— Позвольте мне съездить в свою деревню. Фашисты там все сожгли и разрушили. Взгляну, что с избой... Может, жена и трое детишек живы?..
Я молчу. Ну как отпустить его? Нет у меня на это права. А он смотрит на меня с такой надеждой, что отказать ему равносильно тому, что убить. Что мне делать?..
— Прошу вас, разрешите?..
Нет, не могу я ему отказать. Гляжу на карту. До Гатчины верхом чуть больше двух дней пути. И столько же обратно. Поезда, жаль, еще не ходят. Тогда бы Старик добрался туда за десять часов. Ничего не случится, мы не пять, а все десять дней еще тут пробудем, успеет возвратиться.
— Хорошо, разрешаю!..
Давно я не видел счастливого лица. Старик так радовался, что я даже удивился. В наши дни — и так радоваться? К тому же на фронте? Хоть бы он нашел своих живыми!
Мой дом отсюда далеко. Пусть хоть этот человек побывает дома, встретится с родными.
Я дал ему лошадь. Обо всем доложил потом начальству. На следующий день после его отъезда вечером к нам в расположение прибыл командир дивизии. В штабе срочно собрали всех офицеров.
— Завтра отправляемся на запад,— сказал командир дивизии.— Дойдем до Луги, а там погрузимся в эшелоны и через Псков будем продвигаться к фронту...
Это нас не удивило. Наше дело шагать вперед, возводить рубежи, рыть окопы.
Наш пополненный полк погрузился в эшелоны. Тронули к Пскову.
От Пскова свернули на запад и через Эстонию въехали в Латвию.
Снова едем на передовую.
На одной из станций я обменял свой трехдневный паек хлеба на флакон «Красной Москвы». Для Шуры.
— От тебя пахнет землей, блиндажом. Перебей духами.
Сегодня шестое августа. Через четыре месяца и двадцать два дня мне исполнится двадцать один год. Записи мои в поре созревания.
ПОГИБШИМ НУЖНЫ могилы
Августовское солнце прокалило вагоны.
Я часто заглядываю к капитану Гопину — сыграть партию в шахматы. Как-то на одной из станций он предложил мне:
— Тут есть в автолавке Военторга одеколон. Сходим купим?
Купили целых пять флаконов. На все какие были деньги. Гопин разбавил одеколон водой, и жидкость стала молочно-белой.
Я хватанул полный стакан. Отвратительная бурда! Когда пьешь, еще ничего, но потом башка раскалывается. Словно молотом бьет мне в мозг одеколон; в желудке буря, как заворот кишок, и тошнит...
— Ничего, пройдет,— сказал Гопин.
Целую неделю бушевал во мне одеколон.
На одной из станций Гопин обратился к командиру полка:
— Мой дом отсюда в трехстах километрах. Разрешите съездить? Может, из родных кого разыщу. Я потом нагоню эшелон. Поверьте?..
Командир полка развел руками:
— Да разве это в моей власти, капитан?
Гопин мрачно глянул в направлении своего дома.
— Убьют меня, и очень скоро. Я это чувствую...
Его сжигала тоска и печаль. Долго-долго вглядывался в даль.
Наш эшелон пересек Западную Двину, Даугаву, как называют ее латыши.
Красивая земля Латвия, много воды, равнинная и зеленая. Какая-то в ней девственная нежность.
Близ Елгавы идут тяжелые бои. Все тотчас забыто: и тихий шелест травы, и зловещее пророчество Гопина, и отвратительный вкус одеколона.
Мы снова на фронте. Расположились в редком лесу.
Штабной связной привел ко мне какого-то журналиста.
— Я хочу напАсать очерк о вашей роте,— сказал он.— Можно?
— Почему бы и нет! Рота славно воевала, особенно на Нарвском плацдарме.
— Отлично,—обрадовался журналист.— Тогда с Нарвы и начнем. Как ваши имя, фамилия?
— Пишите от имени Ивана Филиппова.
Он удивленно посмотрел на меня.
— Но вы не похожи на русского...
— Да,— ответил я.— Это не я Иван Филиппов. Он был старше меня всего на три года. Ни разу в жизни даже не влюблялся. Из Старой Руссы родом. И напишите еще о старшем лейтенанте Борисове. Пишите о погибших. Погибшим нужны могилы, нужна память о них...
Идем осматривать место нашего завтрашнего боя. Рядом со мной шагает капитан Гопин. Мрачный. Я спрашиваю его:
— Твои живы?
— Кто знает... Пишу письма, а ответов не получаю. В нашем городе были немцы.
До рассвета еще далеко. Под покровом темноты мы добрались до холмов. Здесь ведет бои уже выдохшийся, обескровленный полк. Нашему полку предстоит через их позиции выйти в наступление. Перед нами Елгава, за ней Рига. Гитлеровцы зубами держатся за Елгаву — ключ к Балтийскому морю. Мы же рвемся завладеть ею.
В окопах дожидаемся рассвета.
Ко мне подполз Гопин. От него, как мне кажется, все еще несет одеколоном.
— Сегодня меня убьют.
— Не говори глупостей,— пытался я успокоить его.
— Убьют! — почти закричал он.— Ты уж похлопочи тогда перед командованием: пусть представят меня к ордену Отечественной войны I степени. И пошли его жене, пусть будет память обо мне, если жива...
Немецкие пулеметы буквально стригут землю.
Мы изучили местность, определили направление нашего удара. И пошли обратно. Туда идти было легко — шли ночью, а сейчас уже светло. Только мы вылезли из траншей, противник с новой силой застрочил из пулеметов. Впереди бежал Гопин. Гимнастерка у него на спине потемнела от пота. Еще немного — и добежим до низины, там нас огонь не достанет. Вот-вот добежим... Гопин упал. Успел заметить, что глаза у него закатились. Не помню, как я оказался в наших окопах.
— Гопин убит! — с досадой крикнул командир полка.— Надо хоть тело подобрать!..
Кто-то протянул мне длинную палку с крюком на конце, я подполз к Гопину, зацепил его за пояс и с трудом подтянул к себе. Гопин убит!.. Я вынул из кармана его документы. В партбилете лежала фотография: женщина и трое малышей. На фотографии свежая кровь. Еще там было пятьсот рублей и адрес. Я снял с его руки часы, и мы похоронили Гопина.
Вернулись в окопы. Поговорили между собой, деньги надо отправить по адресу. Может, семья все же выжила. Часы не пошлешь. Решили продать их с «аукциона».
— Восемьсот рублей! Кто больше? — крикнул я.
— Тысяча!.. Тысяча восемьсот!.. Две тысячи пятьсот!..
Остановились на трех тысячах. Все три тысячи пятьсот рублей мы отправили жене Гопина. Найдут ли они адресата? Кто знает...
Мы заняли рубежи и начали наступление. Мною овладела какая-то спокойная уверенность: я знаю, что через два-три дня мы будем в Елгаве.
Гопина посмертно представили к награде.
Сегодня двенадцатое августа. Через четыре месяца и шестнадцать дней мне исполнится двадцать один год. В записях моих уверенность.
КУСОЧЕК РОДИНЫ
Наблюдательный пункт свой я установил на холме, где убили Гопина. Сахнов почесал затылок.
— Отсюда фрицы даже дымок моей цигарки заметят.
— Ну, так ты не кури. Лошади устроены?
— Порядок,— ответил он.
Я вспомнил моего коня, которого мы съели на Нарвском плацдарме. Защемило сердце. Новый мой конь великолепен: серый в яблоках, с длинной шеей, с тонкими, быстрыми ногами. Однажды, испуганный грохотом артиллерийских залпов, он вдруг сорвался с коновязи и понесся в сторону вражеских окопов. Сахнов погнался за ним и страшно меня этим испугал. Дьявольская сцена конь мчится по полю, голова поднята, грива развевается по ветру. На мгновение он остановился, заржал, тряся головой, и снова помчался. Кричу Сахнову, чтоб вернулся, черт с ним, с конем. Но Сахнов не слышит меня.
Можно только представить, как Сахнову удалось поймать лошадь и привести обратно. В окоп он ввалился запаренный.
— И вовсе он не испугался, ваш разбойник,— сказал, смеясь, Сахнов.— Просто кобылку учуял на той стороне. Бесстыжий...
Моя рота крушит укрепления врага. Меня радует, что позиции противника хорошо просматриваются и я бью как хочу.
Сахнов протягивает мне две дольки чеснока:
— Натрите ноздри, не то трупный смрад одолеет.
Мы сломили сопротивление противника и ворвались на его позиции.
Идем вперед. Сахнов захватил повозку с немецким обмундированием. Немецкая повозка зеленого цвета, на четырех крепких колесах. Груз — новенькие шинели, сапоги, белье. Сахнов в раздумье рассматривает свои трофеи.
— Эх, вот бы отправить все это к нам в деревню...
Да, было бы неплохо. В его деревне ведь побывали
фашисты.
Вечер. Остановились на хуторе. Добротный дом, ухоженный сад. Хозяин — латыш-крестьянин — зарезал для нас телку. Жена его вскипятила молока в большой кастрюле, налила всем моим солдатам.
Заночевать там не удалось. Лишились отдыха и гостеприимства добрых хозяев. Поступил приказ — продвигаться вперед. Хозяева дали нам в дорогу мяса.
— Счастливого пути!..
Прикорнул чуток прямо на коне, в пути.
Был у нас короткий, но тяжелый бой. Гитлеровцы отступили в сторону Балтийского моря.
Мои солдаты бодры духом и очень горды своими победами. Они теперь часто и не окапываются. Победители ведь!..
Рассвело. Мы гоним гитлеровцев. Устроили короткий привал в расположении артиллеристов, перекусили. Вдруг ловлю на себе взгляд — это молодой солдатик в упор смотрит на меня.
— Здравствуйте, товарищ старший лейтенант! — произнес он по-армянски, ошеломив меня.
— Мовсес! Дорогой!..
Он был моим учеником в селе Хнадах. На меня дохнуло родимым уголком. Я попросил капитана отдать мне Мовсеса, пусть взамен берет хоть двух солдат. Капитан отказал.
— Мовсес Погосян мне самому очень дорог. Не могу его отдать,
Я обнял Мовсеса, расцеловал. Его кудрявые волосы, казалось, еще благоухали родиной. А во мне осталось хоть что-нибудь?
Сердце мое сжалось до боли. Я расставался с ним как с родным.
Полдень. Новое столкновение с противником.
Хорошо, что капитан не отдал мне Мовсеса. Вдруг бы его убило? Ужасно быть свидетелем смерти дорогого человека. Мовсес тогда, прощаясь со мной, спел мне песню:
На окраине Керчи рос зеленый лес.
Пули в нем свистели,
Кровь рекой лилась...
Я даже вздрогнул. Это очень старая песня, только чуть изменена. Отец ее часто пел с моим дядей, Арменаком, красным партизаном. Только они пели не о Керчи.
На окраине Сарыкамыша рос зеленый лес.
Пули в нем свистели,
Кровь рекой лилась...
Отец мой участвовал в боях под Сарыкамышем, когда ему было столько же, сколько мне сейчас. Вот и снова война. Тридцать лет молчала забытая песня. Что возродило ее? Новая война и новые потоки крови. Вот и снова звучит голос некогда пролитой крови.
Англо-американские войска высадились на юге Франции и там сейчас ведут сражения против фашистских армий. Французы сформировали полки освобождения и гонят гитлеровцев со своей земли,
— Есть и горестные вести,— говорю я Сахнову.
— Опять горестные?
— Да. По личному повелению Гитлера расстреляли Тельмана.
Сахнов обнажил голову, Эрнста Тельмана все любили и уважали. Только у нас в Армении в тридцатых годах несколько тысяч новорожденных мальчишек нарекли его именем: Эрнстами и даже Тельманами...
Жара стоит невыносимая и какая-то мертвая, даже по ночам ни ветерка, и мы в землянках и окопах задыхаемся. Я сплю все больше на открытом воздухе, где-нибудь под деревом.
Поспела вишня. Что это, братцы? Значит, зреют еще в мире плоды, а мы уж и забыли об этом! И малина тоже созрела в этом зелено-теплом мире.
Что еще созрело?
Мой плач.
Сегодня двадцать первое августа. Через четыре месяца и семь дней мне исполнится двадцать один год. Записи мои на желтой бумаге.
НЕБО ЛИШИЛОСЬ ПЕСНИ
По шоссе идет танковая часть. Грохот, пыль... Я сворачиваю коня на обочину, в траву. И вдруг вижу на одном из танков знакомого. Это Цатурян, шофер из моего родного городка. Придерживаю коня.
— Ваго!
Он спрыгивает с танка. Растерялся от радости.
— Жив!!!
Ваго — командир танка.
— Вот, Ваго, идем теперь вперед.
— Да,— сказал он весело,— по той дороге, что отступали. Ничего, скоро уже... Жаль только, наших много погибло...
Я нагнал Ерина. Он и Шура были последние дни на других позициях. Ерин мрачен. В глазах у Шуры слезы. Ерин вздохнул:
— Твою Шуру забирают у нас в санбат.
— Почему?
— Приказ.
— Чей приказ?
— Не нам его обсуждать,— сказал Ерин.— Уходит, и все тут.
У ног Шуры лежит ее вещмешок. У меня дыхание перехватило, словно кто душит. Шура уйдет, и мы, может, никогда больше не встретимся.
— Там тебе будет спокойнее, Шура,— по-отцовски сказал Ерин.— И от нас это недалеко...
Я стиснул зубы, чтобы не закричать. Шура вся сжалась.
Мне стало ее ужасно жаль. Я вдруг будто впервые до конца ощутил, какая она мне родная, часть моей жизни!.. Снял с руки часы.
— Если не встретимся... на крышке, внутри, мой адрес...
Шура, не попрощавшись ни со мной, ни с Ериным, пошла к грузовику у дороги, забралась в кузов. Машина тронула.
Я с коня следил за удаляющейся машиной, пока она не превратилась в черную точку, а потом и вовсе исчезла с глаз.
В небе прокричали улетающие в теплые южные края ласточки. Небо лишилось песен. Увижу ли снова Шуру?..
Сахнов нагрузил свою трофейную повозку новыми вещами. Поверх немецкого обмундирования грудились лопаты, кирки, косы и даже плуги да лемеха.
— Я служил вам не по долгу, а по совести,— сказал он мне.— Разрешите отвезти эту повозку в нашу деревню?
А есть разве у него деревня? Даже из госпиталя он не поехал в тыл, хотя его подчистую освобождали от службы. Видно, почувствовав мою озадаченность, он заговорил:
— Да, жизнь моя шалая, но деревню, где родился, и дорогу к ней помню... Дней пятнадцать мне надо туда и обратно на повозке. Если меня в деревне и помнят, то только по худому делу. Пусть хоть лихом не поминают.
Очень мне было понятно состояние Сахнова. Вспомнился Гопин. И то, как потом комполка мучился угрызениями совести. Я решил взять на себя: отпустить Сахнова, не согласовывая этого с начальством. Будь что будет, не могу ему отказать. Я верю ему, как себе...
Я снабдил его необходимыми документами и пожелал доброго пути. Он обнял меня.
— Обязательно вернусь, сынок! Обязательно...
Он сел на повозку и пустил коней вскачь. Уехал!.. Я не надеюсь встретиться с ним. Он-то непременно вернется, но буду ли я жив?..
Сегодня двадцать пятое августа. Через четыре месяца и три дня мне исполнится двадцать один год. Записи мои на красной бумаге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36