Ах, злодей, злодей!"
Но вот робкий, как мираж, облик незнакомки вспыхнул в его сознании с новой силой, словно озарился, и Авросимов удивительно отчетливо представил себе, как он стремительно подсаживает ее в карету и как уже на ходу впрыгивает сам, так лихо, изящно, что она вскрикивает и всплескивает руками от страха за него и "Ах!.." Но он смеется и усаживается рядом, а серые в яблоках несут, несут... Дальше-то что? Он рассказывает ей, глядя в ее полные ужаса глаза, как его дядя, отставной штабс-капитан Артамон Михайлович, выхватил шпагу на глазах у государя и этой самой шпагой по толпе, по сборищу! Какие они?.. Носы сизые, как у Ерофеича, взгляд тусклый, щетина зверская через все лицо, а он, дядя, шпагой, шпагой... По лицам, по лицам... У Пестеля лицо кругловатое, белое, чистое, щетины нет... А дай ему шпагу - этот тонкорукий кавалергард ведь первым кинется прочь... А он, Авросимов? Когда дома бычок годовалый, проломив забор, ворвался в сад и затанцевал среди яблоневых стволов, повергнув в страх и смятение матушку и родственниц дальних, которые отмахивались чепцами, визжа, он скатился с ветки, где восседал лениво, скатился почти на спину бычку и ухватил его за рог и подчинил себе.
Пестель, словно ища отдохновения, снова глянул на Авросимова и увидел, что тот разглядывает его самого с неприкрытым любопытством, и подумал: "Странный, однако, молодец. Все чувства на физиономии... И какой рыжий! Должно провинциал".
"Если он подойдет, - подумал наш герой, - и маленькими своими глазами упрется, ведь страшно. Ведь как подумаешь, что на руках - кровь, в душе дьявол... Но смел, злодей! Не побоялся, что не выдюжит, не побоялся! Только как он плясать будет, когда узнает, что козни-то его известны все? Вот ужо..."
"Волк, истинно волк", - мелькнуло в голове у Павла Ивановича.
Сидящие за столом снова пришли в легкое движение, почти незаметное со стороны, хотя Пестель научился уже угадывать за этим обязательный вопрос. И действительно, граф Татищев пожевал губами, спрашивая:
- Истинная цель сего общества направлена ли была к разрушению существующего в России порядка вещей?
Авросимов похолодел, как страшен показался ему вопрос, ибо порядок вещей был он сам, Авросимов, и его кровь, и его душа, и его судьба. И как же не вздрогнуть, когда в лицо вам бросают такое, о чем даже помыслить невозможно?
- Не принадлежа к здесь упоминаемому обществу, - с твердым упрямством сказал Пестель, - и ничего не зная о его существовании, не могу сказать и о целях его...
"Ну погоди, враг, - подумал Авросимов, ненавидя. - Покаешься на каторге". А перо его тем временем делало свое дело, как бы и не завися от него самого.
"Никогда не к какому преступному опществу не принадлижал и тем еще менее могу сказать какова истенная цель оннаго".
Павел Иванович глянул на лица знатных мужей. Лицо Татищева было в маске, и Левашов словно аршин проглотил, да вот генерал-адъютант Чернышев сидел с разинутым ртом, подавшись вперед, на Пестеля...
"Знают! - содрогнулся Пестель. - Всё знают. Притворяются".
Снег за окнами повалил гуще. Январские сумерки быстро накатили, и Авросимов ощутил тяжесть в правой руке и согнутых ногах.
Теперь ему все хитросплетения следствия становились понятнее, и то, что Пестель попался, как муха на мед, не вызывало сомнений. Он еще сидел в своем жалком кресле, как последний калиф перед крушением царства, но кресло уже было не его, и царство рассыпалось, а вокруг уже толпилось возмездие. И нашему герою, полному предвкушения справедливой расправы, не терпелось увидеть ее воочию, ибо мы всегда любим получать наличными в собственные руки за свои труды. И он чувствовал себя счастливцем, сознавая, что все это пройдет перед ним и лишний раз утвердит его правоту в этой жизни. Даже усталость не снижала этих счастливых чувств. И когда Пестеля наконец отпустили и он выходил, сопровождаемый дежурными офицерами, наш герой не мог отказать себе в удовольствии еще раз взглянуть на него пристально и с осуждением. Но широкая спина Пестеля качнулась и исчезла в дверях. Он не обернулся.
Уже выходя из комендантского дома, Авросимов увидел, как военный министр медленно, по-медвежьи карабкается в карету, но, занеся одну только ногу, он обернулся и поманил Авросимова, на что тот ответил стремительным скачком и остановился перед графом с бьющимся сердцем.
- Экий великан, - сказал Татищев, прищелкнув языком. - Рука-то не устала скрести? Небось отсидел мягкие-то места, а?.. Злодея боишься?
- Нет, не боюсь, - выдавил Авросимов, не понимая направления беседы. - Я, ваше сиятельство, рад послужить государю.
- Вот как? - удивился граф, продолжая стоять на одной ноге и улыбаясь доброжелательно. - Это похвально, сударь ты мой, похвально. А не произвел ли на тебя Пестель симпатии? Он ведь человек весьма умный... А? - граф засмеялся, видя смятение в нашем герое. - Он ведь многих умников соблазнил, не тебе чета. А?.. Каков он тебе показался?
Авросимову смех военного министра разрывал душу своей неопределенностью. Намекает ли на что? Или недоволен чем?..
- Жалко Пестеля, - вдруг сказал граф, перестав улыбаться. - Хороший был командир. Что же его с толку сбило, как думаешь?
- Не знаю, ваше сиятельство, - пробормотал Авросимов, - должно, бес его обуял...
- Бес? - рассердился граф. - А небось встреться он с тобой месяц назад да посули он тебе рай земной, так ты за ним кинулся бы небось с радостью. А?
- Нет, ваше сиятельство, - сказал Авросимов, тайно мучаясь, - мне его посулы - пустое место. Я свой долг знаю. Мне его посулы...
- Ладно, ступай, - проворчал Татищев и ввалился в карету.
Авросимов вышел за ворота крепости, и Петербург померк. На Неве громоздился лед.
"Не зря матушка слезы лила, - удрученно подумал наш герой, прикрываясь от пронзительного морозного ветра, - что-то все вокруг меня совершается, а понять нельзя. Беда какая".
И в самом деле, милостивый государь, посудите сами: когда на вас, баловня тишины уездной и благорасположения окружающих, не обремененного государственными заботами и в простоте душевной помышляющего о маленьком своем счастье без всякого там тщеславия и прочих иных чудачеств, вдруг сваливается тяжесть, недоступная вашему разуму и душе; когда на протяжении целой недели вы погружаетесь в разгул чужих страстей, намеков, недомолвок, тонкостей таких, что не приведи господь; когда сам военный министр, а не какой-нибудь уездный дворянский предводитель вам вопросы задает и нагоняет тумана: когда на ваших глазах цареубийце кресло предлагают - ну как вам с вашим-то ясным взором, и простотой, и неискушенностью не ужаснуться да не впасть в меланхолию?
И так-то вот мучаясь, начинаете вы понимать, каково это быть у государственного кормила, чувствуя в сердце одно, а совершая другое, хотя все ради пользы отечества. И так это все тонко, хитро и недоступно, что греховными, а не просто смешными кажутся вам уездные ваши мечтания: мол, мне бы министром, я бы уж все поворотил наилучшим образом. Где уж там! И не зря, не зря ваша матушка слезы лила, предчувствуя - каково это в Петербурге не сладко в чинах ходить, коли нет на то Божьего изволения.
Так в расстроенных чувствах, в тревоге и в смятении шествовал наш герой по Васильевскому острову, но едва дошел до места, где Большой проспект смыкается с Первою линией, как словно из-под земли, из крутящегося снега и мрака вдруг вырвалась карета шестеркой и остановилась перегородив Авросимову дальнейший путь; и не успел он, как говорится, охнуть, из кареты показалось знакомое обрюзгшее лицо графа Татищева, и военный министр сказал, улыбнувшись одними губами:
- Что это, сударь мой, пешком топаешь, ровно мужик? Так и замерзнуть недолго. Ишь разыгралась, - и он поглядел на черное небо. - А? Что скажешь?
- Не замерзну, ваше сиятельство, - широко разевая от страха рот, сказал Авросимов. - Я мороза не боюсь.
- Молодой ты какой да рыжий да ничего не боишься, - сказал граф непонятно к чему. - У тебя друзья-то тоже небось молодые? Тоже небось всё на свой лад переворотить намереваются? А?
- У меня здесь и друзей-то нету, - не в себе промолвил Авросимов, - упаси бог...
- Что ж так? - усмехнулся военный министр. - Без друзей и не решить ничего... Вот Пестель с друзьями новые законы вздумал издать, крестьян освободить. Резонно? Что скажешь?..
- Нельзя этого делать, - выдавил Авросимов, переставая хоть что-нибудь понимать. - Нельзя... Так уж определено, что нельзя.
- Глуп ты, однако, - рассердился граф. - В государственных вопросах должно рассуждать исходя из блага отечества, а для сего голову надо иметь... А у Пестеля государственная голова! - почти крикнул он. - И ты, сударь, пошел бы за ним, помани он тебя...
- Да нет же, ваше сиятельство, - почти плача, возразил наш герой. - Вот уж нет...
Тут граф засмеялся:
- Эк тебя трясет. Уж не к девице какой пробирался? А?
- От внезапности встречи, ваше сиятельство...
- Врешь, - хмыкнул граф, - в женском обществе покоя ищешь... А к Пестелю, я замечаю, у тебя симпатии.... Размышляешь, что да как... Да?
- Никак нет, - выдохнул Авросимов с ужасом.
- А отчего же нет? Это даже странно. Вот ежели бы ты сказал, что, мол, симпатию имею, но подавляю, мол, я бы тебе поверил.
- Я государю привержен, - заплакал Авросимов.
- Государю, - передразнил граф. - Государь есть идея. А в сердце у тебя что?
- Государь...
- Государь, - снова передразнил Татищев. - А сам к женщине спешишь.
- Никак нет, - заторопился Авросимов, а сам подумал: "Да как же это нет, когда именно да?" - и вспомнил давешнюю незнакомку.
- Ну ладно, ступай, - сказал граф сердито и полез в карету, захлопнул дверцу, но тут же высунулся, протянул Авросимову руку.
- Возьми-ка вот.
- Что это? - не понял наш герой.
- Возьми, возьми, - сказал граф по-простецки, но в то же время несколько таинственно, и что-то скользкое шлепнулось в подставленную Авросимовым ладонь.
- Благодарю покорно, ваше сиятельство, - пролепетал он, а сам подумал: "Уж не орден ли?"
Граф засмеялся. Кучер взмахнул кнутом. Экипаж скрылся.
Авросимов кинулся к ближайшему фонарю и раскрыл ладонь. Маленький красный бесенок с черными рожками стоял подбоченясь и глядел на него голубыми пронзительными глазами. Затем он вытянул вперед свою красную ручку и сказал, обращаясь неведомо к кому:
- Господа, не сочтите меня чрезмерно привередливым, но этакого подвоха от их сиятельства я никак не ждал-с...
Наш герой в ужасе тряхнул ладонь, сгреб снегу и потер руки. Наваждение исчезло.
Впрочем, и это бы ничего, но дома Ерофеич поведал, что в его, Авросимова, отсутствие наведывалась дама, барина спрашивала, ожидать отказалась, назвалась непонятно.
- Какая еще дама? - простонал Авросимов, валясь в чем был на кровать.
- Знатная, - сказал Ерофеич. - Два жеребца на месте не стоят.
Но образ прекрасной незнакомки померк в сознании Авросимова под тяжестью иных событий, померк, наподобие сумеречного Петербурга. Вертя на подушке голову, он пытался унять дрожь в челюстях и причитал:
- Цареубийца проклятый, сатана! Каторга по тебе плачет! Беда какая... Зачем, зачем это мне, господи!..
Ерофеич, видя, как дитя страдает, кинулся в кухню стремглав.
А наш герой был, что называется, при последнем издыхании от страха и сумбура в голове, но, на его счастье, Ерофеич внес в комнату и поставил на стол дымящуюся тарелку щей с бараниной, и сытный аромат заставил Авросимова вздрогнуть и открыть глаза, ибо хотя и был он натурой чувствительной и по тем временам тонкой, однако молодость и здоровье делали свое дело, а пустой желудок отказывался ждать.
Кое-как переодевшись с помощью Ерофеича, Авросимов уселся к столу, испытывая естественное нетерпение, а тут еще, как сквозь туман, различил пузатую рюмку с крепкой домашней наливкой и, заткнув за воротник салфетку, опрокинул наливку одним махом.
- Может, огурчиков солененьких? - спросил Ерофеич.
- Давай, давай, - сказал наш герой, обжигаясь щами.
Ел он торопливо, но пища пока не производила своего благотворного влияния, и Авросимов не ощущал приятной расслабленности в теле, а, напротив, с каким-то ожесточением представлял себя рядом с военным министром, и как он, Авросимов, стоит, вытянув руки по швам, и как говорит жалкие слова, вместо того чтобы толково все разъяснить о себе и свое мнение относительно графского любопытства; то вдруг круглое лицо Пестеля, бледное и напряженное, появлялось перед ним, словно из пара, вьющегося над щами, и Авросимов пытался увязать его злодейство с тем, что граф Татищев понимает об этом.
И ведь как не помянуть матушку добрым словом, хотя, с другой стороны, все надо пройти самому и все понять. Вот, к примеру, надо, собравшись с мыслями, определить, как Пестель на злодейство решился.
- Ерофеич, - сказал Авросимов, - в крепостных ходить тяжело небось?
- А что это вы, батюшка, щи-то оставили? - спросил Ерофеич, пряча глаза, как будто и не его спрашивали.
- В крепостных тяжело, да ведь сие от Бога, - продолжал наш герой, откинувшись на стуле. - Или государь сам не знает, чего да как? - Тут Авросимову почудилась на лице старика улыбка... - А может, это козни все? сказал он неуверенно.
- Щи-то остынут, - мягко сказал старик.
Лицо его было гладко и сурово, и уж не то что улыбки, а и малейшего просветления не было заметно. Авросимов заработал ложкой, доел щи, отставил тарелку и спросил:
- Или вот скажи мне, как бы тебе, к примеру, если бы вольную тебе? Что бы ты тогда?..
- Я, батюшка, господину своему рад послужить, - выдавил Ерофеич, не понимая направления беседы.
- Это похвально, сударь мой, - сказал Авросимов, доброжелательно улыбаясь. - А если тебе злодей вольную посулит - не произведет ли на тебя это симпатии? - и наш герой засмеялся, видя смятение в душе Ерофеича. - Он ведь многих умников соблазнил, не тебе чета. А? Каков он тебе?
- Я его сроду не видывал, - пробубнил Ерофеич.
- Не видывал? - рассердился Авросимов. - А небось встреться он с тобой месяц назад да посули он тебе рай земной, так ты бы за ним пошел с радостью. А?.. И меня бы - вилами...
- Нет, не пошел бы, - мигая и тайно мучаясь, сказал Ерофеич. - Вот я вам кашки сейчас... - и он кинулся на кухню, переступая ватными ногами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36