Ты не хотела этого?
А я? Регина, Регина! Я этого не хотел, я, в сущности, никогда не говорил, чего от тебя хочу. Ибо меня пугала сама мысль, что я чего-то хочу от тебя. Передо мной был пример несчастного Пайзла, его злоключений с Еленой. Ты была бы такой же. Такой же, как и она, игрушкой, не способной к супружеству. Ты и сама об этом часто говорила, а я смеялся, с болью сознавая, что и сам я такой. Я чувствовал себя мушкой, лежащей у твоих ног, а ты — паук, паук мой. О, как сладок твой укус, как мед твой взор! Ты и сейчас там, правда? Стоишь за окном и ждешь, когда я перестану на него смотреть, чтобы потом появиться и опять исподтишка подсматривать за мной. Хо-хо-хо! Ты будешь до утра там стоять, а потом придешь, придешь! Завтра, вечное это завтра! А я еще сегодня, еще сегодня — на свободу! Послушай, я хотел спросить начальника тюрьмы, пришел ли ответ из дворцовой канцелярии, но забыл. Но ответ придет, день только начался, до вечера еще далеко. Когда меня выпустят, я сразу же нагряну к тебе, неожиданно! И мы все забудем, улетучатся все наши колебания, наступит час великого свидания навсегда. Ты согласна, Регина?
Непрерывно бросает Петкович взгляды туда, вверх, в сторону окна. Окно действительно закрыто. Пусто. Но Петкович восторженно улыбается, словно все еще видит там Регину. И переливается, плещется в нем хмель, нечто такое, что все меняет вокруг, словно во сне. Будто шелковая пелена упала ему на глаза, и он смотрит, зачарованный, сквозь нее.
Эта желтая тюремная стена с отверстиями, которые пауки, огромные, как люди, оплели своей решетчатой паутиной; этот голый каштан с одинокими желтыми листьями, он — вечный центр круга страдальцев человеческих; этот дом перед ним, с кривой деревянной пристройкой-проходной, через щели зеленых досок которой проглядывают цветы и листья пеларгонии, фуксии и аспарагуса — все это не тюрьма. Это кулисы на сцене. И все эти люди во дворе — простые статисты. Главная и единственная героиня только ненадолго показалась из-за кулис и дала понять, что она придет. Завтра! А он сидит в ложе, и волны блаженства разливаются по всему его телу. Он ждет. Знает, придет его принцесса доллара, придет в ореоле славы, триумф поцелует ее в лоб как свое любимое детище. А после спектакля, возбужденная, радостная, осыпанная цветами, трепеща длинными ресницами, как кружевами шелковых занавесок, что при дуновении ветра колеблются на окнах, позовет его, возьмет за руку и поведет в свой замок. Принцесса Регина, Регина — значит королева! Принцесса Регина Гейне! Регина Гейне, великолепно! Так тебя впредь буду называть, а ты не будешь знать почему. Ты мой Гейне, потому что я люблю тебя.
В голове Петковича вихрем проносится фантастический хоровод воспоминаний о «Принцессе доллара», в которой Регина с триумфом пела главную партию. А он ей тогда послал на сцену букет цветов, до смешного огромный, так что его вынуждены были нести два человека, и два дня смеялся он этой шутке. Й только что прочитанные стихи Гейне журчат, шелестят, переливаются и поют сладко, как музыка Моцарта. Что это, ночь? Шопеновский ноктюрн, возвращение с Мальорки? Может быть, это то состояние, когда сердце мужчины готово разорваться от «любви, а женщина, как паук, сосет это сердце и безжалостно вонзает в него отравленное жало страсти. День наступил, день. Солнечное утро, как скерцо, как веселое рондо жужжащих пчел, золотых жучков, тихих бабочек, порхающих над зеленой лужайкой, над цветущими клумбами в озаренном солнцем саду. Мрамор, фонтаны, ограда с кружевными прорезями, как кайма облаков. И все это трепещет, трепещет, и далеко, и близко розовые замки с шафрановыми куполами появляются в воздухе. Высокие, белые, словно облитые лунным светом, ступени ведут к замкам, вверх до ворот, до балконов. А стражники, как ночь черные стражники, отворяют ворота, кланяются молча до самой земли, словно рыцари. И с балкона сошла, через ворота проследовала и вот уже по лестнице спускается принцесса Регина. Улыбается. Руки у нее подняты, точно
два серебряных подсвечника, на которых пальцы горят, будто разветвляющиеся язычки белого пламени. Спускается, вот уже спустилась. А на последней ступеньке поджидает ее принц Марко Гейне. Да, Гейне, потому что так зовут его в этот час, роскошный, как сказка. Он кланяется и, сдерживаясь в благоговейном любовном порыве, трепетно берет ее за пальцы, как за кончики белых знамен, и целует их, и восхищенно шепчет своей принцессе: «Твое вечное завтра превратилось наконец в сегодня! И пусть останется вечным сегодня, вечным сегодня!»
Сладостный и торжественный звон разносится как благословение, как поздравление. Звон идет отовсюду: звенят и купола замка, и кроны деревьев, и лепестки цветов в саду, все вокруг приветствует их двоих, поет им, встречает гимном.
В воротах тюрьмы звякнул колокол; всегда так, когда кто-нибудь входит или выходит.
Петкович сидит на плоском чурбаке у поленницы. Этот звук тюремного колокола словно врезался в красочные видения его души, и все они заколебались, смешались, исчезли, но не пропали совсем. Как будто камень упал в тихое озеро, в котором глубоко, до самого дна отражаются прибрежные пейзажи. Заколебались и помутнели образы. Но когда поверхность воды успокаивается, они появляются опять ясные, чистые, прекраснее, чем в действительности. Когда в глазах страдание, отражение жизни в них прекраснее самой жизни. Здесь, на чурбаке, как в мягком кресле, грезит Петкович с открытыми глазами о свидании со своей принцессой. А там, к столу, вернулся Мачек. Он только что выиграл партию в шахматы с Ликотичем и сейчас со всеми подробностями комментирует Рашуле недавно разыгравшуюся сцену, как у Ромео и Джульетты, между Петковичем и воображаемой Региной — безумие не только в том, что он спутал Регину в другой женщиной, но и в том, что он вообще ее ждал. Ее, кокетку, с десятью кавалерами на каждом пальце! Он, наверно, ревнует, от ревности и рехнулся! Отелло, толкует Мачек с какой-то странной усмешкой, будто сам он Яго. Рашула слушает его, а думает о своей Зоре, и пресловутое «чересчур поздно» Пайзла не выходит у него из головы. Что Пайзл имел в виду? Чересчур поздно надеяться на освобождение Петковича? Но означает ли это, что чересчур поздно рассчитывать на всякое примирение между
ними? Испытующе смотрит он на Розенкранца, старательно что-то складывающего и вычитающего в своей истрепанной записной книжке. Наконец рассеянно соглашается с Мачеком:
— Да, вы правы, господин Мачек.
Мачек воодушевился и разболтался пуще прежнего. Говорит он, впрочем, шепотом, чтобы Петкович его не услышал. Но говори он даже громко, Петкович все равно не обратил бы на это внимания. Принц Гейне раскрыл книгу, склонился над ней и читает вслух, энергично жестикулируя правой рукой, словно весь мир приглашал к рукопожатию:
— Браво, браво! — радуется он.
Ворота растворились, и начальник тюрьмы пропустил в них коренастого, широкоплечего человека с крупными карими глазами и огромными ручищами. Поперек жилета у него висела толстая золотая цепочка, какие из тщеславия любят носить примитивные люди, лишенные вкуса и интеллигентности.
— Значит, только один пациент,— говорит он баритоном,— да и тот в карцере.
— Если господин доктор пожелает, я могу его выпустить из карцера на осмотр.
— Нет, нет, оставьте его там! У кого есть охота драться и задирать других, у того все в порядке.
— Остается жена Ферковича и еще один самый тяжелый больной.
— Знаю, знаю.
Доктор Колар, бывший военный лекарь, а сейчас тюремный врач, оглядел двор, задержал взгляд на расцарапанном лице Рашулы, едва заметно ответил на приветствие писарей и отошел от начальника тюрьмы, оставшегося стоять у ворот. А сам он останавливается возле кухни и смотрит на Петковича. Колар — врач общей практики и поэтому весьма низко ценит коллег-специалистов, рассматривая свою универсальность суммой всех медицинских специальностей. Так, например, он считает себя очень способным хирургом, поэтому особенную страсть питает к операциям. Из этого можно было заключить, что душевные болезни, где скальпель бессилен, его не особенно интересуют, так это и было на самом деле. Но боже упаси, чтобы он признался, что не знает, как поступить с душевнобольным. Еще минуту назад он самоуверенно говорил начальнику тюрьмы, что Петковича во что бы то ни стало следует препроводить в камеру и держать дверь на замке, пока не решится его дальнейшая судьба. И сейчас он также самоуверенно подошел к Петковичу, который продолжает увлеченно читать, но теперь сидит, повернувшись к окну.
— Доброе утро, господин Петкович! Вы, как я погляжу, неплохо здесь устроились. Можно взглянуть, что вы читаете?
Петкович встрепенулся, порывисто вскочил, но лицо его сразу же засветилось доверием. С доктором он знаком давно, он домашний врач Пайзла и Елены.
— О, почему бы нет, доктор? Генрих Гейне, благородный принц и анархолирический поэт.
— Анархолирический? — недоуменно смотрит доктор, перелистывает книгу и возвращает Петковичу. Он плохо разбирается в поэзии, тем не менее, насколько ему известно, Гейне тоже страдал депрессией, но чтобы он был анархолириком, этого доктор никогда не слышал.— Что такое анархолирический поэт?
— А то, что все его стихи небесногармонические, хо-хо-хо! Они бы такими были, если бы Гейне жил пять тысяч лет спустя после германской революции.
— Так, так,— хмурится доктор Колар,— а как вы себя чувствуете, господин Петкович?
— О, превосходно, только голова немножко болит.
— Не хотите ли принять аспирин? — улыбается доктор Колар, кивнув головой Пайзлу, который издалека поздоровался с ним. Он треплет Петковича по плечу и незаметно нащупывает у него пульс на запястье.— Пойдемте-ка со мной! Я вам дам аспирин, он вам поможет...
— Помогает только аспирация — мечта, сбывшаяся мечта.
— Конечно, мечтать надо. А о чем вы мечтаете, господин Марко? — Он заметил, куда смотрит Петкович,
а от начальника тюрьмы узнал уже о происшествии с воображаемой Рендели.
Но Петкович ему не ответил. С искаженным лицом вырвал свою руку из руки доктора.
— Вы хотите заковать меня в цепи!
— Ах, какие цепи! Я доктор Колар.
Петкович некоторое время пристально глядел на него, потом рассмеялся:
— Знаю, знаю. Доктор Колар! Но тот, другой Петкович болен, спросите у моего следователя.
— Какой другой?
— Другой? Другой? — растерялся Петкович. Он озирается по сторонам и застывает с отсутствующим взглядом.— Это,— показывает он на себя,— принц Марко Гейне, пять тысяч лет спустя после революции в Хорватии. Но вы его не можете вылечить, и никто не может!
— Почему? Я доктор медицины!
— Почему? — оживляется Петкович.— Как раз потому, что вы, доктор медицины, еще не обнаружили,— добавляет он тихо, доверительно,— бациллу несправедливости. Он ею заражен.
— А где обитает эта бацилла?
Петкович как бы между прочим протер глаз.
— Желтый паук,— сказал он неожиданно и зажмурился.
— Какой желтый паук? Что это еще такое?
— Что? Неужели не помните? Когда в прошлом году у меня вспухло под глазом, я отправился к доктору, а он: «Вы пришли слишком рано,— говорит,— еще трудно определить, что это такое». Я тут же отправился к другому, тоже окулисту: «Вы пришли слишком поздно,— говорит он,— можете потерять глаз». И я побежал к третьему, к вам. «Егу$1ре1» — определили вы. «Но у меня нет лихорадки»,— возразил я. «Тогда егуз1ре1оМ» 2,— уточнили вы...
— Так оно и было.
— Вот,— громко рассмеялся Петкович,— вы до сих пор так думаете. А глаз у меня загноился, и однажды, почесав, я обнаружил на ногте маленького желтого паука. Паук меня укусил, желтый, как шафран, а господа доктора, хо-хо-хо, обнаружили все, что хотите, только не то, что было на самом деле. Что они знают о желтом пауке!
— Ну, предположим, что это так,— помрачнел доктор. Эта история с желтым пауком кажется ему безумным и оскорбительным бредом.— Но вы ведь начали говорить о бацилле несправедливости.
Разумеется, о бацилле несправедливости. Она и есть этот желтый паук, который проникает в кровь, потом в сердце, в самое сердце, вгрызается в него, терзает.
Лицо его, еще недавно улыбавшееся, свело судорогой, зубы застучали. Он снова бросил взгляд в сторону окна и заметно побледнел.
— Ну, это пройдет, господин Марко! — Доктор Колар мягко берет его за руку.— Медицина сумеет извлечь из вашего сердца желтого паука. Пожалуй, я бы смог вам его сейчас же вытащить. Пойдемте-ка со мной, господин Марко, только на одну минуту!
— Никто не в силах его извлечь, даже она! — освободив руку, отмахнулся Петкович и, умолкнув, сел на чурбак. Он как будто совсем забыл про доктора, стиснул голову ладонями и замер.
Еще какое-то время доктор стоит, выжидая, не поднимется ли он, но, вспомнив свою похвальбу перед начальником тюрьмы, нахмурился и удалился.
— Ну, как он, доктор? — шепотом обратился к нему Пайзл.
Доктор" отводит его в сторону.
— Был ли у него когда-нибудь сифилис?
— Насколько мне известно, не было. Определенно, нет.
— Это я так спросил, потому что он мне только что говорил об опухоли под глазом. Но дела у него плохи. Бесспорно — депрессия. Вы, я думаю, не будете против, если мы его определим в больницу. Будьте готовы сегодня после обеда! — обратился он, понизив голос, к начальнику тюрьмы, стоявшему настороженно чуть в стороне.
— Это ужасно, ужасно! — утирает Пайзл слезу.— Но, видимо, для него лучше, если это произойдет как можно скорее.
Значит, до обеда, но доктору это не с руки, потому что он спешит на интересную операцию в больницу.
— Ну хорошо, после обеда. С божьей помощью! — соглашается Франё Пайзл и, помолчав, продолжает: —
Я бы еще хотел вас кое о чем попросить, доктор. С моим несчастным шурином все решится после обеда, и я бы не хотел, чтобы моя жена оказалась в неудобной ситуации, поэтому пусть приедет пораньше. Не были бы вы столь любезны уведомить ее об этом?
— Охотно, доктор, тем более мне по пути. А как долго думают вас здесь держать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53