Юнус качнулся. По его лицу из-под тюбетейки тотчас потекла кровь.
— Ублюдок здесь один,—вымолвил он.—Ты!
Второй удар пришелся ему по плечу.
— Ты не мужчина!— вскричал Анвар и, шагнув вперед, оперся на раненую ногу и от острой боли едва не потерял сознание.
— Мы сейчас увидим, кто здесь мужчина, а кто нет,— одной рукой стиснув рукоять плетки, а другую крепко сжав в кулак, ровным голосом проговорил Усмон Азиз.— А ты принадлежишь к неблагодарным... к тем, кто плюет на соль.
— Быть может...— голос Анвара зазвенел и сорвался.— Быть может, я и в самом деле неблагодарный. Но я не торговал родиной, как ты.
Усмон Азиз с сожалением покачал головой.
— Глуп ты еще и молод... И откуда тебе знать,— с внезапной болью продолжал он,— что такое родина? У меня она была. А у тебя — нет.
— Одно я знаю,— крикнул Анвар,— в седле родину с собой не увезешь. Это тебе не мешок с золотом...
— Помолчи,— тихо и грозно сказал ему Усмон Азиз.
Тем временем довольно большая толпа с шумом ввалилась во двор. Сердце Анвара гулко стукнуло, и он принялся с надеждой высматривать Таманно. Ее не оказалось; зато он увидел Сабохат, державшуюся рядом с благообразного вида старухой.
Ошеломленная окровавленным видом мужа, истерзанным видом Анвара и Каромата, Сабохат поначалу молчала. Но затем, как бы очнувшись, воскликнула:
— Ты что с ними сделал, палач?! Бешеный пес! Ты виселицу возвел, ты повесить их хочешь?!
Она рванулась к Усмон Азизу, но несколько рук тотчас крепко схватили ее. Она вырывалась. Ее платок сбился на плечи, волосы растрепались; она вырывалась, рыдала и говорила сквозь плач:
— Отпустите меня! Отпустите... Пусть и меня рядом с ними повесит этот басмач! Пусть и моей кровью обагрит свои руки!
Вопли ее, казалось, доставляли удовольствие Усмон Азизу. Во всяком случае, он с усмешкой поглядывал на Сабохат, поигрывал плеткой и всем своим видом выражал полнейшее и непоколебимое спокойствие.
— Проклят будь богом ты, потерявший совесть!— кричала Сабохат.— Чтобы из одной могилы в другую не уставали кидать тебя! В адовом огне гореть тебе и никогда не сгореть, волк-кровопийца!
Юнуса трясло от гнева. Он напряг руки— но умело и крепко был связаны они. Тогда он слизнул кровь, сбежавшую к углу рта, сплюнул и, собрав все силы, внятно сказал:
— Сабохат!
Повеление и мольба слышались одновременно в его голосе. Все затихли.
— Сабохат,— повторил он, не отрывая взгляда от залитого слезами лица жены.— Если хотя бы капля любви и уважения есть у тебя ко мне, прошу тебя — не проливай слез перед этим грабителем. Недостоин он даже смотреть на них, бесчестный беглец.
— Верно, сестра,— сказал Анвар.— Не унижай себя... Мы за правду жизни отдаем.— Он глубоко вздохнул.— Не бессмысленно мы умираем, нет! А он,— презрительно кивнул Анвар на Усмон Азиза,— даже если и останется жив, то, как старая корова, никому не будет нужен.
Сабохат затихла, закрыв глаза платком.
Но Усмон Азиз будто не слышал Анвара и Юнуса. Он стоял перед пришедшими к нему во двор людьми и, положив руку на деревянную кобуру маузера, оглядывал их с высокомерным спокойствием. Тяжел был его взгляд и плотно сжаты губы. Наконец он спросил:
— Чего вы хотите?
Толпа зашевелилась, раздалась, и вперед выступил Раджаб, девяностолетний старик, одной рукой опиравшийся на посох, а другой — на плечо внука, бледного мальчика лет десяти-двенадцати.
— Узнал меня, Усмон?
— Узнал,— нетерпеливо ответил тот.
— Я не только отца, я и деда твоего хорошо знал...
— Ну и что?
— Я на их землях издольщиком работал. Во всяком случае, они были люди неплохие.
— Что еще?
— Что еще, говоришь...— старик погладил свою белую, словно снега горы Хафтсар, бороду.— А то, что надо тебе призвать в помощь свое сердце и свой ум. Их,— слабой рукой указал Раджаб на трех пленников,— не тронь. Собираешься уходить — так ступай своей дорогой, не проливая безвинную кровь.
Позади него вразнобой заговорили люди:
— Верно...
— Человеком будь...
— Разве так поступают мусульмане?
Усмон Азиз поднял руку.
— Тихо!
И когда мало-помалу воцарилась тишина, он спросил дедушку Раджаба:
— Вы хотите, чтобы я отпустил этих кафиров на все четыре стороны?
— Не губи их молодые души, Усмон, и пожалей их молодые жизни. Народ Нилу тебе так говорит — не я один! И не кафиры они, и не продавали свою нацию...
— Так кто же они?
— Три невинных человека... три бедняка. Три человека, желающих всем нам, лишений натерпевшимся, света, свободы и благополучия.
— Ложь!— сказал Усмон Азиз.— Да, они бедняки. Однако они с головы до ног запятнаны грехами! Это и мулло Салим вам подтвердит. Он знаток обычаев, установлений веры и законов шариата. И без труда отличит черное от белого и скажет, кто из нас стал кафиром, а кто еще мусульманин.
— Он сам создание без веры и совести,— промолвил дедушка Раджаб, поведя глазами в сторону мулло Салима.
— Ты бредишь!—тонко вскрикнул имам мечети Нилу.— Кто ты, богом забытый старик, и кто я — целых три года учившийся в священной Бухаре!
Усмон Азиз нетерпеливо постучал рукоятью плетки по голенищу.
— Ладно. Я и вы,— обратился он к стоявшим перед ним людям,— хорошо знаем друг друга. Ни один из моих предков никому не причинил вреда...
— Почему же?— перебил его Комрон.— Не причинишь другим вреда — не наживешь богатства.
Но Усмон Азиз будто не слышал его.
— Во всяком случае, у меня перед вами вины нет. Свое имущество я получил в наследство и к богатствам мира всегда был безразличен. И никогда не причинял зла своим слугам, батракам и пастухам и никогда не
покушался на их долю. Я хотел товарищем быть всем вам — ив радости, и в печали. Именно так и было...
— Болтовня,— опять не удержался Комрон.
— Возможно,— усмехнулся Усмон Азиз и продолжал:— Затем поднялся ураган беды и закинул меня на дорогу странствий и отчаяния. Но по велению бога возвратившись на родину, я застал свой дом опозоренным, а обиталище мусульман — Нилу — превращенным в колхоз. Вот что сделали трое безвинных! Словно рабы, ухватились они за стремя неверных и смешали с грязью нашу жизнь.
— Ту грязь ты где видел?— спросил дедушка Раджаб.
— Во рту твоем!—отрезал Усмон Азиз.
— Невежда,— горько рассмеялся старик.
Но Усмон Азиз лишь повел в его сторону глазами.
— Мне больше не о чем с вами говорить,— сказал он и обратился к мулло Салиму.— Имам!
— Слушаю, почтенный!
— Объясните этим безмозглым нищим, какого наказания достойны трое безвинных!
— Я вчера говорил, почтенный... и сегодня. Если желаете, скажу снова: удел отвратившихся от веры — смерть...
Усмон Азиз взглянул на Комрона и дедушку Рад- жаба.
— Слышали?
— Слышали, бай, но...— начал было старик.
— Что — но?! Что?!—во весь голос крикнул Усмон Азиз.
И снова зашумела толпа.
— Жестокий!
— Не по шариату поступаешь!
— Разве мусульманин поднимет нож на безгрешных людей?!
— Не позволим..,
— Не позволите?!— Усмон Азиз кивнул, и сначала Гуломхусайн, а затем и Халил несколько раз выстрелили поверх толпы.
Подобно овцам, сбившимся в кучу при внезапном нападении волка, плотно прижались друг к другу и застыли под дулами двух винтовок люди,
— Не позволите?— презрительно усмехнулся У смок Азиз и глянул на Курбана и Гуломхусайна.— Ведите!
— То-опа-ай!— Гуломхусайн толкнул в спину Каромата, и тот, едва удержавшись на ногах, шагнул к огромному тутовнику, превращенному в виселицу.
Учитель обернулся к людям и с тоской закричал:
— Передайте маме, что я не боялся... не дрожал... перед этими проклятыми землей и небом!
— Мы знаем, что ты герой,— вслед ему бросил Усмон Азиз.
— Еще передайте, чтобы простила меня!
С винтовкой в руках Халил стоял перед толпой, в любой миг готовый открыть огонь. Он понимал, что не очень-то нужен Усмон Азизу; но зато ему, Халилу, нужна была винтовка, и он получил ее.
Молча стояли мужчины и женщины, жители Нилу, и только плач Сабохат раздавался на дворе Усмон Азиза и возносился к голубому, чистому, весеннему небу,
— О, горе, тьма горя... О, брат мой, красивый и добрый... О, муж мой, опора нашего дома, мой любимый... Горе, тьма горя от рук проклятого басмача! Брат мой, не изведавший счастья... муж мой, никому не причинивший зла... Горе, тьма горя...
Так выплакивала Сабохат свое несчастье, но ее скорбные вопли словно не доходили до слуха Усмон Азиза, все внимание которого поглощено было тремя веревками с петлями на конце и тремя людьми, чьи жизни должна была оборвать устроенная по его приказу виселица. Он как бы заледенел, глядя на то, как Курбан и Гуломхусайн поочередно ставили пленников на колоды. Мрачным ликованием наполнялась душа — но одновременно сжималась в тоске. И ему будто бы перехватывала горло петля, и становилось трудно дышать...
Анвар и Юнус, не отрываясь, смотрели на пламенеющий диск солнца. Оно уже поднялось на два копья и золотистым светом своих лучей согревало расцветающую землю.
Каромат плакал, опустив голову.
Три петли нависли над ними — три беспощадные петли.
Усмон Азиз провел рукой по горлу и глубоко вздохнул. Затем он взглянул на Гуломхусайна и махнул плеткой.
Гуломхусайн подошел к Юнусу. Поднявшись на цыпочки, пешаварец ловко набросил ему на шею веревочную петлю и тут же резким ударом ноги вышиб из-под него колодку. Вздрогнула и заскрипела ветвь тутовника, и страшно закричала Сабохат. Гуломхусайн уже накидывал петлю на шею учителю.
Били копытами и ржали под навесом кони и старались порвать ненавистную привязь и вырваться на волю. Но крепки были аршинные колья и волосяные веревки; и кони могли лишь .подняться на дыбы и тоскующим, громким ржанием снова и снова напомнить людям, что надо оберегать всякую жизнь.
Гуломхусайн выбил из-под ног Каромата колоду и шагнул к Анвару.
— Го-оре!— простонала Сабохат и упала на руки окруживших ее женщин.
Гневные голоса послышались в толпе. Халил выстрелил в воздух — и все умолкли. Гуломхусайн аккуратно надевал петлю на шею Анвара, и, увидев это, снова, в который уже раз, пронзительно вскрикнула Сабохат. Опять возмущенно загудела толпа.
— Не шевелитесь!—направил на людей винтовку Халил.— Не шевелитесь, скоты вы безмозглые!
Гуломхусайн уже собирался выбить колоду из-под ног Анвара, когда послышался голос Усмон Азиза
— Стой,— сказал он и, засунув вдвое сложенную плетку под ремень, твердыми шагами приблизился к Анвару.
Юнус и Каромат уже перестали хрипеть и биться; висели, чуть покачиваясь, их тела, и тихо скрипела прогнувшаяся ветвь тутовника. Анвар не отводил взгляда от яркого солнца и беззвучно шевелил губами, словно прощаясь с ним, весенней землей, со всей прекрасной и жестокой жизнью.
— Ну,— сказал Усмон Азиз Анвару,— быть может, на пороге смерти все-таки попросишь прощения?
Долгим взглядом посмотрел на него Анвар и покачал головой.
— Я ни в чем не виноват.
— Твое счастье,— задумчиво произнес Усмон Азиз,— что ты с детства нравился мне. Поэтому спрашиваю тебя еще раз — пойдешь со мной или нет?
— Ты хочешь,— сказал Анвар,— чтобы мне всю жизнь было стыдно перед теми, кого ты убил?
— Глупец ты. Но я прощаю тебя. Сними с его шеи веревку,— приказал Усмон Азиз Гуломхусайну. И когда тот торопливо освободил Анвара от петли, прибавил:— Живи. Я тебе разрешаю: живи. Но входа в свою могилу ты не найдешь — запомни это.
— Не-ет!—закричал Анвар.— Повесь меня... Повесь, если ты мужчина! Не бросай меня так, на полдороге...
— Дорога у тебя еще длинная и мучительная,— пообещал Усмон Азиз.
В оцепенении, молча стояли люди. Молчала и Сабохат и ничего не видящими глазами смотрела на бездыханное тело своего мужа.
— Убей, убей меня, волк!— хрипел Анвар,— Сдержи свое слово!
Даже не взглянув на него, Усмон Азиз сказал Курбану:
— Иди, поджигай.
Курбан только что привел трех оседланных, неспокойных коней на середину двора. Лишь гнедой Анвара остался под навесом и с громким ржанием поднимался на дыбы, стараясь оборвать веревку, чтобы пуститься вскачь. Курбан, втянув голову в плечи, мелкими шажками добежал до айвана, взял наполненное керосином ведро и побежал от дверей к окнам, из одной комнаты в другую — и, наконец, бросил на пол горящую спичку. Заклубился дым, и тут же пробились сквозь него красные всполохи пламени. Затем огонь взметнулся вверх и охватил потолок.
— Это все, что ты умеешь!— прокричал Анвар.— Ты, приносящий несчастье!
Но Усмон Азиз уже сидел в седле; торопясь, вдевали ноги в стремена Курбан и Гуломхусайн.
— Убийцы!— послышалось из толпы.— Бог вас покарает! День и ночь будешь исходить кровью, Усмон Азиз! Неотвратима на вашей дороге беда!
Шаг за шагом люди приближались к всадникам.
И Анвар, хромая и едва не теряя сознание от боли,, тоже двинулся к Усмон Азизу.
— Волк,— пересохшими губами шептал он.— Волк..,
Снова грянули выстрелы; и снова, все разом, замерли люди. Лишь Анвар и Сабохат приближались к Усмон Азизу.
— И меня повесь, кровопийца!— говорил Анвар.
— Да будут в моем положении твои жена и дети!— кричала Сабохат.
Сильно натянув поводья, Усмон Азиз заставил коня прокрутиться на одном месте, поднял плетку и, сверху вниз взглянув на Анвара, бросил:
— Язык проглоти, неблагодарный!
Затем обернулся к мулло Салиму:
— Прощайте...
И тронув каблуками сапог своего вороного, направил его в ворота.
— Чу-у!— в один голос крикнули Курбан и Гуломхусайн и поскакали следом.
Мулло Салим, как изваяние, стоял рядом с Хомидом.
Кричала Сабохат.
— Да уходишь, трус!— голос Анвара срывался и хрипел.— Стой же, стой! Повесь меня рядом с ними! Повесь, убей, сожги...— Он сделал несколько шагов и упал лицом вниз. Кровь выступила на его губах.— Бездушный...
Дом Усмон Азиза был теперь охвачен огнем от фундамента до кровли. Валил в небо черный дым, летели искры, и слышался сильный треск.
Анвара подняли, развязали ему руки; с плачем припала к нему Сабохат. Внезапно прогремел выстрел, и на гнедом Анвара с винтовкой в руках на середине двора оказался Халил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25