https://wodolei.ru/brands/Laufen/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

нельзя терять темп! Проходите, он в будуаре… в халате, словно он в Kpyacce… Родная деревня Флобера.

Как поживает ваш отец? Не дожидаясь ответа, она втолкнула меня в комнату и удалилась мелкими быстрыми шажками, помахивая за спиной кистью руки. Положение было нелепое, но убежать было бы еще глупее. Проклиная Аврору, я подошел к окну, перед которым] стоял, скрестив на груди руки, Флобер. На нем действительно был длинный халат темного сукна. Меня поразили его массивное сангвиническое лицо и пронизывающие голубые глаза. Суровое выражение лица и густые седые усы придавали ему сходство с галльскими вождями из книг Огюстена Тьери. [– Хотел бы я знать, что они там могут делать! – произнес он, не взглянув на меня. За окном закутанные в шубы прочие гости Авроры толпились вокруг Мориса, ее сына. Он приставил лестницу к самому большому дубу в парке и собирался забраться на нее с пухлым мешком в руках. – Я думаю, они хотят украсить дерево на Рождество. – Боже мой! – пробормотал он ошеломленно. ] – Эварист Борель… Я друг Авроры. – Флобер. Он наконец взглянул на меня, и в глазах его загорелся насмешливый огонек. – Так это, стало быть, вы – певец господина Диккенса… [В каком же смешном свете выставила меня Аврора? Я предпочитал этого не знать… – Вы… хорошо отдохнули? Флобер вновь окинул меня взглядом. – Замечательно! – сказал он наконец. – Вчера вечером они три часа оттачивали свое остроумие на всяком дерьме… еще немного, и начали бы рождать ветры! Пойдя спать, я обнаружил в постели конский волос; подозреваю, что это апофеоз местного юмора… А в два часа ночи один из друзей Мориса разбудил всех, улюлюкая в качестве привидения! И я еще не хотел верить Готье, когда он мне говорил… – Он мрачно теребил усы. – Но что они здесь делают, месье Борель, все эти люди? Эти поэты, драматурги, музыканты… Когда заговариваешь с ними о литературе, они начинают поваживать глазами и стеснительно улыбаться… Я чувствую себя здесь будто на другой планете. Вы нет?] Я открыл рот ответить, но он тут же продолжил, словно разговаривал сам с собой: – Диккенс, да, конечно… крупная фигура… но второго ряда… Невежествен, как последний олух! И как мало любви к искусству! Вообще никогда о нем не говорит! – Но… в самом ли деле необходимо, чтобы писатель говорил об искусстве… не довольно ли… – Дух карлика в теле гиганта! – отрезал Флобер. – Вот что значит не понимать своей силы! Он способен изготовить прелестный фарфор, но ему на него начхать, и он разбивает его… своими заунывными песнями нищеты или своими слоновьими остротами! Возьмите его «Пиквика». Небрежный стиль, вялая интрига… А его персонажи! Водометы! Гигантские марионетки… Да, конечно, рельефны, но глубины нет! От запальчивости у него вздулись на шее жилы, как у атлета, сражающегося с тяжелым грузом. В свою очередь и я ощутил в себе поднимающуюся волну гнева. – Кто может претендовать на знание того, что скрывается за внешностью? – возразил я [его же словами]. – Анализ, психологическая достоверность – вот искусства писателя, которыми он заполняет пустоту, пустоту истины, недоступной знанию! Из какой-то шляпы, деревянной ноги, особенности речи у Диккенса возникает персонаж – и в тот же миг делается для нас более реальным, чем те фигуры, которые мы встречаем на улице и которые, как нам кажется, похожи на нас… Должно ли делать вид, будто мы верим, что в мире есть какой-то смысл, выдавая наши книги с приданым какой-то гармонии, какого-то иллюзорного порядка… тогда как все мы лишь гротескные деформированные куклы… ярмарочные уродцы! У Флобера мгновенно переменился взгляд; он посмотрел на меня с чрезвычайным удивлением, наморщил лоб и принялся ходить по комнате, заложив руки за спину. – Да-да… он обладает этой чудесной способностью… но на что он употребляет ее? Вы пишете, месье Борель? Я ограничился тем, что покраснел. – Если это так, то вы понимаете, что я хочу сказать. Книга должна держаться сама – без подпорок чертовщины, без фокусов… одною силой слов… о слова вечно пытаются выйти из своей роли… Если вы не удержите их властью, силой… они убегут из книги, и ваша работа обратится в ничто! Да, они доблестные воины, но вы должны править железной рукой, иначе – мятеж… Он вновь подошел к окну. Мы молча смотрели на гирлянды, украсившие огромный дуб. Кто-то установил фотографический аппарат. Морис Дюпен позировал под аплодисменты на вершине лестницы. На губах Флобера появилась странная улыбка. – Я восхищаюсь, да, я действительно восхищаюсь господином Диккенсом и его мятежной эскадрой… Но я предпочитаю послушные экипажи… и если литература должна привести к кораблекрушению, я хочу сохранить по крайней мере иллюзию того, что боролся до конца! [А сейчас я намерен немедленно уложить чемоданы… Я и минуты не останусь в доме, где украшают шариками дубы!] * * * Полуденное солнце щедро заливало кабинет в Гэдсхилл-плейс, где я ждал уже более часа. Устав шагать из угла в угол, я снова уселся в кресло и взял другую бумагу со столика. «The Nation», Нью-Йорк, 21 декабря 1865 года…подобные сцены позволяют определить границы проницательности г-на Диккенса. Слово «проницательность», возможно, чересчур сильное, ибо мы убеждены, что одна из главенствующих особенностей его гения – неспособность проницать взглядом поверхность вещей. Если бы мы рискнули определить его литературную природу, мы назвали бы его величайшим из поверхностных романистов. «Наш общий друг», как нам представляется, – самое посредственное его творение. И посредственность эта – не от скудости временного замешательства, но от скудости окончательного истощения. Генри Джеймс.
Я поднял глаза к окну; над садом курился белый дымок. Вначале я подумал, что просто жгут палую листву, но пахло скорее жженой бумагой. Неожиданно раздавшийся голос заставил меня вздрогнуть. VIII – Привет, пиквикист! – Я снимал трубку, еще не проснувшись, но, выбросив это смешное слово, телефон произвел волшебный эффект лампы Аладдина. – Что новенького за эти три года?И словно при вспышке молнии, эти три мимизанских года промелькнули перед моими глазами в ускоренной шутовской процессии, напоминавшей какой-то slapstick. Фарс (англ.).

От дома – к Нотр-Дамскому коллежу. Оттуда – через «Морской бар» – к супермаркету Плажеко. От Плажеко – к дому.Я сел, свесив ноги с кровати.– Ничего. А у тебя?– Куча всего. Надо встретиться.– Знаю. Ты теперь большой человек в универе.– Не валяй дурака! Есть действительно новости. – И почему нужно сообщать их мне?Мишель громко захохотал.– Потому что после меня ты – единственный пиквикист! Я начинал ощущать мурашки в кончиках пальцев – признак окончания долгого, очень долгого периода онемения. Ощущение могло бы быть приятным, но мне понадобилось три года, чтобы усыпить ту часть меня, которая теперь возвращалась к жизни; я не хотел этого пробуждения.– Тебе надо приехать в Бордо. Сегодня вечером я жду тебя на Клемансо.– Сегодня вечером? Я работаю.– Значит, в субботу. У Крука! Как в старые добрые времена… – И он небрежно прибавил: – Часто о тебе вспоминает. За последние месяцы он немного сдал. Я думаю, если он увидит тебя, ему это в самом деле пойдет на пользу.Это не был аргумент, имеющий целью убедить меня: Мишель ни секунды не сомневался, что я прибегу на встречу, как верная собачонка. Он просто хотел дать мне достойный повод, он бросал кость моей гордости. * * * Крук возвел глаза к небу:– Да, мадам, я вас прекрасно понял… Ваш замечательный друг, господин Демонбрюн… де Монброн горячо рекомендовал вам мой книжный магазин… жаль только, что я никогда не слыхал о таком господине!.. Один из моих лучших клиентов? Черт возьми… А вы уверены, что не путаете меня со скобяной лавкой напротив?Я нашел, что он вполне в форме, наверное, потому, что после туманного намека Мишеля был готов к худшему. Правда, на лице его появилось с полдюжины новых морщин и лицо стало еще немного краснее, словно поднялись воды в бассейне красной реки. Но этот кармин придавал ему почти праздничный вид. И безусловно, он не согнулся ни на миллиметр и все так же уходил головой под потолок, как бы паря в невесомости, подобно регбисту при вбрасывании, поднятому в воздух товарищами по команде.Прикрыв одной рукой трубку, другой он указывает мне на заднюю комнату.– Он уже там, – шепчет Крук, – ждет вас. Избавлюсь от этой божьей кары и присоединюсь к вам!Если Крук был все таким же большим, то его магазинчик, казалось, съежился до пугающе малых размеров. Этот эффект можно было объяснить какой-то деформацией памяти, но, вероятнее, причина была в существенном увеличении фондов шотландца, в необратимом нарастании осадочных наслоений, принимавших форму вздымающихся сталагмитами шатких стопок и массивных отложений, занимавших все столы, заполнявших полки, захватывавших уже и пол. Книги, везде книги. С лавочкой Крука произошло то же, что случается во всяком торговом деле, когда покупают больше, чем продают: затоваривание.– А! Вы хотите обрадовать меня каким-то предложением… Это очень мило с вашей стороны, но я не могу по телефону… Хорошо, хорошо, говорите… Клод Фаррер? Анри Батай? У букинистов ими забиты все мусорные баки! Мадам, не все, что старо, уже только поэтому хорошо…Мишель Манжматен с улыбкой на губах ждал меня в задней комнате, – эту улыбку он, видимо, надел заранее, как только услышал звяканье дверного колокольчика. На сибаритском брюшке Мишеля вспучивалась черная с иголочки тенниска «Lacost». Редкие волосы блестели от геля. Он долго разглядывал меня, а затем указал подбородком на что-то лежавшее на столе.– Взгляни одним глазком и скажи, что ты об этом думаешь.– Что это?– Как видишь, это страница из книги регистрации пассажиров Британских железных дорог на линии Кале – Дувр от двадцать пятого мая тысяча восемьсот семидесятого года…Фотокопия была посредственная. На ней с трудом можно было различить графы оригинала и заполнявшие их каракули.– Вот здесь, присмотрись…Последовав за его указующим перстом, я с большим трудом разобрал несколько имен и адресов: «Г. Марк Дамбрез, негоциант, Лилль, г. Арман Дюмарсей, рантье, Париж, VI округ, г. Эварист Борель, студент, Ноан-Вик…»– И что?Манжматен от души хлопнул меня по спине, воскликнув:– Я так и знал! Я так и знал, что ты станешь изображать скептика… Хорошая попытка, но не прошла. Ты отлично понял!– Что понял? Что твой Борель приехал в Лондон за несколько дней до смерти Диккенса? И что это доказывает?– Франсуа, малыш, ты меня разочаровываешь… Ты ведь не думаешь, что я стал бы тебя вытаскивать сюда, если бы не был уверен! Ноан – это тебе ни о чем не говорит?– Да, очевидно…– Ну да! Милашка Жорж Санд, урожденная Аврора Дюпен, «дура набитая», по выражению Бодлера… А теперь идем…Быстро шагая, он притащил меня в магазинный зал и остановился перед длинным рядом томов в желтых переплетах цвета мочи.– Двадцать пять томов! Двадцать тысяч страниц! Кому, к черту, еще интересна эпистолярная макулатура мамаши Санд? Редактор шею себе на этом свернул. Этот Жорж Любен вообще был псих… но псих организованный. Вот, смотри, указатель занимает целый том… Три тысячи имен в алфавитном порядке с отсылками к пронумерованным письмам. И вот тут обрати внимание на букву «Б»… «Борель, Эжен» – и далее не меньше двадцати пяти отсылок!– Эжен?– Ага! Уже зацепило! Эжен Борель, виноторговец, мэр Лашатра, друг детства мадам Санд, отец троих детей: Мари-Жанны-Авроры, Жан-Этьена и… Эвариста!– …которого в указателе нет…– Ха-ха! Ты умеешь насмешить… Так потерпевшие кораблекрушение цепляются за мачту! Да, он не поименован… он вошел куда лучше…Смотрим… смотрим… том двадцать второй, апрель семидесятого – март семьдесят второго, страница пятьсот двадцать восемь… Читай!Из «Истории жирондистов» Ламартина он устроил себе трон и плюхнулся на него со вздохом удовлетворения. Крук, все еще прикованный к телефону, не отреагировал на святотатство. («Братья Маргерит, мадам? Братья Маргерит… и что вы хотите, чтобы я с ними сделал?»)– Читай, я тебе говорю! Ноан, 12 сентября 1870 года Г-ну Бюллозу, редактору «Ревю де Дё Монд» Мой драгоценный друг, Вам, возможно, уже нанес – а если еще нет, то вскоре нанесет – визит один молодой человек, с тем чтобы, сославшись на меня, предложить Вам некую рукопись. Сей молодой человек, сын одного драгоценного моего друга, длительное время пользовался моим доверием, вплоть до недавних пор, когда его горячечные и постыдные суждения открыли мне его подлинную суть – молодого неблагодарного честолюбца, лишенного к тому же всякого таланта, в чем Вы сами сможете убедиться. Однако на тот невероятный случай, если бы эта химерическая болтовня привлекла Вас сенсационным сюжетом и зазывным стилем, знайте, что публикацию ее на ваших страницах я почту за личное мне оскорбление и встану перед мучительной необходимостью отвратить от Вас и дружбу мою, и мое перо. В совершенной уверенности, что рассудительность Ваша убережет нас от этих болезненных крайностей, шлю Вам, драгоценный друг мой, сие сердечное напоминание о себе.
– Ну, ты видал такое? «Мучительная необходимость»… Черт возьми! Вот сука…Они вновь появились, эти мурашки, это что-то, шевелящееся внутри меня. Я взглянул на Манжматена и в несколько секунд измерил глубину той адской пропасти, в которую сорвется моя жизнь, если я не удержусь от зависти. Я изо всех сил держался своей роли бесстрастного и сомневающегося:– А может быть, Санд была права… Может быть, речь и шла о какой-то «химерической болтовне»…– Да нет же! Не начинай сначала! Я, я тебе скажу, как это все было… Борель поругался со своей «крестной» – голову на отсечение, что из-за социализма. Ты прекрасно знаешь, какую хрень несла эта сволочь о социализме… Потом он едет в Англию, встречает Диккенса как раз перед его смертью и слышит от него признания, о которых он говорил Франсу в «Куполь»… Но он – бедный провинциальный студент, совершенно неизвестный в литературных кругах… Чтобы повысилось доверие к его свидетельствам, чтобы их опубликовали, ему нужна рекомендация.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30


А-П

П-Я