет вашего счастья и свершения ваших надежд, вдруг в самую такую минуту перед вами ставят выбор: брат или государь...
И тут наш герой подумал вдруг о том, что, если бы она могла согласиться, то есть даже просто подать едва заметный сигнал, он, ни минуты не колеблясь, увез бы ее в свое имение на радость себе и матушке, ибо все молодые соседки, что были в уезде наперечет, не шли ни в какое сравнение с этой дамой. И они бы поселились в старом флигеле, чтобы не докучать матушке своим образом жизни, и не было бы там никого, кроме них самих; не было бы там ничего, что нынче угнетает, хоть кричи, хоть головой бейся об стену.
- Теперь я буду рассказывать вам, как бы вы сами поступили, - продолжала она, прерывая его мечтания, - а вы только отвечайте, права я или нет... Вы любите своего несчастного брата и желаете ему добра, но выбор пал, и уже трубы зазвучали седлать коней и браться за оружие...
- Чем же государь ему не угодил? - полюбопытствовал наш герой.
Но она замахала руками:
- Вы слушайте, слушайте... Сможете вы брату своему помочь в такую минуту? Ну что вы сможете, когда многие даже генералы не смогли ничего. И вот вы садитесь на коня и с полком своим служите государю. Ведь так?
- Так, - сказал наш герой, думая о матушке, как бы пришлось ему делить себя меж государем и ею, хотя это, может быть, и смешно вообразить себе на трезвую голову.
- Ну вот, видите, - сказала она, - вы, конечно, на подозрении, на вас пятно, ваш брат злоумышленник... Можно ведь подозревать вас? Да?
- Да, - подтвердил Авросимов.
- Значит, следует вам держать противную брату сторону, чтобы очиститься, чтобы никто пальцем в вас не тыкал... И это все ведь жалея брата, несчастного человека, благородного... Ведь он ничего о других не рассказывает? Ведь так?
- Так, - рассказал Авросимов и подумал, что надо самому предложить ей уехать в деревню: там - воздух чист, покой... Зачем это ей казнь такая? За что?
- У меня матушка в деревне, - проговорил он, - дом с флигелем... Там можно и успокоиться и о возвышенном подумать... Вам бы матушка моя понравилась...
- Да вы слушайте, - почти закричала она, - слушайте меня, сударь... И вот вы служите государю во всем этом несчастье, но сердце у вас за брата обливается кровью... И вы себя даже виноватым считаете, хотя на вас вины нет! - крикнула она. - Ведь так?.. И вы вспоминаете, как, бывало, раньше по молодости вы какие-то там идеи с братом своим несчастным обсуждали и даже не возражали ему... Ну, а как это раскроется? Значит, все прахом? Но тут вы понимаете, что ваш брат, полный прежнего благородства, и не думает об вас вспоминать... Вам ведь это важно знать? Ведь так?
- Так, - подтвердил наш герой без энтузиазма и представил себе Павла Ивановича в сыром каземате, с завязанными глазами перед тем, как идти в следственную. И ему захотелось снова покоя и тишины для себя и для нее; а уж злодею страдать в каземате: он-то знал, куда шел, знал, чего хотел, тем более что помочь ему невозможно. Он бы, Авросимов, злодейства себе не выбирал, а Пестель коли выбрал, значит - Бог ему судья. Ну, а она-то, она-то как?
- Нет, вы не подумайте, - продолжала она, - что я благородства Павла Ивановича не вижу... Мы его всегда любили и плачем об нем. Но почему же другим-то страдать за его порывы? Ведь так? Ведь вы не можете не согласиться?
- Не могу, - признался Авросимов. - Мне больно глядеть, как вы мучаетесь, как он, злодей, вас мучает! Он сам себе наказание придумал, а вы-то при чем? Это я могу вот так ночей не спать, метаться. Я здоровый, а вам-то за что?
Пламя свечи вздрогнуло, пошло плясать.
В доме не было слышно ни звука, словно они разговаривали высоко в небесах.
- Вот так и брат Павла Ивановича, - сказала она издалека, глухо, - полный страдания за Павла Ивановича и отчаяния за собственную судьбу, не умея себя поддержать, а только проклиная жалкий свой жребий, злой рок, вынудивший его взяться за оружие и палить по друзьям Павла Ивановича, и теперь он гаснет в сомнениях и угрызениях...
- Не понимаю, - хрипло выкрикнул наш герой, - он мучается, что против мятежников вышел или что с ними не пошел?
- Какой вы, право, - засмеялась она и платочком провела по щекам, - как у вас все просто: за мятежников, против мятежников...
Вдруг в окно постучали. Она обернулась. Кто мог стучать в окно второго этажа? И все-таки стук был. А может, это снегирь в дом просился или веточку ветром оторвало и понесло...
- Утомила я вас, - сказала она, размышляя о каких-то своих заботах, кутаясь в платок. Сердце у Авросимова дрогнуло.
- Я рад буду угодить вам, - тихо сказал он. - Вы приказывайте.
- Да я не смею приказывать, - едва слышно и рассеянно отозвалась она. - Я только просить вас могу... просить, да и только... Униженно просить.
- Нет, вы приказывайте, - потребовал наш герой, ощущая слабость и головокружение... - Зачем же просить?
Она поднялась с кресла.
- Вы же и так всё поняли, сударь... Уж коли Павел Иванович не намерен ни об ком ничего рассказывать, нам с вами будто и не к лицу старые тряпки ворошить...
Теперь она казалась нашему герою очень высокой и еще более недоступной, чем мгновенье назад. Он тоже встал, но продолжал смотреть на нее как бы снизу. В комнате царило молчание. Платочек в ее руках застыл, выставив белое крылышко.
Прощание было коротким, почти холодным.
- Сударыня, - сказал Авросимов мужественно и с грустью, - хотя мне и не к лицу печься о семейных делах государственного преступника, да и противу долга это, но жалость к вам может меня подвигнуть на это, особливо что брат Пестеля и ваш супруг - одно лицо, и вы можете не сомневаться в моем благородстве.
Да, да, именно так все это и происходило на самом деле, и вам не следует по этому поводу сокрушаться, потому что суть всех этих кажущихся нелепостей слишком проста и очевидна.
Это ведь мы с вами, всего в жизни хлебнув, обо всем имея твердое мнение, можем, когда это нужно, и в сторону отойти, и от лишнего отказаться и ведь знаем, что - лишнее! Когда чаша наших душ бывает не переполнена, но полна, мы ведь ее от струи тотчас и отстраняем: хватит. Вот так живем, и это нас поддерживает, и сохраняет, и придает мудрости и остроты зрения на дальнейшее. И снова падает в чашу эту, капля за каплей, всё, что нам определено, но как до краев докатило - да пропади оно все пропадом! - и мы чашу сию - в сторону. Вы скажете: мудрость? Не знаю. Может быть.
Хотя, с другой стороны, вы возьмите, к примеру, землю. Идет, представьте себе, дождь на нее, а она его впитывает, впитывает, и уже она влажная, и все равно - земля. Но вот потоп начался, и ей впитывать воду некуда уже, и становится она уже не земля, а, скажем, болото или даже океан.
Вот и герой наш. Тут есть чему дивиться. Как это он за каких-то два дня умудрился такое перенести, получить, вобрать, и уж тут не то что полна переполнена чаша, расплескивается, дальше некуда, а он все не отставит ее, не догадается, даже больше того - будто он нарочно всякие превратности выискивает, назло кому-то, будто не может без них.
Вы посмотрите только, как он все это несет на себе, как только спина его не переломится под грузом разных событий, приключений, мук и неожиданностей, сомнений и тоски! И кто знает, уж если судьбой его так определено, то не в назидание ли нам? Не для острастки ли?
Вполне возможно и такое объяснение, потому что как еще объяснишь? Разве мы с вами умеем с чужой колокольни-то смотреть? Так что давайте уж со своей.
И в ту минуту, когда, обуреваемый бедой, беспомощностью, наш герой вывалился на улицу, в ночь, он тотчас заметил возле подъезда экипаж, и незнакомый офицер, путаясь в замерзших ногах, кинулся к нему.
- Их сиятельство велели вам быть у них незамедлительно! Пожалуйте в сани...
- Да зачем же ночью-то ехать? - попробовал сопротивляться Авросимов, но офицер втолкнул его в экипаж.
- Мы вас по всему Петербургу обыскались, - сообщил он, когда кони понесли. - Там нет, тут нет... - и добавил как бы про себя: - Граф не в расположении.
Еще вечером наш герой от этих слов мог прийти в ужас, но тут то ли усталость его сломила, то ли что-то в нем надорвалось, но он махнул рукой и подумал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36