В показаниях следователю Ляпин не только не выгораживал Аркадия, но пытался представить его непременным участником всех своих преступлений. По словам Ляпина, именно Аркадий подал ему мысль расправиться с Черемных.
Но Ляпин явно переборщил. Не требовалось большой проницательности, чтоб догадаться о его намерениях. Оговаривая Аркадия, он стремился рассчитаться с ним и, главное, надеялся, сделав'своим Соучастником сына начальника стройки, облегчить тем самым свое положение. Однако сокрушительный удар Ляпина разом превратил Аркадия из соучастника в жертву преступления.
Набатова ознакомили с показаниями Ляпина. И хотя следователь тут же оговорился, что обвинения в адрес Аркадия остальными материалами следствия не подтверждаются, Набатов понял, на краю какой пропасти оказался его сын.
В первые минуты его охватило такое отчаяние, что даже явилась малодушная мысль: для Аркадия лучше было погибнуть от руки Ляпина. Но тут же гневно пристыдил себя.
В этот день он пришел домой необычно рано. Прошел в комнату сына и долго молча сидел у его постели. Потом так же молча ходил из угла в угол осторожными, тихими, будто не своими шагами.
Встревоженная Софья Викентьевна хотела и его уложить в постель; он сказал, что пойдет поработать. Но, поднявшись к себе наверх, так же неприкаянно бродил из угла в угол, спрашивая себя об одном и том же и не умея найти ответа.
Как могло случиться, что он, кому доверено быть начальником — а это значит и руководителем и воспитателем—многих тысяч людей, не понял, не почув-
ствовал, что происходит с его собственным, его единственным сыном!.. И если бы ему была безразлична судьба сына!.. Нет, в этом он не может себя обвинить. Но почему же так, называемые чужие люди уважают его, дорожат его делом, понимают его? И почему не понимает родной сын? Почему Николай Звягин ловит каждое слово? Почему он может вести за собой людей на самые трудные дела, может вызвать воодушевление и энтузиазм, когда человек забывает об узколичном и борется за общее дело, как за свое кровное,— и почему он.не мог воспитать у сына потребности быть хотя бы только честным и трудолюбивым?
Долго искал Кузьма Сергеевич ответа. Не сразу пришел к мысли — потому люди идут за ним, что видят и чувствуют: в дело он, Набатов, вкладывает свою душу... А вот для сына, родного сына, того, что лежит сейчас с перевязанной головой в постели, а мог бы лежать уже в гробу или, того страшнее, на тюремных нарах,— для этого трудного сына места в душе не нашлось. А разве уж так тесна душа у человека, чтобы не вместились и общее дело и своя семья?..
Он был справедлив. Строг, но справедлив, временами суров, но справедлив... И только. А этого мало для живого человека, тем более для родного сына.
Только через неделю Федору Васильевичу разрешили свидание. Раненый был еще очень слаб, и дежурная сестра, пропуская Федора Васильевича, предупредила, чтобы он не утомлял больного.
Черемных лежал в маленькой палате один. Вторая койка была не занята.С «Второй раз я в этой палате»,— подумал Федор Васильевич, вспомнив, что сюда приходил он к больной Наташе.
Черемных лежал на спине. Голова у него была перебинтована, а левая рука в гипсовой повязке уложена поверх красного одеяла.
Забыв всё наставления дежурной сестры, Федор Васильевич сказал:
— Вот и пришлось, друг, снова свидеться. Черемных на минуту закрыл безбровые под низко опущенным бинтом глаза, потом посмотрел прямо в лицо Федору Васильевичу, чуть приметно усмехнулся и, коснувшись рукою груди, спросил:
— Заметил?
Федор Васильевич кивнул в ответ. Взял сухую, морщинистую, в подсохших ссадинах руку товарища и долго молча смотрел на него.
— Я, Максим, никому ничего не говорил,— сказал Федор Васильевич.
— Не тревожься,— сказал Черемных.—Я сам скажу...— Он помолчал и заговорил медленно, слабым голосом.
Федор Васильевич видел, что ему трудно говорить, но не прерывал его. Человек так долго молчал, и жестоко было теперь останавливать его.
— Давно томлюсь. Страшная это штука, Федор,— лишиться имени. Все равно, что похоронить себя заживо... Нет у человека более страшного врага, чем собственное малодушие... Не от закона прятался. Что по закону положено, получил сполна. Может, по нынешним временам скажут, что получил сверх положенного. Ну это я так, к слову. Пустое дело — счеты сводить...
— Максим, не надо об этом.
— Надо... Об этом все... О другой своей вине скажу. Тут на судьбу сваливать не приходится. Смалодушничал я, Федор. Семья у меня хорошая... Побоялся их замарать... Так рассудил: я для них погиб. Погиб как солдат... Отболело горе, притерпелось... И осталась святая память. И от людей уважение и сочувствие... Семья погибшего за Родину... А объявлюсь живой, опять не радость, а горе. Какая же радость узнать, что муж и отец изменник Родины! Всех нас подряд тогда так называли.... Свой позор на их голову... Вот так, Федор, я себе говорил...Нет, не говорил, лгал, лгал, Федор! Себе лгал! А это, знаешь, скажу я тебе, последнее дело...
Он закрыл глаза и попытался повернуть голову, как будто взгляд Федора жег его и сквозь опущенные веки. Шевелиться было нельзя. Пронизывающая все тело боль заставила глухо застонать.-
Федор Васильевич сжал руку товарища.
— Максим, спокойно. Я все понял...
— Нет, погоди... погоди,— прервал его Черемных. Слова, произносимые тихим, хриплым голосом,словно с трудом пробивались сквозь сжатые зубы:
— Не осаживай меня. Первому тебе говорю... Лгал... не о них, о себе думал... о себе тревожился. Осудят. Не примут... душой не примут. Этого устрашился. Вот в чем мое малодушие, моя вина...
Он замолчал и лежал тихо, неподвижно. Глядел не на Федора, а мимо него, куда-то в угол комнаты.
— У тебя ведь дочь была? — спросил Федор Васильевич, чтобы прервать тяжелое молчание.
— Две дочери... Старшую довелось увидеть. Выросла. Совсем взрослая...
— Был дома? — волнуясь, спросил Федор Васильевич.
— Здесь встретил, на стройке. Знаешь ты ее. Беленькая такая, славная... В нашей диспетчерской...
— Наташа! —воскликнул Федор Васильевич,— И не открылся? Да как же ты!..— И спохватился: нельзя так с тяжелораненым.
— Слушай, Максим,—сказал Федор строго, чтобы укрепить своей твердостью этого придавленного жизнью человека,— слушай меня. Сейчас я старший. Наташа завтра придет к тебе.
В этот день на курсах крановщиков состоялись только Два первых урока. Начальник управления механизации Бирюков, который читал «Правила эксплуатации ...подъемных кранов», срочно выехал в командировку, и учебная часть не успела заполнить освободившиеся часы.
Слушатели курсов, в большинстве своем парни и девчата, были очень довольны неожиданной отдушинон: работать и одновременно учиться — дело похвальное, но не легкое.
Наташа стояла в коридоре, прислонясь к подоконнику, и наблюдала веселую сутолоку, у вешалки: все торопились побыстрее одеться — у молодости дел много, а времени в обрез. Наташа ожидала Николая. Он вел занятия первые два часа и сейчас в маленькой комнатке завуча, которая, по школьным традициям, именовалась «учительской», заполнял журнал.
Выходя из классной комнаты, Николай шепнул ей: «Подождите меня, Наташа. Мы еще успеем в кино». И сейчас она больше всего опасалась, как бы кто из девчат не окликнул ее и не позвал идти вместе домой. Признаться, что она ожидает Николая Николаевича, было неудобно. Хотя Николай был немногим старше ее, но здесь он был преподавателем и вообще... инженер.
Ее действительно окликнули. > Она оглянулась. К ней подошел Перетолчин.
— Наташа, я за тобой,— сказал он.— У меня к тебе серьезный разговор.
Наташа не спросила, о чем разговор. Только машинально оглянулась на дверь «учительской» и, увидев выходящего оттуда Николая, сказала Федору Васильевичу:
— Я сейчас...
— Попроси, чтобы тебя отпустили завтра с работы.
Николай подошел к ним и, заметив растерянное выражение на лице Наташи, пристально посмотрел на Перетолчина.
— Николай Николаевич, я должна сейчас уйти,— сказала Наташа.— И завтра я не смогу прийти на работу. Вы разрешите мне?
— Пожалуйста,— подчеркнуто вежливо ответил Николай и, кивнув сразу обоим, пошел к выходу.
Наташа схватила его за руку.
—Завтра я встречу вас после работы у распадка... и весь вечер мы будем вместе... Вы придете?
Он круто повернулся к ней, и резкая, злая фраза едва не вырвалась у него. Потом он увидел, ее и огорченные и умоляющие глаза и, все еще хмурясь,сказал:
- Хорошо, приду.
— Мне нужно поговорить с тобой так, чтобы никто не мешал,— сказал Наташе Федор Васильевич, когда они вышли на улицу.
Наташа, не отрываясь, смотрела вслед размаши-сто шагавшему Николаю. Когда он скрылся за углом, она предложила Федору Васильевичу: — Пойдемте к нам в общежитие. Люба на занятиях, а Надька, наверно, унеслась куда-нибудь. — Хорошо,— ответил Федор Васильевич. По дороге Федор Васильевич расспрашивал Наташу, нравится ли ей работа в диспетчерской, как иду занятия на курсах, и ни словом не обмолвился о сути предстоящего разговора.
Наташа терялась в догадках. Федор Васильевич разговаривал с ней, как всегда, приветливо, шутливо, но она чувствовала, что он озабочен, может быть, даже взволнован. Уловив это, Наташа встревожилась. Не случилось ли чего дома?.. От матери нет писем вторую неделю... Наташа пыталась успокоить себя доводами: если-бы даже что и случилось, как мог узнать об этом. Федор Васильевич?.. Но ясно было, случилось что-то особенное.
Вопреки предположениям Наташи Надя была дома. Она лежала на кровати и читала «Огонек». Увидев Перетолчина, Надя ахнула и шмыгнула за занавеску,, где в углу хранился весь девичий гардероб. Как-то она ухитрилась там в тесноте переодеться и вышла уже в праздничном красном платье..
Наташа посмотрела на Федора Васильевича. Как быть?.. Тот успокоил ее: — Надя не чужой человек, твоя подруга. Можем поговорить при ней.
— Федор Васильевич, будете с нами чай пить? — сразу входя в роль гостеприимной хозяйки, сказала Надя, хотя любопытство одолевало и ей вовсе не хотелось даже на минуту выходить на кухню.
И очень, обрадовалась, когда он сказал!
— Обойдемся, Надежда, без чая.
Федор Васильевич сел к столу и усадил Наташу. Надя пристроилась на кровати и, как будто углубившись в чтение, навострила уши.
— Что ты знаешь о своем отце, Наташа? — спросил Федор Васильевич.
Вопрос был таким неожиданным, что Наташе показалось, кроме прямого его значения, он таит в себе еще другой, более глубокий смысл и что именно в этом, другом, непонятном ей смысле и заключается существо вопроса. Она не могла понять, о чем ее спрашивают, и молчала в растерянности, граничащей с испугом.
— Ты помнишь своего отца?
— Помню...— сказала Наташа и тут же поправилась:— Только по рассказам мамы... и еще помню его на фотографии.., У нас остались две карточки, он с мамой... и на одной я тоже...
— Где сейчас твой отец?
— Он погиб на войне.
Сколько раз ей приходилось отвечать на такой вопрос... И она уже привыкла к жестокому смыслу этих слов, но сейчас она была взволнована тревожным ожиданием.
— Твой отец жив.
Наташа смотрела на него широко раскрытыми глазами.
— Жив. Ты скоро увидишь его.
Надя отшвырнула журнал и почти с возмущением уставилась на подругу. Ну чего она молчит!.. Надя тоже выросла без отца... Да приди к ней с такой вестью, она бы затормошила, забросала вопросами.
Но Наташа уже поняла: то, что должен сообщить Федор Васильевич, принесет ей (и не одной ей, прежде всего матери) не только радость, а, наверное, и горе. Иначе к чему бы такая осторожная сдержанность?
— Федор Васильевич! — взмолилась она.— Не мучьте меня. Говорите сразу все,
— Хорошо, Наташа. Отец твой здесь, на стройке. Он видел тебя.
- И он знает, что это я?
— Знает. И ты знаешь его. Твой отец...—И Федор Васильевич рассказал Наташе все.
Наташа беззвучно плакала, закрыв лицо руками. В ее памяти ожило искаженное, словно от нестерпимой муки, лицо старого, седого человека, его глубоко запавшие, полные тоски и боли глаза...
— Наташка! Ну что ты!..— воскликнула Надя.— Жив ведь! Ой, дурная!.. Если бы мой отец вернулся!..— И сама заплакала громко, навзрыд.
Наташа встала и отерла глаза.
— Я сейчас пойду к нему.
— Сейчас нельзя,— остановил ее Федор Васильевич.— Поздно. Пойдешь к нему завтра... Не забывай, он в тяжелом состоянии. Не тревожь его.
Наташа только под утро забылась в настороженном, зыбком сне. Да и сон ли это был? То она говорила с отцом, то с матерью, то с сестренкой, а то они разговаривали друг с другом, а она все боялась, что вот она проснется и никого уже больше не увидит: ни отца, ни матери, ни Олечки...
Как уходили на работу девчата, она не слышала. Они не стали будить ее. Проснулась Наташа поздно: в десятом часу. Побежала в магазин, угодила удачно, купила два килограмма чудесных китайских яблок. Вернулась в общежитие и спохватилась: выходное платье неглаженое. Что отец подумает? Неряха! Выгладила платье и еще раз умылась, чтобы не выдали подпухшие, заплаканные глаза.
В больнице ей сказали, что посетителей пускают только после четырех часов. А когда узнали, что она пришла к Ивану Васильевичу Черемных, то предупредили, что вряд ли пропустят и вечером. Врач не велел тревожить больного.
— Я дочь его,— сказала Наташа. — Подождите врача. Он. сейчас на операции,— сказали ей.
Наташа провела в коридоре весь бесконечный длинный день. В палату ее. пропустили, только в четыре часа.
Наташа вошла, остановилась у порога, дрожащая и растерянная. Он, отец (трудно еще было даже в мыслях называть его так), встретил ее спокойным, неестественно спокойным, усталым взглядом. Лежал он на той же, так знакомой ей, койке у окна. Обескровленное лицо на белой подушке казалось серым, землистым. Как не похоже было это лицо на то молодое, смелое, красивое, которое она помнила!..
Как-то вдруг с необычайной отчетливостью Наташа почувствовала, что за пугающим его спокойствием укрылись тревога и смятение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41