«Учись,— говорил ему Рамазанов, щуря чистые, как безоблачное небо, глаза.— Твой народ на тебя надеется».
Анвар неслышно простонал. И Амонов надеялся на него, и Каримов... и жители Нилу, которых он должен был избавить от жестокостей Усмон Азиза,— все надеялись на него, а он, будто жалкий раб, валяется в хлеву, на полусгнившем сене.
«Хватит!— прикрикнул он на себя.— Надо заснуть, набраться сил...»
Анвар покрепче завернулся в кожаное пальто, прислонил голову к стене и закрыл глаза. Немолчно стучал дождь, и где-то далеко рокотал гром.
Прекрасное, чистое лицо Таманно возникло перед ним, и пересохшими губами он вымолвил наконец то единственное слово, которого она так ждала от него.
Усмон Азиз проснулся, когда солнце еще не взошло. Сон не освежил его—во всем теле он чувствовал тяжелую, давнюю усталость. Некоторое время он еще лежал; затем лениво поднялся, накинул на плечи халат и взял с края суфы наполненный водой кувшин. Умывшись, он решил совершить намаз, однако почти сразу же отказался от этой мысли. Уж если почти месяц не молился, то, верно, не обрушится небо из-за того, что он и сегодня отступит от обряда. Милосердный Создатель наверняка понимает его состояние, видит, какими обидами и горестями переполнено его сердце, и в день Страшного суда простит ему и это прегрешение.
Он усмехнулся — горько усмехнулся Усмон Азиз и по каменным ступеням спустился с высокой суфы во двор.
Ясно голубело небо, чист и свеж был воздух. От дождя, что лил всю ночь, вокруг не осталось и следа. Всю благотворную, живительную влагу выпила земля, впитала в сокровенную глубину своих недр, но тут же и без остатка отдала ее травам, цветам и деревьям, одевшимся в яркий изумрудный наряд. Казалось, сама жизнь явилась в это утро перед Усмон Азизом во всей своей величавой, полной достоинства мощи, и он внезапно ощутил себя пылинкой в сравнении с ней, ничтожно малым, немощным и, может быть, худшим ее созданием...
Фырканье коня услышал он и повернулся. Его вороной стоял под навесом рядом с гнедым Анвара и тыкался мордой в кормушку. Чуть поодаль били копытами и встряхивали гривами два других коня. Курбан чистил их кормушки, потом бросил перед каждым по охапке сухого клевера и ласково потрепал обоих. Усмон Азиз не поверил глазам — он даже как будто бы улыбался, его всегда мрачный слуга.
Он позвал:
— Курбан!
Тот вздрогнул и обернулся. И как всегда, непроницаемо замкнуто было его лицо,
— Слушаю, почтенный.
— Гуломхусайн куда делся?
— Сейчас придет. Он у хлева, его черед...
— Все сделали, что я просил?
— Все готово,— сказал Курбан и подошел к хозяину.— Керосин вот... возле суфы. И остальное...— и, не договорив, он кивнул на одно из четырех тутовых деревьев.
Это было поистине огромное дерево. С трех ветвей его спускались три веревки, и каждая заканчивалась петлей. Словно три эфы со смертельным жалом были они, три эфы, выгнувшие свои гибкие шеи в ожидании тех, кого они должны убить.
Под каждой веревкой уже стояла колода.
Дрожь пробежала по всему телу Усмон Азиза, и он нервно повел плечами. И с тяжелым сердцем взглянул прямо в черные, холодно спокойные глаза Курбана.
— Позови Гуломхусайна.
Курбан еще не успел покинуть двор, как показались вернувшиеся с ночного дозора Ато и Халил.
— Село спокойно?— спросил у них Усмон Азиз.
Они согласно кивнули.
— Спокойно,— сказал Ато.
Глядя мимо них на снежные вершины горы Хафтсар, Усмон Азиз велел:
— Патроны и винтовки сдайте Курбану.
Ато тут же повернулся и отправился на внешний двор; Халил не двинулся с места.
— Ты не понял?— спросил его Усмон Азиз, впервые отметив недоброе выражение зеленоватых, широко расставленных глаз Халила.
— Вы сегодня уйдете?—отрывисто сказал Халил.
— Верно.
— Возьмите меня с собой.
— Ты в своем уме?
— Я подумал... я вчера весь день думал, всю ночь думал... и все хорошо обдумал,— заговорил Халил.
Усмон Азиз перебил его:
— Ты женат?
Халил опустил голову.
— Нет,— с усилием выговорил он.— И мать умерла,— не дожидаясь очередного вопроса, сказал он.— Четыре года, как ее нет... Нечего мне делать в этом полуголодном селе!
— Думаешь, в других местах все сыты и счастливы?
— Все равно,— упрямо качнул головой Халил.— Хочу уйти.
Усмон Азиз усмехнулся,
— Воля твоя.
И, слабо махнув рукой, зашагал к айвану.
Небо на востоке алело. Усевшись на краю крыши, на ветках деревьев, гомонили воробьи. Под навесом укрытые попонами кони с хрустом жевали клевер. Село пробуждалось; слышались голоса людей, блеяние овец; иногда раздавался трубный рев осла.
Темно было на душе Усмон Азиза в это светлое весеннее утро. Сегодня он покинет Нилу — и теперь уже навсегда. И больше никогда не увидит он семь вершин горы Хафтсар, не услышит, как шумит в своих берегах Кофрун, и не ощутит на лице свежего дыхания весеннего утра своей родины. Нового спутника обрел он здесь.
Усмон Азиз покачал головой: не Халил был ему нужен — Анвар! Ему казалось, что если бы этот упрямый мальчишка поддался его уговорам и отправился бы с ним, то ему, Усмон Азизу, было бы легче и спокойнее там, на чужбине. Если бы Анвар был с ним, то он, Усмон Азиз, обрел бы нравственное право утверждать, что покидают родину не только состоятельные люди и не только сбившиеся с пути и озлобленные вроде Ха- лила; нет, утверждал бы он, и люди, поначалу поверившие в новую власть, теперь разочаровываются и бегут от нее.
Но как бы наперекор всем этим рассуждениям возникла вдруг мысль: хорошо, очень хорошо, что Анвар не желает ступить и шага за пределы родного края! Зачем ему яд чужбины? Он, Усмон Азиз, изведал горечь тоски по родине — так пусть его земляк, вчерашний сирота, не знает ее.
Тянуть за собой Анвара можно лишь из безысходности... Или из мести, желая, чтобы и другие помучились так, как он, Усмон Азиз. Он сжал пальцы в кулак и ударил им по колену. Бессмысленно! Все бессмысленно! И не об Анваре надо думать — о самом себе, ибо не знает, что с ним случится завтра и даже—сегодня. И не ведает, даст ли ему судьба счастье встречи с женой и детьми...
Усмон Азиз с трудом перевел дыхание и глянул на своего вороного. Чудо-конь то жевал клевер, то высоко вскидывал голову и прядал маленькими, чуткими ушами, то беспокойно бил копытами — душа его рвалась и просила движения и простора.
— Тоска по дороге одолевает тебя,— прошептал Усмон Азиз.— Скоро поедем...
Затем взгляд его упал на Халила. Тот стоял посреди двора, уставившись себе под ноги, и, судя по выражению лица, о чем-то напряженно размышлял.
О чем?!
Анвара и силой нельзя затащить на чужбину, а этот сам, по доброй воле, выбирает дорогу изгнания. А ведь оба — из одного села; бедняки... Между тем сердце одного кипит любовыо к родине, а другой готов предать свою колыбель и, как клещ, вцепился в винтовку. Есть люди, подумал Усмон Азиз, со дня рождения словно бы обозленные на жизнь и все время мечтающие свести с ней счеты. Им всего мало, они ненасытны и готовы, раздавив, вошь, слизнуть ее кровь. Таков, должно быть, и Халил.
Подошли Курбан и Гуломхусайн.
— Оседлай коней,-— велел Усмон Азиз Курбану, а Гуломхусайну указал на место рядом с собой.
— Садись.
Гуломхусайн осторожно присел на край суфы и недоумевающе посмотрел на хозяина. Немой вопрос угадывался в его взгляде: отчего так подавлен сегодня Усмон Азиз?
— Помнишь, что я тебе обещал?—заговорил наконец Усмон Азиз.
Глаза у Гуломхусайна радостно сверкнули, и он тут же ответил:
— Сто-о-о зо-оло-тых мо-онет...
— Когда вернемся, получишь двести. Вот тогда кож твой будет в масле, а усы не отрубит и топор.
— Хо-о-озя-яинН—- воскликнул Гуломхусайн.
Радость распирала его, и он вскочил на ноги, не
зная, чем услужить Усмон Азизу.
— Веревки видишь?— Усмон Азиз указал на четыре тутовых дерева.
— Да-а,— радостно улыбаясь, кивнул пешаварец.
— Значит, согласен?
Как ни туп был Гуломхусайн, но мгновенно все понял. Улыбка медленно сползла с его лица, и он замолчал.
— Согласен или нет?
Гуломхусайн отвел взгляд.
— Значит, не согласен,— с сожалением произнес Усмон Азиз.
Гуломхусайн повернул к нему большую голову.
— Я-я со-огла-асен...
— Ну вот и хорошо,— холодно улыбнулся Усмон Азиз.— Иди пока, занимайся своими делами.
Все выше поднималось на востоке солнце, и красный его диск золотистым светом заливал все село. Этот золотистый свет и чистая голубизна неба словно омыли сдавленную тяжелыми предчувствиями душу Усмон Азиза, и он вдруг с надеждой подумал, что наверное же даст ему судьба последнее тихое счастье — остаток дней прожить среди близких. Поднявшись, он подставил лицо солнечным лучам и с благодарным счастливым чувством ощущал на себе их ласковые прикосновения.
День начинался.
— Здравствуйте, почтенный,— раздалось позади него.
Он вздрогнул и повернулся—мулло Салим и Хомид стояли перед ним. Как бы не узнавая, он некоторое время молча смотрел на них увлажнившимися глазами.
— Пришли,— утвердительно сказал затем Усмон Азиз, будто бы отвечая самому себе на какой-то давний вопрос.
— Пришли,— отозвался мулло Салим.
Стоявший чуть позади Хомид прижал к груди руку:
— Мы к вашим услугам,
-— Я должен как можно быстрее уехать,-—глядя в землю, произнес Усмон Азиз.
— Жаль!— мулло Салим принялся быстро перебирать четки.
Приблизился к ним и молча встал неподалеку Халил.
— Имам!— проговорил Усмон Азиз.
— Слушаю, почтенный.
— С тем бесштанным председателем и отступившим от бога учителем... и с этим сбившимся с пути Анваром...— что нам с ними делать?
— Вчера было сказано: участь их — смерть. Всем троим...
— А вы что думаете?—обратился Усмон Азиз к Хомиду.
— Я?—тот в растерянности переступил с ноги на ногу.— Что я могу думать... Воля ваша.
— Вчера вы были более решительным.
— Жаль их стало,— пробормотал Хомид.— Все-таки дети мусульман...
Тут его взгляд упал на свисающие с ветки тутовника веревки, и Хомид замолчал, как бы утратив дар речи.
— Мусульмане, дети мусульман,— ядовито усмехнувшись, повторил его слова Усмон Азиз.— Да пусть даже их колыбель спустилась с небес — я хочу, чтобы они были наказаны так, как того требует шариат.
— Воля ваша, почтенный,— едва вымолвил Хомид.
Усмон Азиз взглянул на Халила.
— А ты что думаешь?
— Повесить проклятых!— ответил тот и холодно улыбнулся.
Искоса глянул на него Хомид:
— Если бы у кошки были крылья, род воробьев исчез бы с лица земли.
— Трус,— бросил в ответ Халил.
— Хватит!— прикрикнул на них Усмон Азиз и зло сплюнул.
Затем он велел Курбану и Гуломхусайну привести пленников, а сам подошел к трем дехканам, которые вместе с Ато появились во дворе.
— А вам что нужно?
— Сначала — здравствуй, бай...— с достоинством произнес один.
— Проживу и без ваших приветствий. Что вы здесь потеряли?
— Мы пришли, чтобы...— начал второй, но под пронзительным взглядом Усмон Азиза осекся и замолчал.
— Пожалей и х, бай, будь к н и м милостив,— сказал третий — по виду самый старший, с начинающей седеть короткой, густой бородой.
— Ты не Комрон?1— спросил его Усмон Азиз.
— Верно, я Комрон.
— Тот самый Комрон, который свалился с горы и чуть было не отдал богу душу?
— Он самый.
— Тот самый Комрон, который после этого едва не свихнулся?
— Было и такое.
— Тогда не учи меня уму-разуму, ступай своей дорогой и береги свое счастье. А то как бы тебе не пришлось пожалеть о нем.
— Ты человек остроумный,— не спеша промолвил Комрон.— Но есть вещи поважнее остроумия. Без милосердия и сочувствия, без великодушия и мужества жизнь человеческая не имеет никакого смысла.
— Милосердие и сочувствие, говоришь?! Великодушие и мужество?!— закричал Усмон Азиз.— А о н и милосердны были ко мне? Великодушны? Кто убил моего брата? Кто разорил мой дом? Кто отправил моего зятя в Сибирь? Кто заставил меня бежать на чужбину? Кто?! Отвечай! И укажи мне на и х мужество, милосердие и великодушие!
— Успокойся, бай. Все в этом мире имеет свои причины.
Усмон Азиз в ярости поднял плетку.
— Ты что хочешь сказать?!
— Сам знаешь,— невозмутимо ответил Комрон.
— Тогда знай и ты,— Усмон Азиз опустил плетку.— Знай, что и сегодняшнее мое дело тоже не без причины.
— И все-таки, бай, не горячись. Бога вспомни, святых и пророков. И вспомни, как тяжелы бывают последствия необдуманных решений.
Комрон — счастливый, удачливый, достигающий цели (бука.).
— Уноси-ка ты ноги отсюда, пока цел. Да побыстрей,— негромко произнес Усмон Азиз, и в голосе его ясно прозвучала ярость.— И вы тоже,— повернулся он к спутникам Комрона.— Живо!
Но дехкане не пошевелились.
— Мы не уйдем, бай. И другие сейчас подойдут. Люди твоим замыслом недовольны.
Усмон Азиз засмеялся.
— Что ж, пусть приходят... Посмотрим.
Привели и поставили перед Усмон Азизом пленников.
Руки у всех троих были связаны за спиной.
Неутихающая боль в раненой ноге мучила Анвара, и он стоял, налегая на другую, здоровую ногу и стараясь при этом держаться независимо и прямо. Он похудел; лицо его обросло; но ни тени растерянности и страха не было в глазах, смотревших с печальной твердостью. Спокоен был и Каромат, на лице которого еще багровел след, оставленный вчера плеткой Усмон Азиза; и далеко за пределы двора уходил задумчивый взгляд Юнуса.
К нему первому подошел Усмон Азиз и рукояткой плетки снизу вверх ткнул ему в подбородок.
— Ну... поговорим?
Чуть отступив назад, Юнус ответил с ненавистью:
— Я тебе вчера все сказал.
— Значит, признаешь свою вину?
— Вину?— Юнус усмехнулся.— И это говоришь ты, за которым по пятам идет дурная слава убийцы!
— Каждый мой поступок соответствует шариату!
— А я тебе еще вчера сказал: если защитники шариата ты и вон тот, козлобородый,— кивнул Юнус на мулло Салима,— то плевал я на ваш шариат.
— Неверный!—вскричал мулло Салим и ударил о землю посохом.
— Ублюдок!—процедил Усмон Азиз и с силой опустил плетку на голову Юнуса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25