https://wodolei.ru/catalog/unitazy/Jacob_Delafon/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

И кто этого негодяя свергнет и когда? Все внутри Юришича кричало о справедливости; сознавая свое бессилие и одиночество, он входит в коридор. Первым делом бросает взгляд на камеру Петковича. Там, ему кажется, похоронена справедливость.
У канцелярии столпились писари, а перед ними Бурмут размахивает ключами.
— Ну что, прогнали вас? — встречает он Рашулу и Юришича.— Так вам и надо, подонки! Только драки у вас на уме! Читайте внутренний распорядок! Видишь! — Он за ухо подтащил перепуганного Мутавца к стене, где висел обсиженный мухами внутренний распорядок тюрьмы.— Видишь, что тут написано: Хаз 1^51:. Это значит, молчи и терпи, подонок!
— Молчи и плати! — мудро замечает Ликотич; он в хорошем расположении духа, потому что ни вчера, ни сегодня не заметил никакого сходства между собой и Петковичем.
— Терпи и кричи! — пытается шутить Мачек, настроение у него паршивое с тех пор, как узнал, что нашли секретную книгу.
Бурмут распалился. Эти ворюги хотят быть умнее его и даже внутреннего распорядка. Он отвернулся от Мутавца и накинулся на Ликотича, стоявшего к нему ближе всех.
— Ты, подонок! Молчи и плати! Много же ты платишь! Задарма спишь и жрешь харч казенный. Вот
задам я тебе! Один раз раскошелился на ракию, можешь заплатить и за харч, если не хочешь остаться голодным.
—Сюсюкает и угодничает перед ним Розенкранц. Совет Пайзла его радует, да и папашка проявит к нему больше внимания, не зря же он всучил ему сегодня гульден. Но Бурмут всем своим видом упрямо демонстрирует равнодушие к какому бы то ни было подношению. Он даже раскричался на него.
— А ну ты, марш отсюда, убирайся! — Но тут он заметил, что Рашула стоит у него за спиной. Ну, этот угощает, когда сам хочет что-то получить! — А ты что прячешься, директор! Тут писарь из суда за документами приходил, а ничего еще не готово, ворюги! Так ты отвечаешь за канцелярию! Мне, что ли, писать вместо вас? А ну, быстро за работу!
— Папашка, да нам стоит только обмакнуть перо, и готово! А сегодня ваш день рождения,— успокаивает его Рашула, вопросительно-угрожающе поглядывая на Розенкранца. Не хочется ему сейчас писать.
— Вот именно, день рождения, черт возьми! Раз я должен исполнять службу, и вы тоже работайте! День рождения! Вы что, в гости меня пригласили, что ли? Подонки! Давай, давай! — Он гонит и толкает их в канцелярию, только Мачека не трогает, потому что он политический заключенный и освобожден от обязанности еще и здесь марать бумагу, как он это делает в редакции. Его и Юришича Бурмут запирает в камеру, а Рашула того и ждет, как бы остаться с ним в коридоре наедине и окончательно разузнать, принимает ли он его утреннее предложение. И разумеется, не забывает о своем намерении встретиться ночью с женой. Он столь искусно увязал одно с другим, что Бурмуту не трудно было понять, что пьянка не состоится, если он не пообещает впустить жену в тюрьму.
— Бабник ты чертов! — шепчет он таинственно, а его шепот в таких обстоятельствах всегда означает, что он принимает то, что ему предлагают; шепчет, потому что не хочет, чтобы его услышали те, кому не положено.— Опять тебе жену подавай! Да была бы хоть баба стоящая! Тощая, что щепка, потаскушка офицерская. Сам как медведь, черт бы тебя побрал, а нашел жердь вместо женщины! Так думаешь, стоит отпраздновать мой день рождения? А если нас накроют? И я потеряю службу? — Он еще упирается, но решение им уже давно принято, поэтому он берет у Рашулы деньги для покупки вина и мяса.— А что касается жены — посмотрим. Если не завтра, так послезавтра. Знаешь, подонок, и у меня есть жена! — И тут он принялся заталкивать Рашулу в канцелярию, подкрепляя свои действия словами, из-за которых только что разозлился на Ликотича.— Молчи и плати! Работать, работать! — кричит он.
Рашуле, в сущности, все равно куда, в канцелярию или в камеру, здесь тоже неплохо, здесь он вроде хозяина. Раздал писарям документы для переписки, Розенкранцу и Мутавцу сунул работу потруднее. И все принялись за писанину. Скрипят перья. Скрипит шея у Ликотича, что больше всех потешает Розенкранца, но меньше всех нравится самому Ликотичу. Он напряг шею как аист. Смеется Розенкранц, видя, как косит глазами Рашула, он почти забыл о предательстве Мутавца, и строчки, как вода, бегут из-под пера. А вот Мутавац с усердием склонился над бумагой. Он получил документ с одними цифрами и был полон решимости переписать все, что ему дали, но три раза подряд портил почти полностью переписанный документ. Рашула и Розенкранц кричат на него, грозят пожаловаться Бурмуту. Майдак его защищает, но и у него дела с перепиской идут из рук вон плохо. Мутавац старается сосредоточить внимание. Напрасно. Наполучал он синяков в драке с Наполеоном, и вообще эта потасовка вконец его расстроила. И главное, не приходит жена. Нет и ее картинки. По дороге со двора он ощупал карманы и с огорчением обнаружил, что потерял ее. Скорее всего, она выпала, когда он боролся с Наполеоном. И бог знает, найдет ли он ее теперь? Это, может быть, последний подарок, полученный им от жены! И теперь ее нет! Плохой знак! А тут еще цифры! Словно кузнечики, прыгают они у него перед глазами из графы в графу! И непрестанно среди них появляются цифры десять и двадцать, маленькие, а потом все больше и больше, растут — это смерть, уменьшаются — это свобода. И в четвертый раз он испортил копию. Капли пота, как горох, усыпали лицо, стекают вниз, одна капля шлепнулась на бумагу, прямехонько на свеженаписанную цифру. Чернила расплылись, на бумаге образовалась огромная клякса, так что с противоположного края стола ее заметил даже Рашула.
— Мазила безрукий! — притворно негодует Рашула. Из-за него он должен получать нагоняи от попечителя тюрьмы за то, что документы переписаны неряшливо. Пусть все знают, кто не руками, а ногами здесь пишет, кричит Рашула и встает, чтобы позвать Бурмута. А Бурмут как раз появился в дверях. Он пришел в ярость, услышав упреки Рашулы, но, заметив на глазах у Мутавца слезы, прикрикнул на Рашулу, а потом вспомнил, зачем пришел.
— Дайте мне лист бумаги. Этот сумасшедший помещик опять чего-то хочет намарать.
— В дворцовую канцелярию? Тогда надо хорошую бумагу, вот, берите эту, самую лучшую,— усмехается Рашула.
Бурмут отнес Петковичу бумагу и сел за столик в коридоре перед своей каморкой. Обычно он здесь читает газеты, отдает распоряжения дежурному, а летом воюет с мухами связкой ключей. Ну а сейчас он ждет вечера. Время ползет как улитка, а ему ох как хочется домой. В эту Каноссу, коли уж в нее все равно придется возвращаться, лучше отправиться сегодня, когда его ждет купленная сыновьями литровочка.
Он снова встал: кашевары принесли обед. В двух котлах — квашеная капуста и картошка. Раздают, все заключенные довольны, только один цыган канючит, просит еще одну картофелину. Получил от Бурмута удар в ребра.
Закончилась и раздача еды. Осталось еще писарям получить обед, и тогда Бурмут может отсюда смыться. Он выпустил их из канцелярии в камеру, где их ждал принесенный домашними обед, только Мутавац не получил его, что Бурмуту казалось странным и непонятным. Уж ему-то жена раньше всех приносит еду.
— Где твоя жена? — теряя терпение, орет на него Бурмут.— Думаешь, я здесь к одному тебе приставлен?
Мутавац забился в угол, сел на парашу. Он с завистью смотрит, как едят остальные писари. Глотает слюну, в горле пересохло. Только глаза у него влажные. Лицо синее, словно после оплеух. Где его жена? Этот вопрос его волнует больше, чем кого-либо. Придет,
наверное, придет. Но он никак не может да и боится попробовать разъяснить Бурмуту, почему ее еще нет. Но вмешался Рашула. Слышал он, как Юришич утешал Мутавца, и сейчас, набивая рот, он злорадствует, высказывая предположение, что очаровательную госпожу Ольгу арестовали. За что? — поинтересовался Бурмут. Э, за что! Спросите Мутавца, папашка! Но Мутавац тупо уставился на Рашулу. Чувствует себя он ужасно, как будто тот сдирает с него кожу. Он пробует успокоить себя, обмануть. Может быть, с Ольгой на кухне случилась какая-нибудь неприятность, кастрюля перевернулась, соус подгорел, а может, она упала где-нибудь с его обедом, как это случилось утром. Он пробовал объяснить это Бурмуту, пробормотал несколько слов и умолк. Почему же она тогда не принесла обещанный завтрак? Безграничный страх и отчаяние застыли в его похожих на шляпки гвоздей мертвых зрачках. Кажется, они потухли и никогда больше не вспыхнут пламенем радости, никогда, больше никогда.
— Хватит болтать! — обрывает его Бурмут, он весь как на иголках, ему не терпится уйти.— Ты должен был сразу сказать, что твоя жена, наверное, в полиции, а не заставлять меня ждать.— Но словно луч соучастия пробил кору, которой за долгие годы службы затянулось сердце этого человека, он обрушился на Рашулу, продолжавшего издеваться над Мутавцем.— А ты молчи, о своей жене прежде позаботься! Растащат ее офицеры на кусочки! Да, а ты,— он снова повернулся к Мутавцу,— подонок, убедись, какой добрый папашка: я велю охраннику прислать сюда обед, если жена тебе его принесет.
И он запер дверь на ключ. Внизу во дворе ударили в колокол. Полдень — ив городе зазвонили колокола.
— Тихо, ребятки! Тихо! — кричит он, запирая последнего заключенного, которого охранник только что привел из суда. Потом сам как призрак шмыгнул по коридору и исчез на лестнице, словно он на самом деле призрак, спустившийся в преисподнюю.
Два часа послеобеденного отдыха наступили тихо, торжественно. Кажется, время остановилось. Все пусто кругом. И только раздающийся то здесь, то там шум в камерах свидетельствовал о присутствии жизни.
В городе, где сейчас царит наибольшее оживление, звонят полуденные колокола. Звуки взлетают, сливаются, множатся. Как будто в этот час, когда солнечный шар достиг высшей точки над землей, огромные стаи птиц с металлическим криком взлетели над городом и затеяли веселый свадебный танец.
Но и они устали и улетели на отдых. Солнечный шар покрылся патиной облаков, и кажется, что опускаются сумерки, вечерний звон смолк печально и уныло над черной обителью преступления без наказания и наказания без преступления.
ОТ ПОЛУДНЯ ДО ВЕЧЕРА
Время давно перевалило за полдень. В своей камере, даже не притронувшись к обеду, который принес дежурный, Петкович пишет императору прошение о помиловании, его все еще преследуют тайный шепот, страх и надежды. Он прервался только на минуту, когда в коридоре послышались шаги и где-то поблизости звякнул в замочной скважине ключ. Это охранник привел из карцера Дроба и удалился. Петкович продолжает писать. И снова все тихо. Только Дроб в камере клянет все и ругается, потом закатывает пощечину цыгану, что в обед клянчил картофелину, а пощечиной он наградил его за то, что тот съел его обед. Вот так он набьет морду и Рашуле, на поверке пожалуется начальнику тюрьмы, в газету сообщит; грозится и бахвалится, что перед заключенными восстановит свой престиж, подорванный незаконной отсидкой в карцере.
В камере, примыкавшей к камере писарей, беспокойно ворочается на тюфяке Феркович. Он еще пуще разозлился на суд и на жену, а больше всего на доктора, который, как он узнал от дежурного — разносчика всех новостей в тюрьме — собирается после обеда оперировать его жену. И не где-нибудь, а именно здесь! Что у них, больниц нет, что ли? Но какое ему до этого дело! И без того он ни с ней, ни с ребенком долго- долго, а может, никогда не увидится.
В той же камере пятнадцатилетний Грош с раскрытым ртом жадно ловит каждое слово старого рыжеволосого каторжника, прошедшего школу в Лепоглаве. За убийства этого старичка ждет смертная казнь, но вот сейчас в полученной от Мачека газете он прочитал, что император тяжело болен, и эта новость приводит каторжника в восторг:
— Если император умрет — лафа нам, уголовникам. Будет амнистия. Скостит тебе император годок-другой, глядишь — и сроку конец в этой проклятой Лепоглаве.
— Что такое амнистия? — недоумевает парнишка.
— Помилование, дубина ты стоеросовая! Всегда для нас, воров, лафа, когда в императорском доме происходит что-то радостное, например, если кто-то родится, но не как здесь,— смеется каторжник, а Феркович бросает в его сторону злобные взгляды.
— Но сейчас он вроде бы умирает? — возражает Грош.
— Болван! Умирает, да это и есть то, что надо! Смерть императора — жизнь каторжанам!
И Юришич в этой же камере. Еще утром ему стало известно, что Петкович хотел раздобыть бумагу, определенно, сейчас пишет прошение императору. А здесь даже воры говорят об амнистии. Какая амнистия может помочь Петковичу? Где найдется такой Его Величество, который мог бы амнистировать мозг и спасти его от ужаса и безумия?
Утром он говорил о себе, как о ком-то другом, который мог бы быть лучше, если окажется на свободе и в здоровой среде. Может, в этом Будущем Лучшем он предчувствовал своего спасителя? Действительно, разве бы оказался он в такой пропасти, если бы жизнь вокруг него была прямой и без зигзагов, которые стали правилом? Если бы его взор мог наслаждаться лучезарным видом свободного народа, над которым нет никаких опекунов? А не так, как сейчас, когда перед тобой страна, весь народ которой стоит на коленях у далекого трона, висит распятый, живет в состоянии депрессии и вопиет об амнистии!
Все императорское королевство как одинокое, затерянное село в ночи. Все огни погашены, на дорогах непролазная грязь, триумфальная колесница разбита и застряла, повсюду наводящий ужас предсмертный хрип жертвы, чувствующей свою вину. И все же, там, вдали, словно красное сердце ночи, мерцает огонек! Вперед, рыцари свободы и справедливости! К свету! А этот красный свет — красная лампа полиции и тюрьмы. И снова всюду мрак. Мрак, как темное предчувствие пожара. Запахло паленым. Вспыхнет пожар. О, какой это будет пожар, если поднимется весь народ, и все, как Тончек, станут факельщиками?! Но сгорят ли в нем все призраки? Призраки, эти коронованные особы, помазанники божьи, перед которыми падают ниц рабы, как в мифические времена, когда такие призраки были полубогами и самими богами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53


А-П

П-Я