И заискрилась, закружилась в воздухе сверка-
1 Эличенок — козленок, детеныш косули (по-алгански — элик — дикий козел, косуля).
ющая мошкара снежинок. Расцветился радугой туман над черной Катунью, и сквозь эту радугу всеми красками переливался горный хребет. Они шли рядом, по щиколотку увязая в сугробах, шли навстречу этим горам, похожим на пылающее пламя огромного костра, прямо к солнцу, сквозь искристый иней, по сверкающему скрипучему снегу, по просторной, словно степь, долине, шли будю в сказку, рядом, плечом к плечу.
В полдень они подошли к подножью горы и по дороге, петляющей меж заснеженных лиственниц, раскидистых седых елок, очалмленных снегом пней, поднялись на перевал. Тут они замерли и долго стояли, очарованные красотой хребтов, покрытых синим снегом и залитых солнцем. Табыл осторожно взял ее руки, покрасневшие от мороза, и стал согревать их своим дыханием, ласковой болью, не умещающейся в груди.
— Потри себе лицо,— сказала девушка, еще больше разрумянившаяся от ходьбы.— Не заметишь, как обморозишься...
— И ты тоже.
Они посмотрели друг на друга и неожиданно рассмеялись.
— Чего ты смеешься? — спросил он.
— Так. Жду, когда ты скажешь что-нибудь интересное.
Он чувствовал, как радость переполняет его, даже дышать стало труднее, но только и смог вымолвить:
— Смотри, какой снег — красный и синий. Тебе нравится?
Лицо ее было совсем близко.
— Сядь на чемодан,— пробормотал он.— Ты, наверно, устала.
Она отвела глаза.
— Да нет, не устала я.
— Ты приедешь к нам в деревню?
— Зачем?
— Ну... Так. Ведь после института все равно куда-то надо ехать У нас хорошо. И работа найдется.
— Какая работа? — она поежилась н 1рихнула головой, ссыпав с шали снежную Пойдем лучше. Стоять холодно.
— Хочешь, побежим? Согреешься.
— Нет, не хочется. Пойдем не спеша.
—- Ну вот, то замерзла, то не спеша,— вздохнул он, не понимая, почему вдруг она стала молчаливой и далекой.
— Чудной ты! — опять рассмеялась девушка.
— Дядя едет,— послышался из кухни голос матери. Вместе со скрипом колес с улицы донеслась монотонная, как гудение пчелы, песня:
Па скале старый тал. Кого он от дождя. В жизни старый — это я. Не согрею никого..,
Ясно: едет дядя. И еще ясно, что хорошо ему, не болеет.
К воротам, громыхая, подвернула телега.
...Они спустились с перевала в ущелье и пошли по узкой дорожке, пробитой между Катунью и нависшими над нею скалами. Потом с крутого берега смотрели на водоверти, на белые буруны реки, которую и такие морозы не смогли сковать. Иногда по реке проносились огромные льдины. Они то ныряли, то всплывали, словно гигантские рыбины, то со скрежетом и треском разбивались о камни посреди стремнины...
С шумом отворилась дверь, и дядя Табыла прошел в комнату, прямо к Табылу.
— О, племяш мой единственный, как головка у луковицы! — Он попытался обнять Табыла, лежавшего на диване.— Давай поборемся!
— Да не хочу! — выставляет локоть Табыл. Не до дяди ему: дядя всег71,а он такой, считает его мальчишкою.
— Ишь пл... Ну ладно, ладно! Большой стал...— унимается дядя.— Ну что, Табыл, отсеялись?
— Да.
— Вот и ладно. Теперь — самый раз. Коли девушка есть по сердцу... Дядины бараны давно откормлены к свадьбе. Да и сам я хоть сегодня готов в сваты.
— Садитесь чай пить,— пригласила мать.
— Можно и почаевать,— снял дядя с себя брезентовый плащ, снял с запястья ремешок бича.— Спустился за солью для осечек, дела свои в конторе уладил.
Уж было обратно собрался, да вспомнил, что вез вам баранью ногу. Оказывается, правду говорят: старый, что малый...— сел дядя за стол.— А твоя серая овечка, Ярымка, двойню принесла. Оба баранчики.
— И-и, двойню? Вот радость-то! — заулыбалась мать.— Она у меня такая. А что черноголовая?
— Черноголовая? Которая зимою объягнилась? Вожаком в отаре ходит. Шибко шустрая она, уходит далеко. Колокольчик бы на шею повесить.
Дяде за семьдесят, но он все еще крепок и легок на ногу. Говорят, в молодости был первым объездчиком и борцом. Если разойдется, то и теперь посрамит кой-кого из молодых.
— Табыл, иди. Почаюем вместе.
— Что-то не хочется, дядя.
— Да послушайся ты дядю,— уговаривает мать. Табыл неторопливо поднимается, неохотно садится.
— Дядя твой пока ходит под луною и солнцем, ему хочется посидеть за твоим очагом,— продолжает дядя.— Хочет, чтоб родня его умножалась.
— Да вы, дядя, еще...
— Не говорите страшное,— качает головою мать.
— Сдает ваш дядя, сдает. Простыл нынче маленько... Но если суждено прожить, как моему отцу, то еще долго мне скрипеть. Ведь роду нашему огонь и вода нипочем. Вот перед тобой сидим: твоя мать да я. Отца нашего звали Йылчи. А деда Акаром. Прадеда — Тас-Кедим, знаешь? А прапрадед наш — гот знаменитый Ак-Кюн. Женою Ак-Кюна была Алтын-Сырга. О, кудай! Семьдесят ханств во вселенной, шестьдесят государств, но не было нигде такой красавицы, как Алтын-Сырга! Щеки алые, что цветы пиона, глаза — горные озера, брови — два летящих крыла, а косы... Взглянет — будто солнце, отвернется — месяц красный... И вот Ак-Кюн и Алтын-Сырга поставили новый аил, а через тюндук-дымоход — молодая березка у них: в честь медового месяца. И зажили они душа в душу, водой нз разольешь... Будешь слушать, Табыл? А то брошу, да и грех будет перед ихней памятью.
— Говорите, дядя, рассказывайте,— Табыл не раз уже слышал от него эту легенду, но не обижать же старика. Да и не зря он рассказывает.
— Ну, вот. Хан монголов Богодой пришел с мечом на Алтай-батюшку. Войско у него несметное, как деревьев в тайге. Подослав шелковые гривы, пали на
поле битвы лучшие из аргамаков, навеки от важные батыры. Горы наши священные покрылись трупами, реки кровью потекли. Ы-ы,— качаег седой головой старик,— одолел нас тот каменносердый хаи Бо-годой. От горя и слез поседели вершины Алтая-батюшки... И проведал тут хан про красоту Алтын-Сырга. Повелел найш ее и привести к своему шатру. А если она не придет, народ ее будет в рабстве, Алтай весь предадут огню... Ведь все это было, Табыл, на самом деле было!.. И вот в полнолуние сидит Алтын-Сырга на белом ковре возле шелкового шатра хана Богодоя. Ну-ка, Ярымка, наливай чай, а то в горле пересохло... Вот теперь хорошо... Как увидел хан Богодой Алтын-Сыргу, ослепила его красота. «Золота и серебра у меня больше, чем звезд на небе,— сказал он и взял за руку Алтын-Сыргу.— Хочешь, все тебе отдам?» — «О, хан Богодой, храбрый блтыр,— отвечает красавица,— кольчуга твоя тверда и ^холодна». И она расстегнула кольчугу на его груди. В тот же миг со свистом вонзилась стрела в сердце хана. А стрелу ту пустил Ак-Кюн, сидевший в засаде на вершине лиственницы.
Тут дядя сделал передышку. Трое посидели молча. Пиалы положили на стол.
— Окружила стража Ак-Кюна и его жену Алтын-Сыргу. Они стояли рядом, с гордо поднятыми головами. Вот какие люди были в старину! А теперь... Вот как было... Стража на куски изрубила Ак-Кюна. Грудь Алтын-Сырга прокололи пикой, но, к счастью, не задела пика ее сердца. Выжила она, а зимою родила Тас-Кедима. От него и пошел наш род. О, дай господи, нашим предкам...
Тихо, кротко сидела мать Табыла. В благодарность к предкам погладила себе косы:
— Все же крепок корень у жизни,— выдохнула она.— Жизнь должна продолжаться.
— Да, да,— согласился дядя. Один он на этом свете. Трое было у него сыновей, но их «съела» война.— Давай, Табыл, поедем ко мне на стоянку. Соль отвезем. Ружье возьмешь мое, может, козла-курана подкараулишь...
...В помутневшем рассветном небе — редкие звезды. Табыл лежит в засаде, смотрит на них и не замечает, что ружье его свалилось с упора. Он давно позабыл и про седловину, где вот-вот должен появиться козел-ку-ран на соляную приманку.
Она дала слово: когда кончатся каникулы и она поедет обратно в юрод, они встретятся у той деревни, где тогда вместе ждали машину,
Табыл отпросился у бригадира и пришел к остановке. Лнюбус, которого он с нетерпением ждал, приходил вечером. Он выплыл из густой пряжи снега, сверкая огнями. С гулко стучащим сердцем Табыл высматривал сходивших на остановке В окне мелькнула белая шаль и толстая коса. Табыл весь подался вперед. Пет, не она.
Автобус давно скрылся в снежной мгле, а Табыл все стоял, прижавшись к гудящему телефонному столбу. Мохнатые снежинки роились в свете фонаря и исчезали в темноте, а он все шептал этим снежинкам, этому темному небу: «Где ты, девушка?..»
Мысли его тонким пучком пробивались сквозь снеговую завесу к той просторной, как степь, долине, где шли они рядом к тесному ущелью Катуни, к тропинке, которая довела их до маленькой, в сорок дворов, деревеньке среди тайги, до избушки, одиноко стоящей среди кустов кислицы — красной смородины.
— Увидимся завтра? — превозмогая робость, спросил Табыл, касаясь ее руки.
— Не знаю...
— Как же так?
— Мне заниматься надо.
— А когда же?
— Как-нибудь
Весь продрогший, Табыл пришел за полночь в пропахшую капустой избушку к знакомой старухе и пролежал на печи, не сомкнув глаз, пока не забрезжило в окнах.
На чабанской стоянке залаяла собака. Недвижны замерзшие гривы гор, от тишины звенит в ушах, тих чернеющий в ложбине лес; скала с торчащими на макушке кустами ясно вырисовывается на фоне неба. Кайракоон! Как похожа эта скала на голову человека, зарытого по самые плечи в землю; два углубления — глаза, темная пасть пещеры — словно скривившийся от боли рот, колючки на вершине — будто вставшие дыбом волосы. А по обе стороны скалы рукастые корни свалившихся от бурь лиственниц.
...Он все же увидел ее. Снова отпросившись у бригадира, добрался до города, нашел общежитие, вызвал ее. ОНИ ДОЛГО ХОДИЛИ ПО ледяным улицам, среди уснувших домов, под замерзшим добела небом, в сиянии колючих звезд. Потом стояли, облокотившись на железные перила моста. Табыл все повторял: «Почему ты меня обманула? Почему? Я ждал. Ведь мы договорились». А девушка молчала. Круглое лицо ее было бледным и печальным. И снова виделся Табылу беспомощный эличенок, заблудившийся в кустах и жалобно зовущий свою мать.
— Я тебе потом все объясню. Я напишу тебе...
Назавтра Табыл сидел в зимнем саду на скамье среди комолых обрезанных тополей и ждал ее. Она обещала проводить его. Снова шел снег, возле Табыла играли ребятишки из детсада. Редкие прохожие бросали удивленные взгляды на него, осыпанного с головы до ног снегом, А он сидел и с болью повторял про себя: «Где ты, девушка?..»
Она не пришла.
Дома он до рассвета бродил по черневшим от сенной трухи и навоза улицам. Стоило ему на миг закрыть глаза, и перед ним возникало круглое, как месяц в полнолуние, лицо с влажными, будто расплавленными черными глазами. Девушка, держа в своих маленьких ладонях его счастье, ждала впереди. Но как только Табыл приближался, она встряхивала толстыми косами и, раскинув руки, словно крылья, взлетала бабочкой и опускалась у дороги поодаль...
За седловиной занималась заря.
Девушки, девушки... Когда, взявшись за руки, веселой стайкой мчитесь вы улицей, как похожи вы на молодые лиственницы, что, переплетя ветви, сбегают наперегонки с косогора. Когда вы, озаренные луной, водите на поляне хоровод и, раскачиваясь, запеваете песни, вы — точно журавлиный клин, курлыкающий в поднебесье. Когда, задорно глянув в сторону парней, вы вдруг зашепчетесь меж собою, похожи вы на цветы марьина корня, что трепещут от дуновения вегерка.
Черноглазы вы, черноволосы, девушки... Зачем мучаете человека? С чем сравнить ваши легкие руки, нежные шеи, быстрые ноги, такие стройные, словно выточила их из мельничного камня хлопотливая речка. Кто вас поймет, кто рассудит? Разве что лебедь, потерявший подругу в горький час рассвета...
На стоянке за горою опять залаяла собака, и снова— тихо-тихо. Вдруг по зубчатым вершинам гор будто ветерок пробежал, рассыпался звенящий девичий смех. Он долетел до седловины и, скатившись к подлеску, затих где-то в середине леса.
Как похожа эта скала на человека, зарытого в землю!..
Табыл хотел подняться, по в это время па гребне седловины возник силуэт курана. Куран чутко поднял маленькую голову, понюхал воздух, бесшумно и легко спустился в ложбину. Вот он ближе, ближе! — шагах в двадцати от Табыла остановился, всматриваясь в чернеющий лес. Сдерживая дрожь, Табыл прицелился и хотел уже спустить курок, но какой-то тонкий стебелек, пригнутый ветерком, заслонил на миг мушку, а когда он выпрямился... Что это? Перед Табылом стояла нагая девушка с черной косой, спускавшейся поза-горелой гибкой спине. Подняв к небу руки, она что-то высматривала в лесу, будто ждала кого-то.
Вот она повернулась к Табылу, неслышно шевеля губами. Круглое, точно месяц в полнолуние, лицо, груди — две опрокинутые пиалы, четко вырисовывались на фоне оранжевой зари. Невесомая, она постояла на гребне седловины и стала плавно опускаться вниз за перевал. Вначале исчезли ее ноги, выточенные из мельничного камня, потом узкий, как горловина кувшина, стан, затем маленькие опрокинутые вверх дном пиалы, круглое, как луна, лицо и, наконец, пальцы поднятых к небу рук...— Где ты, девушка, любовь моя... — беззвучно, одними губами произнес Табыл...
А на стоянке за горой опять залаяла собака,

КАКТАНЧИ
— М-мм, значит, едете в город учиться? Хорошо, ребята, хорошо. Мой шурин Тодор даже мне советует, говорит: «Смотри, и я учусь. А как? Очень просто: поглядит учитель на мою старую, в снегу, голову и сам не заметит, как поставит «трояк». А у вас, молодых, все козыри в руках. Этот, чернявый, оказывается, браток мне — я ведь тоже из рода-сеока тодош, там каждый в один присест девять чашек ячменного супя-кёчё выхлебывает, девять раз за ночь до ветру сходит. Вот какой народ!.. Зовут меня Кактанчи. Отца — Тулай. Охотник. Стрелок он прославленный на всю округу, ни одна его пуля на землю не упала, ни разу ни камня, ни дерева не коснулась — всегда в цель попадала. Можете судить, какой он был охотник, если даже сыновьям имена такие дал: Стрелок,^ Следопыт, Силок, Гон, Засада, Дележ. В общем, назвал так, чтоб зверю, попавшему братьям на глаза, не уйти, не ускользнуть было, а тем более не перехитрить их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33