В трудах, заботах и хлопотах незаметно пробежал целый год, и Малхаз порядком устал.
— Конца не видно этой свистопляске, — махнув рукой, говорил он обыкновенно, когда его спрашивали о строительстве.
А очень скоро Малхаз поймал себя на том, что школа его уже не привлекала...
Правда, он пока еще сам себе не хотел в этом признаться и думать об этом не хотел, но с каждым днем все больше это чувствовал.
Но ученики и педагоги продолжали по-прежнему восхищаться своим директором.
Правда, он оказался не ахти каким приветливым, и на лице его редко можно было увидеть улыбку, но все это приписывалось большой учености, и его гордая отчужденность внушала еще большее уважение.
— А что, не станет ведь он со всякими водиться,— оправдывали Малхаза его сторонники. А сторонников и поклонников у него в Самеба было предостаточно.
И вот именно в тот критический момент, когда охлаждение школе должно было завершиться каким-то поворотным шагом, Малхазу явился спасителем Вахтанг Петрович и предложил перейти в райком.
Разбитый бессонной ночью, истомившийся в догадках, какую же должность для него имеет в виду Вахтанг Петрович, Малхаз в половине второго уже сидел в его приемной.
«Наверное, предложит мне место инструктора, не иначе. Ведь на партийной работе я никогда не был, никакого поста не занимал. Ничего, инструктор райкома все-таки лучше, чем директор школы. Людей узнаю, и они меня узнают, буду в центре событий»,— размышлял, сидя в приемной, Малхаз и нетерпеливо поглядывал на часы.
А в кабинет первого секретаря непрерывным потоком входили и выходили люди — знакомые и незнакомые молодому Зенклишвили.
Смазливая и стройненькая секретарша (Вахтанг Петрович умел подбирать людей!) прямо-таки разрывалась: она одновременно говорила по двум телефонам и то и дело исчезала за тяжелыми, обитыми дерматином дверями, чтобы, выбежав обратно, снова броситься к телефонам и опять кричать что-то в трубку пронзительным голосом.
Малхаз не понимал, что она кричала. Он сидел, откинувшись на спинку стула, и вроде и был здесь и не был.
Поэтому он сразу и не осознал, когда секретарша сказала ему: «Вахтанг Петрович вас просит». Откуда-то издалека донеслись до него эти слова. Хорошенькая секретарша стояла у порога распахнутой двери и, улыбаясь, приглашала его.
Вахтанг Петрович показался ему погруженным в думы и непривычно надменным.
Любил первый секретарь подчеркивать значительность иных минут...
Малхаз увидел, что на письменном столе секретаря лежит его личное дело. Секретарь взял его в руки и начал листать. Значит, специально затребовал заранее и просмотрел.
— Товарищ Зенклишвили.— Малхаз опешил, ведь так официально первый секретарь никогда к нему не обращался. «Не передумал ли он?» — испугался Малхаз. И вдруг: — Не поехали бы вы учиться в Москву, в Академию общественных наук?
Хотя отрицательный ответ на это предложение у него возник в ту же секунду, Малхаз отказался не сразу.
Чтобы не поставить секретаря в неловкое положение, он сердечно поблагодарил его за «доверие», потом с хорошо разыгранным сожалением рассказал ему, что он только-только взялся за диссертационную тему, что уже подготовился к сдаче кандидатского минимума, и потому, дескать, предпочитает оставаться в Самеба.
— Ну так что ж,— возразил секретарь,— разве не лучше вам будет работать над диссертацией в Москве? Три года вы будет полностью обеспечены, пишите свою диссертацию, там и руководитель у вас будет, ведь эта академия по существу та же аспирантура!..
— Тема у меня такая, что я обязательно должен находиться в Грузии с ее музеями, архивами и научными центрами,— деликатно, но твердо отвечал Малхаз.
Вахтанг Петрович слушал его со вниманием и некоторым даже любопытством. Спросил, какая же это тема. Узнав, что директор школы работает над историей Самеба, одобрил его начинание и пообещал содействие.
Терпение Малхаза истощалось...
В какой-то момент его обуял страх, что Вахтанг Петрович наверняка раздумал переводить его в райком.
А он ведь уже привык к этой перспективе, и воображение успело нарисовать ему столько соблазнительных картин работы в райкоме и стремительного продвижения по службе, что какой-то новый поворот дела причинил бы ему большую досаду и разочарование.
Вахтанг Петрович сидел молча. Время от времени он взглядывал на Малхаза исподлобья, продолжая изучать его личное дело.
«Видно, ничего не выйдет»,— утратил надежду Малхаз, и ему непреодолимо захотелось вскочить со стула и тотчас покинуть эту душную, молчаливую комнату.
— Не хочешь, воля твоя,— проговорил наконец Вахтанг Петрович.— Мы тоже не станем тебя принуждать. Тем более что такие люди, как ты, здесь нам очень нужны. По правде говоря, предложил я тебе это потому, чтобы узнать твое отношение к науке и повышению своей квалификации. Ну, а если ты уже выбрал себе тему и думаешь серьезно над ней работать, что ж, тебе и карты в руки!
Вахтанг Петрович смотрел на него в упор, не мигая, точно стремился заглянуть в самую душу.
— Мы,— особо подчеркивая это местоимение, с еще большей убедительностью продолжал он,— решили перевести тебя в райком заведующим отделом агитации и пропаганды...
Малхаз почувствовал необыкновенно приятное, будоражащее душу и током пробежавшее по телу тепло. Радость это была, что ли...
Смятение охватило его, захотелось вскочить, двигаться, бежать куда-то, но выдержка и самообладание, унаследованные от деда и отца, загнали внутрь обуревавшие его чувства и пригвоздили к стулу.
Вахтанг Петрович выжидающе смотрел на Малхаза, а тот сидел, опустив голову, и секретарю очень понравилось его поведение. Ни излишней поспешности, ни излишнего восторга молодой человек не проявил. Он держался так, словно все слышанное его ни чуточку не волновало.
Хладнокровие и невозмутимость Малхаза покорили Вахтанга Петровича.
Но радость, птицей взметнувшаяся в сердце Зенклишвили, все же выдала его — голос его слегка дрогнул, когда он проговорил:
— Если я вас верно понял, заведующим отделом агитации и пропаганды...
— Да, да, заведующим,— тотчас подтвердил Вахтанг Петрович.
— А Цквитинидзе? — Малхаз поднял голову и посмотрел ему в глаза.
Вахтанг Петрович улыбнулся: это уже было согласие (собственно, иного ответа он и не ждал), и согласие красивое — окольное, вежливое, сдержанное. Это тоже понравилось первому секретарю.
— За Цквитинидзе не беспокойтесь, он работник способный, мы его не обидим,— секретарь извлек из изящного позолоченного портсигара импортную сигарету, с самодовольным видом закурил, затянулся,— крутанем небольшую карусель, и вы оба прекрасно устроитесь.
— Что крутанете?..— с почтительностью спросил Малхаз и впервые за всю эту беседу улыбнулся.
Вахтанг Петрович тоже улыбнулся,— несколько иначе, чем Малхаз.
— Ряд одновременных перемещений по службе мы для удобства называем «каруселью». Это, так сказать, наш жаргон. Вот теперь... но это должно остаться в полной тайне! — секретарь метнул в него быстрый, внезапно посуровевший взгляд, как бы предупреждая: «чтобы нигде ни слова!» — Вот теперь мы переведем второго секретаря на пост председателя исполкома райсовета, на его место изберем секретаря; на освободившееся место секретаря выдвинем Бежико, а на место Бежико тебя назначим. Понял, что такое карусель?..
-- И вправду отличная штука! Все в выигрыше, ни один не пострадал,— поддержал Малхаз.
Вахтанг Петрович громко, от души расхохотался. Ему все больше и больше нравился этот молодой человек с его несвойственной молодости степенностью, внутренней силой и этакой устойчивостью.
— Значит, так,— Вахтанг Петрович поднялся.— Будем считать вопрос решенным. Послезавтра я еду в Тбилиси для согласования и утверждения перемещений, а в следующую среду проведем вас на бюро.
Он обошел стол, остановился перед Малхазом.
— А сегодня прошу ко мне, пообедаем вместе, по-семейному. Жду тебя к шести,— Вахтанг Петрович протянул ему руку и по обыкновению энергично пожал, только сильнее, чем обычно, и дольше, чем обычно, задержал его руку в своей.
В назначенный час Малхаз был перед коттеджем Вахтанг Петровича.
Этот изящный двухэтажный дом, выкрашенный светло-розовой краской, в Самеба почему-то все называли коттеджем. Если говорили «коттедж», значит, подразумевали дом Вахтанга Петровича.
Для семьи из трех человек он был, пожалуй, великоват: три комнаты со всеми службами в первом этаже и три комнаты на втором.
Рабочий кабинет Вахтанга Петровича, служивший ему одновременно и спальней, находился в первом этаже. Человек, очутившийся в этой комнате, не сразу бы определил, кто ее хозяин: партийный работник или страстный охотник.
Стены сплошь были увешаны медвежьими шкурами разного цвета и размера. На шкурах висели множество ружей, сабель, пистолетов — дамбача, а выше — чучела фазанов, куропаток, ястребов, орлов.
Коттедж стоял в середине просторного двора, обрамленного высокими платанами. Вокруг дома зеленела хорошо ухоженная трава.
Некогда здесь, на бывшей окраине Самеба, прилегавшей к железнодорожой станции, шелестел яблоневый сад, принадлежавший местному князю. Ныне же это был центр поселка.
Княгина, женщина европейски образованная, плодовые саженцы выписала из Франции. Таких диковинных деревьев в Самеба не видывали. Необыкновенно низкорослые и ветвистые, они прекрасно выдерживали любой ветер, приносили обильный урожай, плоды имели на редкость вкусные, сочные, мясистые, да и собирать их было нетрудно.
Эти низкорослые яблони самебцы называли по-русски «карликами» вместо грузинского слова того же значения «джуджа» (вероятно, вслед за княгиней, ибо она по-русски говорила лучше, чем по-грузински).
Со временем сад одичал, захирел. А уж военные годы его и вовсе доконали: ограда развалилась, многие деревья высохли, другие насаждения поредели. После войны эту территорию передали детскому саду, однако и тогда не появился у сада подлинный хозяин, никто не хотел утруждать себя уходом за фактически ничейными гибнувшими деревьями. По саду бродили свиньи, козы, коровы, живущие по соседству крестьяне сушили там белье, а по субботам и воскресеньям приходили сюда подвыпившие компании, располагались на траве и пили вино, раскидывая вокруг мусор... В такие вечера допоздна заливалась зурна и далеко слышны были пьяные выкрики и нестройное пение...
Вахтанг Петрович, вернее, его своенравная супруга облюбовала для жилья именно это место.
Довольно большую часть сада огородили высоким деревянным забором, уцелевшие деревья, столько повидавшие на своем веку, срубили, а посреди участка выстроили уютный и комфортабельный дом.
Правда, «коттедж» все еще не был оформлен как личная собственность Вахтанга Петровича, вероятно, нельзя было это сделать сразу, поскольку он был выстроен на государственные средства. Поэтому дом числился в инвентаризационной книге райкома. Но калбатони Виола не сомневалась, что рано или поздно этот коттедж, возведенный по ее собственному вкусу и под ее непосредственным наблюдением, она получит навсегда.
Едва Малхаз отворил узкую деревянную калитку, лежавший на траве огромный черный дог насторожил уши, лениво поднялся и направился к нему.
— Астор, назад! — послышалась команда по-русски: — Кому я сказала, ну, живо!
Собака тотчас повернула обратно и послушно пошла на место.
Малхаз увидел идущую навстречу ему статную женщину в голубых брюках. Брюки были узки, они так обтягивали ее высокие бедра и полные ляжки, что, казалось, вот-вот лопнут по швам.
Еще не разглядев ее лица, Малхаз мужским чутьем угадал, что она должна быть очень красива. На ней была пестрая навыпуск сорочка с короткими рукавами и туфли на очень высоких каблуках. Бросились в глаза руки цвета слоновой кости. Пышно взбитые белокурые волосы лежали на голове, точно сноп соломы.
— Пожа-алуйте, батоно Ма-алхаз, пожа-алуйте,— нараспев, мягко выговаривая слова, произнесла женщина, протягивая ему холеную руку с длинными, поблескивающими перламутровым лаком ногтями.
Малхаз на мгновение замешкался, растерялся, не зная, как быть: поцеловать ли руку даме по приобретенной в министерстве привычке или просто пожать. Он подумал, что жене партийного работника, может, и не следует целовать руку, и поэтому протянул навстречу обе свои руки.
Только после этого он поднял на нее взор и поразился, до чего же она красива:- отененные длиннющими ресницами глаза ее искрились, сверкали. Кожа была чистой, гладкой. Уши украшали висячие серьги с крупными рубинами. На белоснежной шее поблескивала серебряная цепочка с брелоком, который при малейшем движении раскачивался, точно маятник.
Она уверенно взяла его под руку и повлекла к дому, касаясь его упругим бедром.
— Я познакомлю вас с моими друзьями,— пропела она и, вытянув шею, заглянула Малхазу в глаза, как бы желая узнать, обрадовала ли эта перспектива гостя или нет.
На лужайке, окаймленной кустами сирени, в шезлонгах сидели, вернее, лежали две дамы.
Обе были поглощены оживленной беседой.
Здесь же стояли складные алюминиевые стулья. Сиденья и спинки, как и на шезлонгах, были из полосатой ткани, и эта пестрота очень живописно выглядела на фоне густо-зеленой листвы. На алюминиевом столике стояли бутылка коньяка, фрукты и какие-то сладости.
При появлении хозяйки в сопровождении незнакомого молодого человека обе женщины смолкли и беззастенчиво уставились на гостя.
Они глядели на него так требовательно и строго, что Малхазу стало не по себе, он чуть не споткнулся.
Дамы продолжали высокомерно разглядывать смутившегося молодого человека, даже не удостоив его ответом на приветствие, не пошевелившись. Им, вероятно, и в голову не могло прийти изменить позу, сесть.
— Это жена-а на-ашего выдаю-ущегося парти-ийного и общественного деятеля Диомидэ Амберкиевича Гваладзе, калбатони Сириноза,—представила хозяйка одну из возлежащих дам, - а это супру-уга на-а-шего знамени-и-итого ученого, академика Самсона Никифоровича Трапаидзе, калбатони Маруся,— представила она вторую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61