— Нет, почему же? Радуюсь за вас, молодых. Хорошее поколение. И нам с вами будет легче...— Он тяжело поднялся с места.— Пойду-ка я за своим грузом.
Я еще продолжил письмо. Писал, писал. А потом взял да и разорвал его. У всякого письма должен быть адресат. Мое письмо не имеет адресата. Нет у меня сына, и Маро так далеко от меня.
— До свидания, сын мой!..
Старшина роты принес хлеба. Раздал его по взводам, а там еще и по расчетам поделили, на каждого солдата. Дают не на вес, а на глаз. И так наловчились, что точно подгадывают — хоть взвесь для проверки. Хлеба теперь хватает, солдаты мои даже сушат, на черный день. Много их было, но боятся люди, что и впереди еще немало будет черных этих дней...
Маленькая ручонка тянется к старшине. Просит хлеба:
«Дай и мне...»
Я закрываю глаза. Да ведь это же мой сын, мой будущий сын. Маленький еще, а пришел. Помочь отцу своему, воевать пришел. А Сахнов не верил, что у меня будет сын. И зачем только я разорвал письмо? Вот бы отдал сыну, он прочитал бы...
Решил сходить на могилу Филиппова. Это недалеко от моих позиций, шагов сто к реке спуститься, на злополучном плацдарме. Я ведь своими руками зарыл Ивана. Попробовал было еще и камень найти, большой, плоский, чтобы по нашему, армянскому, обычаю положить на могилу, но камня здесь нет. Пришлось только надмогильным столбиком ограничиться с именем Ивана на нем.
Могильный холм порос диким клевером. Клевер еще не расцвел. И Иван тоже не успел расцвести, так и сгинул, бедный...
— Прощай, Иван!.. Мы уходим с этого плацдарма. Уходим на переформирование. Потом снова вернемся на фронт. Но, конечно, уже не сюда. Ты, друг, почаще подавай голос из-под земли, чтоб могила твоя не забылась.
И вдруг мне послышался голос Ивана:
«Какие новости?»
Меня не испугал этот замогильный голос, обрадовал. Да и кто это выдумал, что все похороненные мертвы?..
— Новости хорошие, Иван,— сказал я чуть громче, чем хотелось бы.— Наши успешно наступают. Уже
вступили на землю Польши. И знаешь, Львов уже тоже освобожден и Брест. Помнишь, Иван, сорок первый, когда Брест в полном окружении месяцы защищался горсткой людей?
«Помню. Так защищаются только боги».
— Ты видишь их?
^«Кого?»
-— Богов.
«Нет. Не настала, видать, пора. Но некоторых храбрецов из Бреста вижу... А ты все пьешь?»
— Нет, Иван. Сейчас ведь тепло, тогда я пил, чтоб согреться.
«Смотри Шуру не обижай. Она очень хорошая девушка. И сделай все, чтоб она не попала сюда... ко мне. Сам тоже остерегайся. Слышишь! Здесь царство мертвых. Не приходи!..»
— Не приду, Иван!..
Зеленые чашечки клевера незаметно раскрылись, распушив над собою лиловые головки цветов.
«Это мои цветы...»
— Да, Иван. Скажи свой адрес...
«Адрес? Ты же знаешь...»
— Знаю, но... Мы уходим в тыл, на пополнение... Я написал твоим родителям; обещаю, если выживу, привезти их к тебе на могилу. Собирался отправить письмо...
«Да разве я в могиле, друг мой?—сказал Иван.— Ты ошибаешься. Здесь синяя синь и нет войны. А родителям ничего не пиши. Не надо. Пусть они ждут меня, пусть надеются».
Все смолкло. Из моих глаз текут слезы, падают на клевер, и он склоняет свои головки. Что ж это такое: могилы слышат, они разговаривают?..
«Ну иди!»—это опять голос Ивана.
— Как мне уйти? А ты?
«Иди, друг, и обо мне никому не рассказывай. Я знаю, ты все что-то записываешь. Пусть тебе долго живется, но обо мне никому не рассказывай, особенно в твоих бумагах. Я не мертв. Не надо воспевать меня в песнях. Я жив и когда-нибудь, лет через пять, а может, и через тридцать, через пятьдесят лет, еще явлюсь тебе. Обязательно явлюсь...»
Поблескивает река своими синими волнами. Иван больше не говорит. Цветы клевера снова укрылись в чашечках, и запахло землей.
— Прощай, Иван...
Я побежал к реке.
В бумагах одного из убитых' немцев мое внимание привлек квадратный кусочек картона с эмблемой третьего рейха: скрещенные кости, череп и свастика. И что-то по-немецки напечатано.
Немецкого я не знаю. Но картонка эта показалась мне таинственно-грозной, и я спрятал ее, а остальные бумаги выкинул.
Вечером, встретив полкового переводчика, попросил перевести содержание написанного. Капитан был близорук и носил очки. Он сначала протер их платком, снова водрузил на нос и прочитал текст про себя.
— Это заповедь Гитлера солдатам третьего рейха.
Я примерно записал переведенный капитаном текст.
Вот он. Точнее, часть его.
«Ты,— наказывает Гитлер солдату,— не имеешь ни сердца, ни нервов. На войне они не нужны. Убей в себе милосердие и жалость — уничтожай все русское, советское. Ни перед чем не останавливайся. Будь перед тобою старик или женщина, маленькая девочка или мальчик — убей их!..»
Мне даже писать страшно слова этого дьявольского наказа. В голове не укладывается такое человеконенавистничество. Тем более что исходит оно не от какого-нибудь восточного тирана древности, а от европейца.
Капитан попросил разрешения оставить у себя гитлеровскую заповедь.
— Берите,— сказал я,— эту мерзость... Скажите, капитан, как назвать человека, призывающего к убийству
детей?
Капитан пожал плечами:
— На ваш вопрос ответит история.
—- Да, но у истории короткая память,— сказал я, не умея заглушить боль сердца и боль горьких воспоминаний.
— Зато у нас она долгая...
Вечер. Блиндаж разрушен. К счастью, в нем никого не было, когда его с неба разворотило прямым попаданием бомбы. Теперь мы остались «бездомными». Хотя, конечно, какая уж тут бездомность. Мы уже привычны —
что под крышей, что без крыши... Однако я все же велел восстановить блиндаж.
— Может, новый построить? — предложили солдаты.
— Нет. Восстанавливайте старый. Не испытывайте судьбу, говорят, дважды в одно и то же место бомбы не падают.
Солдаты попробовали разгрести землю и бревна вытащить, но от бревен остались только щепки. Все надо делать сызнова.
Заместитель начальника штаба привел к нам на позиции .шестнадцать человек солдат.
— Принимайте пополнение,— сказал он.— С сегодняшнего дня они на довольствии.
— Мне это мало. Надо минимум двадцать восемь человек, чтобы полностью укомплектовать расчеты.
— Принимайте, сколько есть.
Он ушел. Я оглядел новобранцев, прочитал их фамилии по списку, который мне передал заместитель начальника штаба.
Спросил у двоих:
— Вы, как мне кажется, были на фронте, да?
— Так точно.
Я обрадовался тому, что угадал в них фронтовиков. Они были на войне, потом их ранило, лежали в госпитале и вот после излечения попали к нам в полк. Все остальные— новички. Пороха еще не нюхали. Все голубоглазые и какие-то непоседливые, нетерпеливые. Удивило меня и то, что новичков этих совсем не пугает огонь немецкой артиллерии. А мины и снаряды ведь то и дело рвутся вокруг них.
— Вы разумеете, куда прибыли, ребята?
— Разумеем,— в один голос ответили они.— На фронт.
— А что вы еще разумеете?
— А то, что нам воевать с врагом.
— И умирать,— холодно добавил я.
— Все отдадим за Родину!..— сказали новобранцы,— Мы пришли защищать её.
— И только?
— Нет. Еще и врага разгромить окончательно.
— Не так легко его разгромить,— сказал я.— Это требует лишений и жертв. Но я вижу, что вы готовы к этому. Курите?
Все курят. Я угостил их махоркой из моих запасов и сказал, что первым делом неплохо бы что-нибудь спеть. Они не удивились. И никто не спросил: а что, если немец услышит? Услышит — и пусть себе слышит. Что ж нам теперь, и не петь из-за него? Мы и так уж давно не пели.
Новички затянули песню, с завистью поглядывая на нас — фронтовиков. Эти ребята завидуют нам! А чему завидуют? Тому, что мы уже бывалые воины, а они только первый день здесь? Или тому, что смерть всегда ходит рядом с нами, что мы гибнем и остаемся лежать без могил?..
Я распределил ребят по расчетам. Хорошо, теперь, по крайней мере, каждый миномет обслуживают три человека.
Один из двух наших новичков, бывших уже раньше на фронте, защищал Брест.
— Как удалось оттуда выбраться? — спросил я его.
— Бывают на свете чудеса,— улыбнулся он.
Брест первым принял на себя всю тяжесть удара гитлеровской Германии и героически противостоял врагу, показал Европе, что можно одолеть «несокрушимые» немецкие армии...
Раз в три дня мы выпускаем наш «Боевой листок» — рукописный (какой уж получается). В очередном номере я начертал крупными буквами: «Товарищи солдаты и офицеры, с нами вместе воюет герой Бреста — Василий Алексеев. Честь ему и слава!» Прочитав листок, Василий зашел ко мне.
— Зачем вы назвали меня героем? — огорченно спросил он.— Какое уж там геройство, если Брест все же пал и в конце концов оказался в руках врага?
— Да,— согласился я,— но там сражались герои...
Спустя несколько дней я доложил о Василии Алексееве командиру полка и попросил представить его к награждению орденом как защитника Бреста.
Командир полка одобрил мое предложение.
Блиндаж мой восстановлен.
Ребята прозвали Василия — Василием Брестским. И это, я вижу, нравится ему. Он ведь первым из нас на собственной шкуре познал зверство гитлеровских поиск.
— Это было на рассвете двадцать второго июня,— рассказывает по моей просьбе солдатам подразделения Василий Брестский — В первый же день войны Германия бросила против нас сто восемьдесят одну дивизию и восемнадцать бригад. Это в общей сложности пять с половиной миллионов солдат, четыре тысячи танков, пять тысяч боевых самолетов, пятьдесят тысяч орудий. Страсть какая силища!
Я смотрю на Василия и думаю: самый страшный наш день в этой войне — двадцать второе июня сорок первого года. С тех пор прошло три года, и противник уже познал силу наших ударов, но двадцать второе июня останется в нашей памяти как самый черный день. Василий в тот день был в Бресте и грудью встретил врага. А я был дома и узнал о войне спустя четыре часа после ее начала.
Не будь того дня, и не пришлось бы пропадать в этих болотах, и не думал бы я каждый день, кого из нас будут хоронить завтра. Не будь того дня, я, может, уже был бы женат на Маро и сейчас не проливали бы слез в тревоге за меня ни она, ни моя мать.
Не будь того дня... Но день тот должен был быть — летний, солнечный. Как звено в цепи времени. День этот должен был быть, но не днем начала столь страшной войны.
Василий рассказывает о том первом кровавом рассвете, о том черном дне.
— В случайности я не верю,— сказал он в заключение— Но в одно верю определенно: врага мы с нашей земли прогоним и я снова вступлю в Брест. И знаете что? Я верю, что это произойдет на рассвете! Непременно.
И я верю, Василий.
Сегодня двадцать пятое июля. Через пять месяцев и три дня мне исполнится двадцать один год. В записях моих ожидание рассвета.
НАРВА НАША
Мы пропитались кровью. Все в земле, в земле. Наступаем на город Нарву.
Ночь. Никто не спит. Да и какая же это ночь — белая ночь! Ищу себе место для нового наблюдательного пункта, для нового наступления.
Солнце взошло, зейтунцы...
Чудеса, да и только. В сердце звенит песнь моих дедов-храбрецов. Кровь в жилах обновляется. Песню наигрывает ^на аккордеоне мой знакомый инженер-капитан, тот самый эстонец из восьмого эстонского корпуса. Увидев меня, он спрашивает:
— Что, нравится?
— Так это же родная, наша, армянская! — говорю я.— Откуда вы ее знаете?
— Давно уже. И не помню откуда...
Солнце взошло, зейтунцы...
Идем в наступление. Невинное слово «наступление». В нашей обстановке точнее было бы сказать: «Идем на смерть!»
Солнце взошло, зейтунцы...
Подумайте только, откуда и куда добрался зов крови армянской!
Нарва в огне и дыму. Что ж, наступление. Атакуем час, два, три часа, целую вечность!..
Только под вечер нам удалось ворваться в Нарву.
Всюду блеск битого стекла и подков на трупах лошадей. Посреди улицы брошена помятая детская коляска, раздавленная черная кошка... Из коляски слышу детский крик. Нет, не из коляски... Это из разрушенного дома выскочила на улицу золотокосая девушка. Солнце взошло...
От девушки веет теплом... Я плачу о разрушенном Зейтуне, о моем погибшем друге Иване.
Кто-то касается моего плеча. Шура! Я кричу по-армянски:
— Солнце взошло, зейтунцы!..
Река постепенно светлеет, унося кроваво-красные воды.
Лето, июль.
Мы совсем обескровлены.
По новому мосту прибыл нам на смену новый полк.
С того берега вернулся Сахнов. Откуда-то добыл и привел двух коней.
Наш полк в полном составе снялся с позиций. В полном составе? Остались-то всего крохи.
Вечер цвета абрикоса. Мы на конях перешли реку. Уходим в тыл на пополнение.
Ночь. Мирно горят наши костры. Небо над нами такое близкое и родное... Давно не видал я неба.
Проснулся к утру. На мне зеленая шинель. Кто это позаботился? Сахнов, видя мое изумление, говорит:
— Шура это принесла. Когда заснули, она пришла и укрыла вас.
Чуть в сторонке, у костра, обхватив колени, сидит Шура. С отблеском пламени на коленях, на лице она необыкновенно хороша в этот миг.
Вокруг удивительный покой. Мы уже далеко от фронта. Зеленый лес, зеленое спокойствие.
Мы с Шурой купаемся в реке возле Кингисеппа. Далеко забрели, в волшебный уголок. Я оставил Шуру на берегу и углубился в лес, набрать ей малины.
Сегодня двадцать восьмое июля. Через пять месяцев мне исполнится двадцать один год. В записях моих горечь.
У МЕНЯ СНОВА ЕСТЬ ЛОШАДИ
Кингисепп расположен у берега Луги. Река эта очень большая. Была бы такая у нас в горах — все земли бы напоила. В Луге водится какая-то необыкновенная рыбешка; когда сваришь ее — отдает мятой.
Я уже получил пополнение. Есть среди новеньких «старик» по фамилии Болотный. Ему сорок шесть лет. Интересно, когда мне стукнет сорок шесть (если доживу), я тоже буду считать себя стариком?
У нас все, даже Сахнов, называют Болотного Стариком.
Как-то Старик зашел ко мне, почтительно представился:
— Я родом из Гатчины...
— Знаю,— сказал я.— Знаю из личного дела.
— Но вы не знаете, что у меня там родные и там мой колхоз.
— Да, этого я не знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36