Пол ходуном ходит. Торкнулся я еще, нет, вижу — бесполезно. Ладно, думаю, посижу пережду, а как угомонятся немного, так я и выйду. Присел на ступеньку лесенки, да и не заметил, как уснул»,—заключил он под смех окружающих.
Потом пришла грустная весть: не стало моего боле. Умер он от фронтовой раны, открылась она, когда Яшайма сено; сметывал Сильный был человек, едва не полкопны поднимал на вилах, на рану скидки не делал, забывался в азарте.
Всю жизнь человек работал, трудился в поте лица. Воевал, землю свою защищая. И снова на этой земле работал —умело, сноровисто, с душой. И вот ушел из жизни. А дела его, дети его живут. Память о нем осталась, благодарная память о добрых делах. Узнал я о них уже после смерш Яшаймы, от его жены.
Когда он вернулся из госпиталя домой, — время было нелегкое, послевоенное. Много тогда появилось матерей-одиночек с так называемыми «незаконнорожденными» детьми. В деревнях у нас именовали тех мальцов суразами. Ребенка надо зарегистрировать в сельсовете. Тогда молодая мать сможет получить помощь от государства. Но при оформлении в документ нужно вписать имя отца. А как его назовешь, если отец тот или уехал куда-нибудь подальше, или живет тут же, в аиле, только со своей законной супругой и законными детьми. И стыдно, и горько, да и позора не оберешься... А еще незадача: как добраться с ребенком на руках до сельсовета, ведь он в другом селе, где взять лошадь, как отпроситься в колхозе с работы?
Вот от всей этой беды и хлопот, с нею связанных, и спешит заплаканная девчонка-мама к моему боле. Знает, слышала — не одну уж такую выручал, может, и ей.
— Пожалуйста, Яшайма, помоги записать моего в сельсовете, а?..— молвит, едва слышно, опуская голову и краснея.
— М-мм... да сколько же можно? — разводит тот руками.
— Корова, тажаур араки принесу,— почти шепчет смущенная просительница.
— Что мне, в араке-то купаться, что ли? — удивляется он, словно размышляя сам с собой, потом, вскинув голову, спрашивает: — Ты лучше скажи — кого отцом назовем?
— Запиши на себя, а, Яшайма? — полуспрашивает, полуумоляет она.
— Ну, раз так, тогда — другое дело. Сразу и надо было говорить. А то «тажаур араки, тажаур араки»... Пойду за лошадью.
Так и появилось в нашем краю на свет целое племя юных яшаймовичей и яшаймовен. Из соседних колхо-
378
зов даже ехали к нему, прослышали, видно, что мужик он добрый, безотказный.
«И что за петух такой шустрый выискался?!» — заволновались было в аймачном загсе. Дело, однако, объяснилось довольно просто. Пришлось махнуть на чудака рукой. Да и что с ним поделаешь, когда все вроде по закону? Пускай чудит, смотришь, хоть немного облегчит жизнь неудачливым мамам...
А годы шли себе, торопились. Те Яшаймовичи и Яшаймовны выросли, пора подошла уже им семейными очагами обзаводиться. Настало время свадеб.
— Кто отец жениха?
— Яшайма из рода иркитов.
Это он должен заботиться о свадьбе, помогать жениху, распоряжаться за свадебным столом...
— А кто отец невесты?
— Да тот же Яшайма из рода иркитов.
Это ему бы надо хлопотать о приданом, принимать сватов и договариваться с ними и все устраивать. Ему бы и сидеть на самом почетном месте за свадебным столом, да увы...
Да, не стало, нету на земле моего боле.
Но много-много на ней Яшаймовичей и Яшаймовен! Значит, долго еще жить памяти о нем среди нас, долго согревать сердца...

ДЕТИ МОИ, ДЕТИ...
— Говоришь, так сложилась у тебя жизнь?.. Счастье — это, подруга моя, когда все хорошо. А у меня?.. Нет-нет, я на свою судьбу не обижаюсь. Грех на нее жаловаться, на Госпожу нашу — жизнь!
Давно мы с тобой не виделись, подружка, давно. Море воды утекло, не один пуд соли, как говорится, съели с той поры, как за одной партой три года сидели, на одной койке в интернате спали. Да-а...
А мы вот полтора месяца в этой больнице, в этом самом изоляторе. Чертова болезнь, желтуха проклятая напала. Если кого болезнь найдет, так ведь не отступится, иуда липучая, пока всех не переберет. Хоть бы самую младшенькую обошла, дитя мое, кровиночку — Эркелеш-ку. Вот мы с ней и лежим, маемся. По братопьям, но сестричкам скучаем.
Нас сюда в августе привезли. Еще с полмесяца —дай бог не больше! — пересчитывать дни. А ну как еще кого прихватит?.. Тьфу, тьфу! Сердце заходится, как подумаю... Не представляю, что со мной тогда будет... А куда денешься? Примиришься и с этим. Болезнь не разжалобишь, от нее не откупишься. Заболеть легко — выздороветь трудно. Ох, лишь бы выздороветь. Все перетерпеть можно.
И хоть бы все в одно время болели. Только отлежишь с одним — другой заболел. Что за напасть такая! За что?.. Эркслешке моей всего два с половиной. Разве одну ее оставишь? Можно было бы кого из старших, так они учатся. Даже на день меня не подменят. И потом, как это дитя от себя оторвать? Одну в изоляторе оставить? Лучше уж самой... А лежать до того надоело — и не скажи. День как год. Веришь, работу, как праздник, вспоминаю. Но ничего. Лишь бы доченька поправилась. Вытерплю.
Семеро их у меня. Старший недавно из армии вернулся, а младшенькая — вот она сидит, тонкошеяя. Четыре сына, три дочери. Двое еще не учатся... Держимся, дюжим. Без отца... Одни... И есть нам хватает, и одежда на нас без заплаток. Хотя, чего скрывать, чего хорохориться — тяжело нам. Да, тяжело. Был бы отец, разве подумала бы, что детишек ращу, что семеро их у меня? Радовалась бы.
А отец наш... Третий год пошел... Все из-за тракто* ра своего. На пахоте случилось. В самый разгар. Сменщик его, парень один никудышный, загулял, Отец наш две ночи глаз не смыкал. Перед рассветом сон его и одолел. Вместе с трактором в яр скатился... Что за человек был! «Раз работаешь — умри, а все отдай!» — всегда и всем говорил. Все делать умел. Стогометы придумал — сам изладил. У кого машина или мотоцикл — не отвяжутся. То один придет, то другой. «Что-то барахлит у меня. Зайди, посмотри». Устал не устал, занят не занят, тут же соберется. Скажет: «Я на минутку». А я уж знаю, какая там минутка! Притащится затемно, весь в масле, в грязи, еле ноги волочит, Я на него: «Ты что? У всего села бесплатный батрак? Дома работы нет?» — «Ничего, мать,— ответит. — Должен был завестись мотоцикл у Димая. Понимаешь, должен. Разве конденсатор пробило? Завтра своим попробую».— «Дам я тебе своим! Как же! Сегодня Димаю, завтра еще кому. Что с них возьмешь?» — «Да что ты так, мать?» — вот и весь ответ.
А еще он комусы всем делал. И такие они у него получались — самые звучные. Перед тем, как... случилось, выписал по почте ящик с инструментами — часы чинить. Много заплатил. От темна до темна мотается на тракторе, уходится, а ночью ткнет под глаз стеколко п ковыряется в колесиках часовых... Мне от этого одна морока. Все руки зудились выкинуть этот ящик... И фотоаппарат собирался купить.
Пил редко. За выпивкой не гонялся. Дома у него всегда бутылка стояла, дак он без причины и не притронется. Если и принимал когда,— от меня, конечно, доставалось. Он слова против не скажет. Сидит, чешет затылок. «Скажи хоть слово!» — ругаю его. Молчит. «Тебе говорить, что родить. Я за слово рубль заплачу». Молчит! Только улыбнется... О, кудай! Чуркой бы без рук, без ног, лишь бы живой остался. Сам бы жизнь видел, ребятишек учил, наставлял. Видно, судьба у него такая. У хороших людей, говорят, судьба короткая. А плохого и черт не возьмет.
Плакала, убивалась... Но сколько можно? Плачь не плачь, а его не вернешь. Взяла себя в руки: «Дети у меня, их людьми надо сделать». Не будь детей, что бы со мной было — и подумать страшно... Сама молодая, ребятишки — мелюзга. Эркелешку как раз тогда носила. Не видела она отца... А похожа на него! Люди так и говорят: «За версту видать, чья дочка». Если девочка в отца,— счастливая будет, говорят.
Дом у нас хороший. А то бы как жили? Колхоз помогает нам. Посильно. Ни в тракторе, ни в машине — когда нужно — не отказывают.
Хоронили его всем колхозом. Несмотря, что пахота. Все пришли, проводили...
Нет, подружка, до сих пор не верится. Кажется, вот сейчас откроет дверь и зайдет. Усталый, голодный, железом от него пахнет, соляркой. Прямо из гаража. И улыбнется — наработался! А то голос его слышу. Как наяву. Сердце так и оборвется. Это у сыновей его говор, его нотки.
Изба... Двор... На каждом бревне след его топора. Каждый гвоздь сам вколачивал. Каждую плаху прилаживал.
...Он тогда только из армии вернулся. Всю зиму трактором лес возил. Даже ночами. А весной рубить сруб начал. С рассвета до работы, и вечерами — дотемна. Кто из соседей поможет венец на сруб поднять, а так все сам, один. Я уже большая была — невеста. Поглядываю, как ему достается — мы рядом жили. Смотрю: через силу парень пластается, так его жалко. Подмывает помочь, поддержать или там подать что... Вижу как-то: ширкает он пилой. А лиственница толстенная — на матицу Полдня ему пилить. Не выдержала, подошла, взялась за другую ручку. Вот пилим и пилим. Молчим. Встретимся глазами через комель, — лица наши вот-вот вспыхнут. А пилить тяжело. Пила вся в смоле и защемляет ее. Надо бы остановиться, смолу очистить, под бревно полешко подсунуть, а ни он, ни я не хотим слабость показать. У меня руки не свои, вот-вот отвалятся. Ну, думаю, остановлюсь — упаду. И тут — ух!—распилили наконец-то!
С этого началось. Смотрю в окошко: рубит он, рубит, остановится, на нашу избушку глянет и снова тюкает топором. Подойду к нему — засияет, со всего плеча машет. Старая гимнастерка в черных пятнах — от пота, от смолы. Носки сапог и голенища топором исчирканы. А я щепки подбираю... Наберу, сколько унести. Дальше что? Уходить надо. А в мыслях: села бы на бревно, рядом с ним, весь день глаз бы с него не сводила.
Избу он основал крестовую. Два года сруб ставил. Потом дело застопорилось. Плахи надо, тес, брусья для косяков. Сам бы распилил — в колхозе пилорама поломалась. Готовые купить — денег нет. И со временем худо. Тракторишко ему старенький от седьмого достался. Только и зпаег подтягивать да регулировать, разбирать да собирать...
На четвертый год — мы уже поженились — в дом вошли. Начали штукатурить — созвали людей на помочь. Барана зарезали. Быстро управились — и с работой, и с бараном...
Изба — полдела. Без летней юрты — аила — не обойтись. Стайку для коров тоже надо. Изгородь, загоны разные, тепляк для овечек, для коз, курятник, баню — все он изладил. Ну я и помогала посильно. После уже сени с верандой сделал. Кажется, все. Еще работу нашел: окна разукрасил резными наличниками, углы у избы сравнял, ворота новые поставил.
А в дом вошли — даже кровати железной нет! Так, видно, устроено в жизни: явился ты на свет, а никто тебя тут не ждет. Ни еды для тебя не заготовили, ни одежды не сшили, ни жилья не построили. Сам работай, сам кормись, сам хлопочи. Мало того! Ребятишек выкорми, вырасти, воспитай, семена для жизни оставь. Одним словом сказать: работай! Мы и работали. Оба. Поровну. А что тут плохого? Бери в руки топор да вилы, лопату не забывай. За скотом ухаживай, с железом возись, шкуры мни, шерсть пряди, к земле руки прикладывай, к дереву, к камню — тогда все будет хорошо. Так и у нас было.
Зажили не хуже других. Мотоцикл «Урал» купили, бензопилу «Дружба». Людям стали помогать.
Заговорили о нас среди народа, ударниками называли. Два раза коврами награждали, часами...
Детей — говорила я тебе — до семи довели. Один за другим шли. Потому, конечно, отцу больше приходилось работать. Ну и я сиднем не сидела, хотя и болела. Третьего сына рожала —чуть не померла. Дети тоже хворали. Все равно работы не бросала. Много лет за телятами колхозными ухаживала, с домохозяйками сено косила. И сакманщицей ходила, и овечек стригла, и коз чесала. Зимой — техничкой в школе и интернате, а то прачкой в детсаду. Понятно, и живность домашнюю — скот множила. Все бегом, все бегом. Так и жили... И вот тебе — беда...
А тяжело одной — хуже нет. Иногда волком завыть хочется. Столько хлопот, забот, недоделок, недохваток. Чему не научилась! Сено сметать? Давай. Сани под стог связать? Могу и сани. Огородить стожок, чтобы сено не потравили? Огородила. Не женская, скажешь, работа? Верно, не женская. А с кем ее делить? Не сделаешь — не проживешь. Ну, с работой ладно, управляюсь. А ведь одинокую, скажу тебе, подружка, и обидеть могут. Есть и такие, которые хотят... пытаются. Вот так все одна, все сама... Как говорят: оглянешься—только тень твоя, ухватишься — свои же уши.
Про детей своих худого слова не скажу. Хорошие у меня дети. Всякого повидали, как без отца остались. Всем ласки хочется, тепла. А их — семеро! Старший в армии — младшая в зыбке. Хорошо, если бы дочери старшие, от них помощи больше. А тут подряд сыновья. У этих уши туже, сердца тверже. С характером народ. Ну, в стайке почистят, скоту сена зададут, дров наколют, печку истопят, воды наносят. А кто будет варить, стирать, полы мыть, коров доить, дыры латать? И вот пришлось учить моих мужиков... Они от обиды плачут, и я реву — жалко их. А гладить их да миловать, угождать да уговаривать нет у меня никакой возможности — на работе я, некогда ласкать да сюсюкать. Держу их в строгости. Иначе и нельзя Иначе и они людьми не вырастут. Начнись разлад между нами, неуважение — пойдут ругань да драки, будут коситься друг на друга. Мол, это мое, а это твое. И конец нам всем.
Из головы не идут слова отца нашего. Знаешь, что он мне сказал? «Ты,— говорит,— мать, не умирай. Я Для себя, может, другую жену найду, а вот для детей наших мать — едва ли. Без меня проживете, а без тебя нельзя». Это когда я после третьего чуть на тот свет не ушла.
Эх, дети мои, дети... Так уж на свете устроено: глаза матери из-за детей все увидят, сердце материнское все испытает. Дети... Легко это слово произнести, а вот иметь их, рбстить... А тут еще болезни эти. В апреле пятеро загрипповали. Особенно двое тяжело. Мечутся от жара в беспамятстве. Надо бы скорее в больницу везти— не на чем: дорогу развезло, и автобус сломался. Мотоцикл у нас исправный, и Адучи его водит — Адучи нынче восьмой класс кончил, да как повезешь маленьких с температурой? Продует. Ничего нет тяжелее, как дети болеют. Лучше самой... В ум ничего не идет. Бессильная, будто курица, которая только цыплят высидела. У Чечеш — она постарше этой тонкошеей — до легких грипп добрался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33