В это время госпожа Нийнемяэ с Хуртом удалились в другие комнаты. Правда, в этих помещениях не было ничего привлекательного для Хурта. Даже незаконченный ковер, над которым госпожа Нийнемяэ трудилась от скуки, был довольно кричащих тонов. Хурт остро почувствовал понял, что эта женщина не на месте среди этих трезвых, скучных стен, где Требовательный вкус Неизбежно должен был зачахнуть. Да, ее нужно бы просто вырвать отсюда и пересадить в более благоприятную среду. «Способен ли вообще господин Нийнемяэ, — подумал Хурт, — по достоинству оценить естественную гибкость и грацию этой женщины?»
Когда они в рабочей комнате Нийнемяэ, стоя рядом, разглядывали бронзовый бюст хозяйки дома, плечи их соприкоснулись, и это было обоим так приятно, что никому из них не хотелось сдвинуться с места.
Вскоре встретились и их глаза. Возник немой, но страстный диалог, сладкий и многозначительный.
Когда они позднее вернулись в залу, госпожа Нийнемяэ ощутила свою полную победу над Кики, но попыталась скрыть это. Бридж, которым они снова занялись, уже не вызвал прежнего оживления.
К полуночи вернулся домой сам Нийнемяэ. Он был, как всегда, дружелюбен и выразил удовольствие, что жене не пришлось сидеть дома одной. Сам он на обратном пути угодил с мотоциклом в канаву и продрог на холодном встречном ветру, так что горячий пунш был просто необходим.
Чем больше пил Кийпсаар, тем больше росло его возбуждение, тем сильнее он жаждал сцепиться с кем-нибудь. Вскоре он уже принялся нападать на самого Нийнемяэ.
— В старину кабак строили под боком у церкви, — сказал он, — а нынче торговый дом возводят чуть ли не под крышей ратуши. Говорят, что и вы, господин Нийнемяэ, участвуете в этом деле?
— Кто это сказал вам?
Госпожа Нийнемяэ сидела словно на горячих угольях. Кто велел ей выдавать семейную тайну! Теперь Кийпсаар всем разболтает. И она, Реэт, виновата в этом.
Но Кийпсаар уже сам сообразил, что злоупотребил доверием, и свалил вину на Тараса, который якобы хвастался многочисленными участниками своего предприятия.
— В таких вещах нелишне ваше благословение, это я понимаю, но зачем вы позволяете вовлечь себя в такие сомнительные аферы? Этого я понять не могу.
— Как в сомнительные? — спросил Нийнемяэ. — Зачем мне оказывать противодействие человеку, который всегда поддерживал нашу церковь? Разве Тарас с кем-нибудь поступил несправедливо? Разве он какой-нибудь кутила, который думает только о своих удовольствиях? Кто его знает, тому известно также, насколько бескорыстен этот предприимчивый человек. Тарас даже по ночам не имеет покоя, и голова его всегда полна новых планов. И поверьте, это принесет большую пользу всему нашему народу.
— Шарики у этого человека работают, и планы у него есть, кто это отрицает. Ведь и это, кажется, его выдумка, что участники Национального фронта теперь строем маршируют к причастию? Значит, теперь референдум должен пройти с божьего благословения.
— Что ж тут плохого, если народ таким способом вновь обращают к церкви. Церковь должна только радоваться этому, — сказал пастор.
— Ну да, и здесь прибыль пополам: они получат от вас голоса старых баб, а вы от них рекламу!
Когда Кики в сопровождении Хурта и Кийпсаара по ночным улицам шла домой, оба ее провожатых так увлеклись политическим спором, что почти забыли о своей даме. Кийпсаар ушел первым, в голове у него уже сложилась большая статья для газеты, он даже решил не ложиться спать, пока не напишет ее.
Кики попыталась своей наивной, певучей болтовней вернуть себе потерянные позиции. Она говорила и о варенье из крыжовника, и о любимых ею чайных розах, и о прослушанной ею в вагоне граммофонной пластинке, по которой она выучила красивую песенку. Не хочет ли Хурт послушать? И она запела. Песенки хватило на целый квартал, так что поздние прохожие с удивлением оглядывались на Кики. Потом она рассказала о своем учителе пения, которому Кики когда-то посылала так много флоксов, что у того голова закружилась, и от которого она была в таком восхищении, что из уроков пения ничего не вышло. Кики призналась в своей мечте когда-нибудь сыграть на сцене Офелию...
Все напрасно. Хурт не слушал ее, мысль его витала где-то в другом месте, он даже ни разу не улыбнулся и не поднялся к ней пить чай с вареньем из крыжовника. На него не подействовали даже слова Кики о том, что варенье сварено на хуторе Нийнемяэ...
Поднявшись наконец в свою маленькую комнатушку, Кики зажгла на полу примус, чтобы выпить в одиночестве чаю с вареньем, и, забравшись с ногами на стул, уставилась в лиловатое пламя, которое все разрасталось в ее увлажнившихся глазах, пока, казалось, ^ не охватило всю комнату, весь дом и весь мир.
8
Было еще темно, когда старая уборщица Хурта, Мари, отперев дверь собственным ключом, вошла с черного хода и принялась убираться. Вскоре уже топилась печь рабочей комнаты, и дверь ее задребезжала на сквозняке. Возле печи, находившейся рядом со спальней, приходилось соблюдать осторожность, потому что хозяин еще спал. С березовыми поленьями на руках Мари тихонько переступила порог темной комнаты, чтобы на цыпочках пробраться прямо к дверце печки, как вдруг споткнулась о какое-то препятствие. Она упала, упершись руками во что-то мягкое, с грохотом уронив поленья.
— О господи, сыне божий, — пробормотала старушка, шаря руками вокруг себя.
Откуда ей было знать, что со вчерашнего дня пустой зал был превращен в кабинет? Вчера под вечер перед домом остановился грузовик, и сюда втащили новый письменный стол, два кресла, обитые материей цвета серой куропатки, и диван с приделанным к нему пюпитром для чтения. Этот диван, выполненный по проекту самого Хурта, и стоял посреди комнаты, на самом ходу, не найдя еще своего настоящего места.
Грохот разбудил Йоэля. «Хорошенькое освящение новой мебели!» — промелькнуло у него в голове. Он вскочил с кровати, накинул пальто, открыл дверь и включил свет.
— Недурное начало дня! — воскликнул он. Полено, перелетев через диван, скользнуло по натертой поверхности стола, проведя по ней заметное полукружие.
— Господи боже, ведь я не знала, — с беспомощным отчаянием заголосила старушка, даже не догадавшись собрать поленья. — Откуда мне было догадаться...
— Ну так, по крайней мере, соберите весь этот хлам!
Уборщица молча наклонилась, чтобы выполнить приказ. Хозяин, видно, рассердился, а то бы он не сказал так нехорошо. Сухие, звонкие березовые поленья, а ему - хлам?
— Почему же вы не догадались включить свет? — продолжал сердиться Хурт.
— Я думала, что...
— Нечего тут думать! — оборвал ее Хурт и захлопнул дверь в спальню. Но когда он снова присел на край кровати, ему стало жаль старушки. «Ладно, — сказал он про себя, — сделаю ей к празднику подарок получше». Иоэль скинул пальто и снова улегся в постель. Он плохо проспал эту ночь, новая мебель потрескивала, будя его. Как беззаботно жилось ему в номере гостиницы или даже здесь до покупки новой мебели: завязывая шнурки ботинок, можно было класть ногу на любой предмет обстановки. А теперь...
Натертый пол пахнет скипидаром. Старушка тихонько ставит за дверью начищенные ботинки, как будто Йоэль сможет еще заснуть. С улицы доносится скрежет деревянных лопат, слышен звон бубенчиков и говор прохожих. Пора вставать.
Йоэль открывает внутренние створки ставен, закрепляя их по обе стороны от окна. Для такого раннего часа на улице на редкость светло. Ночью выпал снег, на рамах окон мягкий снежок лежит словно пух, с неба продолжают падать крупные хлопья. «Сегодня сочельник, а там будет три выходных дня. Что с ними делать?» Вспоминаются картинки прошлого, детство, катание на коньках по заледеневшему лугу, замечательные поездки на санях по заиндевевшему лесу.
Йоэль достает из-за двери ботинки. Когда он кончает мыться, заходит уборщица с кофе.
— Вам тут несколько писем. Уже со вчерашнего вечера лежат в почтовом ящике.
Вытирая лицо и осторожно подставляя полотенце, чтоб не капнуть, Йоэль наклоняется над столом. Почерк брата. Обычно Йоэль получает письма от родственников в тех случаях, когда предстоят похороны, крестины или свадьба. В начале месяца Йоэль послал брату сотню крон, давая понять, что это его первый взнос на обучение Вийу.
Но нет, с Тоомасом случилось что-то необыкновенное! Он не ноет по поводу низких цен на лен, не плачется из-за плохого урожая или здоровья. Тоомас чувствует себя превосходно, даже врачи не нашли у него никаких болезней, всего только нервы, и больше ничего. Жаль только расходов на клинику, это обошлось ему около тридцати крон. Остальные семьдесят крон он пожертвовал местному отделению Национального фронта, ведь с расходами на обучение Вийу пока еще нет спешки. Тоомас благодарен Йоэлю за все то, чего он теперь добился: его сейчас же избрали руководителем местного отделения Национального фронта и делегатом на уездную конференцию. Они усердно собираются на стрелковые упражнения, и после праздников им вышлют заказанные береты. «Жена говорит, ты, мол, не мальчишка, чтобы возиться с подобными вещами, но у меня словно новая, свежая кровь течет в жилах... Может, и ты там уже стал каким-нибудь фюрером? В освободительной войне ты, правда, не принимал участия, но ведь ты и так человек энергичный. Не выступишь ли ты у нас? Рыйгас, твой школьный товарищ, выступает на второй день праздника. Твоя речь имела бы еще большее значение, все же ты родом отсюда, к тому же я могу признаться своим парням, что дар свой я смог сделать благодаря тебе...»
Освободительной войной эстонская буржуазия называла войну против Красной Армии и рабочих своей страны.
— Идиот! — пробормотал Йоэль. Он смял письмо, зашел в кабинет и бросил его в корзину. Вернувшись в спальню, снова умылся.
Когда он за завтраком нечаянно пролил кофе на скатерть, дурное настроение его переломилось, сменившись упрямым вызовом: «Посмотрим, что там еще стрясется? Ничего не скажешь, утро началось великолепно! Таким, видно, будет и день».
Встреча с Рыйгасом по пути в ратушу тоже была малоприятной.
— Ну, братец, — вскричал Рыйгас, уже издали протягивая ему руку, — сам теперь видишь, что дела у наших ребят идут на лад!
На самом деле, после благоприятного для Национального фронта референдума и предоставления его деятелям свободы действий во всех учреждениях и инстанциях началась усиленная перебежка в лагерь сторонников Национального фронта, чтобы в случае переворота не очутиться за бортом.
В тоне Рыйгаса слышалось чувство превосходства, почти наглость. Взглянув на его оскаленный в улыбке широкий рот, на красный нос, Хурт сказал:
— Вы теперь, конечно, опьянены своей победой. Но я думаю, что эта победа вам окажется не по плечу.
— Что ты этим хочешь .сказать?
— Только то, что вы и сами не знаете, как быть дальше. Народ вы взвинтили, а что теперь делать, это вам неясно.
— Не беспокойся, голубчик, о нас! Побеспокойся лучше о себе. Твоим приятелям скоро придется складывать пожитки. А самому тебе не страшновато, а? В городе мы скоро заберем власть, тогда посмотрим, под чью дудку ты запляшешь!
Вся эта речь, высказанная, впрочем, в шутливо-добродушном тоне, вызвала у Хурта такое раздражение, что настроение его окончательно испортилось. Рыйгас уже сейчас чувствовал себя победителем, а скоро мог стать власть имущим, и торжество его было отвратительно.
В ратуше Йоэль застал пустые коридоры. Посетителей здесь сегодня не было, и прием можно было бы отменить. Он швырнул пальто на спинку ближайшего стула, кинув сверху кашне и шляпу. Вскоре пришел служитель:
— Городской голова прислал вам эту газету. Он просит вас, когда прочтете, спуститься в его кабинет.
Ага, вот оно! Большой подвал, обведенный красным карандашом. Подпись: «Мадис Мугул...» Теперь, в это смутное время, когда завтрашний день скрывался в густом
тумане, каждый десятый человек чувствовал себя призванным под предлогом борьбы с коррупцией подымать густые столбы пыли и всяческой нечисти. Бочки печатного слова до краев были заполнены сточными водами, это хорошо знал Йоэль, и когда он, прислонившись к спинке стула, занялся чтением, он был подготовлен к любому сюрпризу.
То был фельетон о мании величия, которым заразил город некий архитектор, далекий от интересов нации, любитель пышных фасадов, под дудку которого пляшут отцы города.
«Это, конечно, ответ на хвалебную статью Кийпсаара», — подумал Йоэль и закурил сигарету.
Хурт был превращен в типичного карьериста, который выжил прежнего городского архитектора и при помощи коварных интриг на конкурсах устранил со своего пути конкурентов и их проекты, чтобы пробиться самому. А теперь, в дни величайшего квартирного кризиса, по капризу этого человека начинают сносить хорошие дома, чтобы очистить место для некоего роскошного строения, хотя никто не знает, откуда добыть средства на его возведение. Это коррупция, пример замаскированного честолюбия одного духовного аристократа, которое дорого обойдется народу.
Йоэль уже заранее внутренне напрягся, как бывает, когда в холодную погоду выходишь на улицу легко одетым. Он долго тушил свою сигарету в пепельнице, и перед глазами его вставали пробитая ночью неизвестными руками дыра в новом шлюзе орайыэской мельницы, ему вспомнилась вырванная осенью в городском парке живая изгородь и перевернутые скамейки, вспомнились подпиленные стволы яблонь на отцовском хуторе.
Он встал и, прислонившись лбом к оконному стеклу, поглядел вниз на улицу. Мадис Мугул! Кто этот Мадис Мугул? Йоэль знал, что этот человек ловко владел пером и его читали, потому что выражался он, скорее, остро и субъективно, чем обоснованно, а это всегда интересно. По части сплетен он был неподражаем и при этом никогда не забывал подчеркнуть, что пером его водит- исключительно стремление искоренить зло, что сам он не зависит ни от какой партии или группы. Кийпсаар как-то сказал, что Мугул болен комплексом Иеговы, то есть не терпит рядом с собой никакого другого бога, мстителен, как Иегова, и иаказует каждого, кто всуе злоупотребляет его им Кийпсаар задел его в своей статье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44