Это было неприятно. Теперь они все сидели уставясь на него. Ожидая, что он скажет. Все, кроме Ольги. И он испытал к ней чувство, похожее на благодарность.
Сергей резко повернул рычажок телевизора. Певица взвизгнула и залилась на всю комнату. Это было что-то из классики.
Но все продолжали смотреть на него.
— «С лимоном»? — спросила наконец Майка.— Кого на этот раз? Мне-то что. Пусть хоть каждый день приезжают. У меня в цехе чисто. Это у вас на шахте...
— А что на шахте? — перебил Павлик.— У нас порядок. Рабочий порядок, деловой. Это вы на фабрике перила носовым платочком протираете. А у нас шахта, гидродобыча. Поняла, курносая?
— Я давно поняла,— сказала Майка.— У вас шахта. У вас проходка. У вас вечный бой, и покой вам только снится. А у меня фабрика, производство. Спи-отдыхай! — Она сердито помолчала и добавила другим, чуть кокетливым тоном: — И потом, я не курносая. Стах, разве я курносая?
Стах посмотрел на нее и ничего не ответил.
— Нет, ты не курносая,— сказал Сергей.— И в цехе у тебя чисто. И ты любишь принимать делегации. И ты вообще у нас молодец.
— Пейте чай,— сказала Ольга.— Лимона нет. Обойдетесь.
Она стала раскладывать пирог по тарелкам. Майка разливала чай, держа в одной руке голубой эмалированный чайник, в другой маленький металлический, с заваркой.
— Налей Сереже покрепче, а то он сейчас заснет,— сказала Ольга.— Терпеть не могу, когда спят за столом.
— Пусть поспит. Он устал. Майке не следовало говорить это.
— Почему другие не спят? — сказала Ольга, и ноздри ее вздрогнули и побелели.— Почему Павлик не спит? Стах не спит?
— Мы спим на работе,— сказал Павлик.— А в гостях мы не спим. Особенно когда на столе такой пирог.
— Ай да Олечка,— сказал Саша.— Давно я не ел такого пирога. Ты превзошла себя, Олечка. Она превзошла себя, да, ребята?
— Одному Стаху не нравится,— сказала Майка.— Или после московских пирожных наши пироги не идут?
— Я не люблю пирожных,— сказал Стах.
Сергей подумал: «Свои ребята. Что бы я делал без них?»
Он собрал своих ребят, потому что надеялся на них. Он вызвал Сашу Величкина из Гукова. Павлика Забазлаева из Челябинска. Стаха Угарова из Сибири.
В тресте говорили, что он подбирает кадры, как филателист коллекцию редких марок. Но ему было все равно, что говорят в тресте.
Да, много значит дружба со студенческих лет. Полный контакт.
Он подумал: «полный контакт» — и зацепился за какое-то беспокойство, глубоко спрятанное, неясное... Он еще раз перебрал в памяти имена — Саша, Стах, Павлик... Чутко прислушался, ожидая, какое из них вызовет это неясное, почти подсознательное беспокойство. И наконец понял — Павлик.
Беспокойство возникало при этом имени. Почему? Он еще не знал. Но беспокойство было. С тех пор как Павлик появился здесь, в Полыновке. Веселый, энергичный. Его почти не коснулось время. Ни внутренне, ни внешне. Когда смотришь на Павлика, начинает казаться, что время остановилось. И почему-то именно это вызывает тревогу. Да, именно это...
Веки его наливались, каменели. Уши как залило водой. Мысли путались.
За поляками надо послать «шкоду». Пять человек. Поместятся. Что я знаю о Польше? Мицкевич. Шопен. Мазурка. Краковяк. При чем тут краковяк? Главное — гидродобыча. Как у них идет гидродобыча. Надо проверить, чтобы в душевой был порядок. Фрося вечно прячет одеколон, выставляет одни коробки... Опять будут спрашивать, сколько мне лет. Чехи спрашивали. И венгры. Они находят, что я молод. Для своей должности. Начальник рудника должен быть старше, опытнее. Я отвечу как всегда. Скажу, что гидродобыча угля тоже еще молода, поэтому старый опыт ее не устроит...
— ...мой Петро сигналит. Я на мотоцикл, вжик на фабрику, а там потоп.
«Вжик туда, вжик сюда». Майка, Майка! Долго ли ты будешь корчить из себя девочку? Тебе удается это уже с трудом. Рыжая челка, голубая ленточка в косах. На твоем месте я бы срезал косы. Сделал бы какую-нибудь прическу. «Мальчик без мамы» или «юность мира». Короткая стрижка тебе пойдет. Косички в тридцать лет уже не молодят, а только напоминают, что молодость прошла. Человек должен меняться. Понимаешь, Майка? Должен. Это естественно. Человек должен расти, взрослеть, стареть... И женщины тоже. Хотя вы, женщины, больше всего боитесь этого. Но жизнь должна оставлять следы в душе человека, менять характер, черты лица... И мне непонятна гордость тех, кто хорошо сохранился. Отчего сохранился? Может быть, оттого, что неполно жил. Жил вполсилы. В половину сердца... «Бедняга, он так хорошо сохранился»,— хочется мне сказать... И вот Павлик. Красивый, уверенный в себе. Сохранившийся, как никто из нас. Что меня в нем тревожит? Что?..
— ...Лучше быть хорошей женой горняка, чем плохой актрисой,— сказал Павлик.— И играть в плохой пьесе о горняках.
— Я плохая жена,— сказала Ольга.
Нет, ты хорошая жена. Ты любишь театр, городскую жизнь, огни, веселье. А живешь в глуши, на руднике, в поселке. Ты ненавидишь мыть посуду и чистить картошку. Но ты моешь посуду и чистишь картошку. Ты хочешь все бросить и уехать. Но ты никогда не бросишь и не уедешь...
— ...немедленно! Слышишь?
— Я не сплю,— сказал Сергей. Глаза его были красны, а губы утратили твердость. В них .появилось что-то беспомощное, как у детей после сна.— Я слышал все, о чем вы говорили,— сказал он.— Могу повторить.— Он ощутил внезапную бодрость. Сколько он спал? Пять минут? Или час?
— Я пойду,— сказала Майка.— Мне пора.
Она любила быть неожиданной. Быть женщиной с «настроениями». Настроения у нее менялись так же быстро, как погода в Донбассе.
Она посмотрела на Стаха, и он поднялся. Вышел вслед за ней из комнаты. И вскоре в передней хлопнула дверь.
Сергей снял трубку.
— Дайте дежурного по шахте,— сказал он.— Дежурный? Дозвонитесь до западных печей, узнайте, что там. Потом позвоните мне...
Он походил по комнате, спрятав руки в карманы брюк. Остановился у окна. Темень. Мигающие на ветру огни Три улицы. Дальше мрак, чернота. Степь. Где восток? Где запад? Существуют ли они?
Безусловно. Они существуют на земле и под землей. Восток — это розовеющий поутру край неба, блеск стекла и металла, ветер, отчетливые конусы старых терриконов вдали да белые домики шахтерских поселков, как рафинад рассыпанные среди донецкой степи.
Это — восток на земле.
И есть восток под землей. Там не восходит солнце, но там беспрерывно идет работа, тугая струя воды бьет в угольный пласт, отбивая и обрушивая его. Прожектор на гидромониторе освещает струю воды, тускло, как зеркало в темной комнате, отсвечивает угольная стена, все глубже становятся вмятины и выбоины в ее черном чреве.
Там не восходит солнце. Но труд — это день. Поэтому в шахте вечный день.
На востоке спокойно. Там идет проходка, идут очистные работы. Полторы нормы в сутки — таковы показатели. Восток выручает рудник. Вытягивает план. Поэтому всех представителей водят на восток.
Поляков тоже поведут на восток.
Но есть еще и запад. Не тот, за трубой обогатительной фабрики, верхний запад, куда вечером, погружаясь в пыльное марево, скатывается солнце.
Бородина волновал другой запад, подземный. Он плыл, рушился. Мощный угольный пласт высыпался, образовывал «купола». Просто чудо, что до сих пор обошлось без жертв. Но на чудо нельзя надеяться. И нельзя, чтобы жизнь человека держалась чудом.
Очень долго не звонил дежурный. Наконец раздался телефонный звонок. В притихшей квартире он прозвучал требовательно и тревожно.
— Порядок, Сергей Дмитриевич,— сказал бодрый голос — Работают нормально. Происшествий никаких.
— Спасибо,— сказал Бородин. Он сказал это от всей души. Его «спасибо» относилось не только к дежурному, но и к тем ребятам, что работали сейчас на западе «нормально, без происшествий».
— Наладится,— сказал Павлик. Он был оптимистом. Впрочем, жизнь еще ни разу не пыталась помешать ему в этом. Недавно он купил машину — голубую «Волгу» — и теперь гонял на ней, выжимая на спидометре до ста сорока километров в час.— Уверен, наладится,— сказал он.— Надо просто быстрей продвигаться. Нечего тянуть.
— Лучше медленно двигаться пешком, чем быстро в автомобильном катафалке,— сказал Саша. Это была фраза из какого-то кинофильма. Она ему нравилась.
Саша был скептик.
Бородин походил по комнате, стоя выпил остывший чай.
— Павлик прав,— сказал он.— Надо наращивать темпы. Вам надо всем сесть и составить график скоростной проходки.
— Хватит,— сказала Ольга.— Вы прямо как молодогвардейцы.
— При чем тут молодогвардейцы? — спросил Павлик.
— При том, что они собирались на подпольные сходки под видом вечеринок. А вы тоже. Приходите, чтобы съесть кусок пирога и посмотреть телевизор, а сами устраиваете производственное совещание. Надоело.
Саша заспешил домой. Правда, Лариса никогда не ругала его, когда он засиживался у Бородиных. Но пора и честь знать. Павлик поднялся последним.
— Неврастеники,— сказал он, потягиваясь до хруста.
— Ты это о ком?
— Да все вы. И в частности Величкин. И что, его мало тогда придавило?..
— Злой ты,— сказала Ольга.
— Я-то? — он засмеялся.— Злой. Только злым ты меня еще не видала. Я когда злой бываю, семерых убиваю...
Ложась спать, Бородин перенес телефон, как всегда, из коридора в спальню и поставил на. полу, возле кровати. Так, чтобы до трубки можно было дотянуться.
— Знаешь, Стах видел ее,— сказала Ольга.— Зря. Теперь он мучается и мучает Майку.
— Что он рассказывал?
— Ничего. Только сказал, что видел. Неужели он все еще любит ее?
— Бедняга. Но я его скоро вылечу. У нас начинается скоростная проходка, и всем будет не до любви.
— А нам с тобой?
— Боюсь, что и нам.
— Грустно,— сказала Ольга. Ей и правда стало грустно. И она не знала, Стах, Майка или она сама тому виной.— Хотелось бы мне на нее посмотреть,— сказала Ольга.— Какая она стала...
Сергей уже спал. Он засыпал мгновенно и крепко, как засыпают люди, которым для сна отведено мало времени.
Но как бы крепко ни спал он, где-то в глубине его сознания постоянно жила тревога, ожидание телефонного пронзительного звонка, без которого обходилась редкая ночь.
Они шли по главной улице поселка. Было темно. Только окна светились. Небо тоже было темное — ни луны, ни звезд. В западной его стороне темнота дергалась беглым отсветом дальнего огня,— где-то за гидрошахтой шла электросварка.
На углу они остановились. Здесь она жила. Сейчас в ее окне было темно. Она жила одна. Когда он возвращался поздно, то всегда смотрел на ее окно. Если свет горел, значит, она ждала его. И свет горел всегда. Даже в тот раз, когда была авария и он пришел в три часа.
Она даже дверь не заперла, боясь, что уснет и не услышит, как он постучит. И она уснула. Наверно, потому, что сильно устала за день.
Она спала на спине, закинув руку под голову, как спят в поле в жаркую пору жатвы.
Тогда он впервые подумал: «Зачем я морочу ее? Разве это ей надо? Ей нужен муж. Человек, который придет обязательно, даже если в окне не будет света и дверь будет заперта».
Мая ни разу не спросила, что будет дальше. Казалось, она жила, как и он, тем, что есть, и не заглядывала вперед. Она только не любила, когда он оглядывался назад. Она боялась прошлого.
И теперь она стояла рядом с ним и держала его за руку. И чувствовала, что рука его холодна, а мысли далеко.
— Зайдешь ко мне?
— Если хочешь.
— Да, я хочу.
Она сказала это с отчаянной решимостью. И он послушно поднялся за ней на второй этаж.
У нее была маленькая квартира — одна комната и кухня. Кухней она почти не пользовалась,— обедала в столовой. Зато в комнате было уютно, крашеный пол блестел, а на окне висела белоснежная занавеска.
В первое время он стеснялся этой чистоты. После своей комнаты в доме приезжих, где он жил уже полгода, уступая право получать квартиры тем, кто имел семью, после окон, завешенных газетой, окурков на блюдце и кривой тумбочки, на которой стояло радио — его единственная «одушевленная» собственность,— после всего этого здесь, среди занавесок и салфеток, белизны и блеска, он чувствовал себя неуверенно.
За дни его отсутствия здесь ничего не изменилось. Только на столе в синей стеклянной вазе вместо букета черемухи стоял теперь букет сирени.
Мебель была казенная — стол, стулья, узкая железная кровать. На стене над кроватью фотография — гидрорудник, снятый с вертолета. На снимке хорошо получилась обогатительная фабрика, где Мая работала начальником цеха.
Он вспомнил, как сидел в этой комнате перед отъездом
в Москву. В кармане лежал билет и квитанция телеграммы. Мая обнимала его за шею, заглядывала в глаза. Спрашивала:
— Боишься? Утешала:
— Не бойся. В жизни все проще, чем кажется издали. Может быть, она утешала и себя.
Теперь она боялась спрашивать. Она ждала, что он все расскажет сам. Она не торопила его.
Да, тогда он сидел здесь с билетом в кармане и все было впереди. Теперь все позади. Позади Москва, волнения, бестолковые встречи и разговоры. Все было не так, как надо. И вместе с тем именно так, как только и могло быть.
Теперь все это было где-то. За тысячу километров. А может быть, все это просто приснилось, как снилось когда-то в госпитале.
Надо было жить настоящим. А оно было здесь, в этой комнате, из которой он будто и не уходил,— просто переменили букет на столе.
— Обними меня,— сказала Мая.
У нее были сильные плечи. Немного более сильные, чем положено женщине. Раньше она занималась спортом — плавала и метала диск. У нее была слабо развита грудь, и она не носила летом лифчики. И почему-то гордилась этим.
— Подожди,— сказала она.— Я погашу свет...
Потом он лежал на ее кровати, поверх одеяла, и курил. Мая сидела рядом. Взошла луна, и было светло за окном и в комнате от ее голубоватого, неверного света.
— Тебе не приходило в голову, что люди могут одновременно жить в разных веках? — говорил Стах.— Один в атомном, другой — в каменном. Или — в лучшем случае — в веке пара и электричества.
— Это она выбирала тебе рубашку? — спросила Мая.— Ничего. У нее есть вкус.
— Ты знаешь такого художника — Пикассо?..— продолжал Стах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23