летом второй канал показывал американский телефильм «Преступление и наказание» с бывшим чемпионом по бейсболу в роли Раскольникова. Правда, второкурсники быстро меня успокоили: для Жана Преньяка английская литература начиналась с Шекспира и заканчивалась Шекспиром.Если бы моя жизнь в самом деле была романом, нет сомнений, что Жан Преньяк оказался бы одним из тех неудавшихся персонажей второго плана, которыми жертвуют, выправляя корректуру. Автор сделал что мог; он украсил свою гротескную маску запоминающимся именем, оригинальной биографией и шаржированными чертами – все напрасно: зародышевая клетка осталась неоплодотворенной. У марионетки по-прежнему видны ниточки. И в один прекрасный день звонит редактор: «Мне очень жаль, старина, но это все еще очень длинно, надо урезать еще страниц на двадцать… – Но я ведь уже… – Слушай-ка, а если, к примеру, в шестой главе этот эпизод с твоим Жаном Прешаком… – Преньяком. – Совершенно неинтересно. Только ритм нарушает. – Ну, я думал, что ироническая нотка… – Да никто на это не улыбнется. Надо вырезать».Увы, история эта вполне реальна, и роль Преньяка, сколь бы ни была она жалка и навязана ему, я не могу обойти молчанием. Я встречал его и позже, и он был таким же, каким явился мне в первый раз: невероятный гибрид сельского кюре (тонзура, маленькое кругленькое брюшко, хитрая улыбочка, которой он даже не прятал) и старого уличного газетчика. Усыпляющая сила его монотонного голоса действовала в первую очередь на него самого, и, чтобы не заснуть окончательно, он через каждые двадцать слов как бы куда-то порывался и как-то странно прокашливался; этот звук напоминал мне скрежет тормозов машин из моего детства. Спустя несколько секунд порыв погрязал в иле его вязкой дикции, и фраза останавливалась, словно застрявшая заводная игрушка. Затем следовало новое прокашливание – и так далее в течение часа. Потрясенные этой механикой, академические пальмы на лацкане его пиджака вызванивали заупокойную.– «But soft, what light through yonder window breaks? – бормотала игрушка. – It is the east and Juliet is the sun!..» «Но что за блеск я вижу на балконе? Там брезжит свет. Джульетта, ты как день!» (англ., пер. Б.Пастернака).

В этот момент скрежет открывшейся двери заглушил его голос. Вошедший проскрипел по ступеням наверх и уселся прямо за моей спиной, громко шмякнув книги на пюпитр. И при этом задел меня рукой.– «…since she is envious, her vestal livery is but sick and green, and none but foob or dickens do wear it». «Оставь служить богине чистоты. Плат девственницы жалок и невзрачен. Он не к лицу тебе» (англ., пер. Б. Пастернака).

Преньяк сильно акцентировал два слога – «dickens» – и обвел нас взглядом, явно ожидая насмешки. Цитата неточна, слова «dickens» (англ. разг.: «черт») у Шекспира нет.

Но он не достиг цели: оцепенение аудитории и ее необразованность были достойны его собственного ничтожества. Если машина на тормозах может безнаказанно проскользить три пятилетия, значит, она скользит по идеально гладкой поверхности, на которой все напластования духа нивелированы бульдозерами и скреперами Школы. Много, если два-три «здоровых элемента» в первом ряду вопросительно переглянулись и врылись в свои учебники английской литературы в поисках хронологической канвы.– Итак, дамы и господа, кто из вас может объяснить неуместное и, как минимум, хм! анахроничное появление этого слова под пером сэра Уильяма?Взгляд Преньяка поднялся по рядам и, похоже, остановился на моей персоне. Я почувствовал, что меня сейчас стошнит.– Ну, скажем… да, вы, в глубине… господин?…Я уже готов был взвыть, когда чей-то голос отозвался из-за моей спины:– Манжматен. Мишель Манжматен… «Dickens» здесь производное от «dick», месье, – знаменитого слова, обозначающего нечто вроде «свихнувшийся», «тронутый»… – Голос был чистый, приятный; сквозила некоторая аффектация. – Чарльз Диккенс часто смеялся над собственной фамилией… даже иногда подписывался «Дик», и в «Дэвиде Копперфилде» есть очень симпатичный образчик добренького дурачка, откликающегося на имя «господин Дик».– Прекрасно, друг мой, прекрасно…– Кстати, у Диккенса и Шекспира была общая склонность к странным и забавным собственным именам… – и голос небрежно прибавил: – как вы об этом пишете в вашей книге…На этот раз аудитория отреагировала. Вообразить Жана Преньяка автором какой-то книги было, вообще говоря, невозможно, это надо признать, – так же невозможно, как машине на тормозах выиграть гонку «24 heures du Mans». Суточные гонки вокруг города Мана.

По амфитеатру прокатилась взрывная волна. А сам Преньяк стал похож на персонажа мультфильма: его отвисшая нижняя челюсть почти легла на грудь.– Вы… вы читали мою книгу? Но она же разошлась еще в…– Если постараться, – перебил голос, – хорошие книги всегда можно откопать…Для Жана Преньяка это было уже слишком. Он потел крупными каплями. Его руки тряслись от волнения, а потрясенный взгляд и побледневшее лицо указывали, что он близок к обмороку. Но ему повезло: прозвеневший звонок оборвал этот экстаз.– Ххх-хорошо, хорошо, дети мои… мы встретимся в следующую среду…Я не без труда сдерживал желание обернуться и посмотреть на этого Мишеля Манжматена, но услышал, как он пробормотал, собирая свои вещи:– Несчастный старый дурак… * * * – Вы меня разорите, Скимпол, я вам клянусь!.. И когда я лопну, можете идти наниматься на ваши чертовы корабли! Вас никто не возьмет даже юнгой!Что Скимпола не существует, я знал с тех пор, как обнаружил его имя среди персонажей «Холодного дома», но по молчаливому обоюдному соглашению мы, Крук и я, поддерживали эту фикцию. Книготорговец прибегал к ней всякий раз, когда склонял меня «заключить выгодную сделку»; собственная доброта смущала его, из нее как бы вытекало наличие между нами какой-то особой связи, которую ему неловко было признать. Видимо, по той же причине мы очень редко, и всегда только вскользь, касались моей страсти к Диккенсу, хотя ею, надо полагать, не в последнюю очередь определялся его интерес ко мне. Это чувство какой-то боязни и неуверенности, которое он испытывал по отношению ко мне, я долго принимал за сдержанность; сегодня оно мне представляется менее ясным. Этот персонаж, кстати, таил в себе некую двусмысленность и иного рода: зачастую расточительный, он мог при случае быть чрезвычайно жестким в делах; в один из октябрьских дней, вскоре после той памятной лекции Жана Преньяка, я имел возможность убедиться в этом.Крук приобщил меня к шахматам. Я играл, сидя на его столе, он – стоя в амбразуре двери, чтобы приглядывать за магазином. В то утро нас прервали: зазвенел дверной колокольчик, и Крук, ворча, удалился. Его слон связывал мою ладью, и угрожала вилка на короля и ферзя; отразить угрозу я не мог. Потеряв интерес к партии, я блуждал взглядом по сторонам. За прошедшее время краски националистического плаката несколько поблекли, а я постепенно одного за другим идентифицировал всех писателей, чьи портреты украшали стену. Вот Стивенсон в своей легендарной накидке, слабо улыбающийся на террасе в Вайлиме. А это Лондон в последний раз объезжает верхом Лунную долину за несколько дней до смерти. Джойс и Свево на мосту в Триесте. Молодой Набоков, склонившийся над шахматной доской в Берлине. И Томас Эрхарт, ироничный и воинственный в своем придворном оперении. Некоторые их книги я прочел. Я «проходил» их творчество, не проникая в него по-настоящему. Меня удерживала на пороге какая-то невидимая нитка или, скорее, резинка, обманщица-резинка, которая поначалу давала мне ощущение свободы, чтобы потом мягко, но решительно оттащить меня к Диккенсу.– Ну что, Крук, это же хороший ход, чего там!Я узнал голос и, не привлекая внимания, проскользнул в магазин. Крук неподвижно застыл за своей конторкой, как в тот раз, когда я впервые его увидел. Клиент говорил с жаром:– Мне нужна эта книга, Крук!– Я в этом не сомневаюсь.– Я должен ее иметь!– Заплатите за нее.– Черт возьми, перестаньте изображать скупого шотландца!– Я не скупой шотландец, я благоразумный шотландец.– Но я же говорю вам, что у меня сейчас нет ни су!– Весьма сожалею.– Завтра я получу новый чек. Я приду и заплачу вам в первый же час после открытия.– Очень хорошо. Значит, вы возьмете книгу завтра.– Крук, да очнитесь вы в конце-то концов! Я что, вас когда-нибудь обманывал?– У вас никогда не было такой возможности.– О! Да и черт с вами… я пойду и куплю ее в другом месте!– Как вам будет угодно.Сделав шаг по направлению к двери, клиент передумал.– Вы прекрасно знаете, что в других местах ее нет… Ну послушайте, Крук, я вас прошу…Книготорговец спокойно занялся необходимым делом наведения порядка на полках.– Мой юный друг, знайте, что в этом заведении никакие формы кредита не обсуждаются. Мои книги – не бродячие собаки, которых всякий может приманить косточкой, чтобы бросить через два квартала. Им нужен настоящий хозяин. В данный момент эта книга принадлежит мне. Если вы хотите стать ее хозяином, заплатите за нее. Это не вопрос денег, это вопрос принципа.Мишель Манжматен обернулся ко мне. Он сделал это решительно и резко, так, словно всегда знал, что я стою у него за спиной, так, словно я стоял у него за спиной целую вечность, ожидая, когда он соблаговолит заметить меня.– Ты случайно не мог бы одолжить мне восемьдесят франков?Что означало это обращение на «ты»? Опознавательный знак молодых? Или Манжматен заметил меня в универе, может быть, даже на лекции Преньяка? В таком случае заметил ли он и мои затруднения, когда евнух задал свой вопрос о Диккенсе? Впрочем, этот апломб, этот резкий взгляд делали такое предположение маловероятным. В его просьбе была какая-то неуловимая смесь вымогательства и ультиматума, не оставлявшая мне иного выбора, кроме грубого отказа или услужливого согласия. Быстро оценив эту альтернативу, я с непринужденным видом ответил:– Почему бы и нет?В его глазах блеснул насмешливый огонек; похоже, он счел мою капитуляцию слишком уж поспешной и отнес это на счет слабости характера. В том, как Крук давал мне сдачу, я ощутил как бы некоторую холодность, что, однако, не помешало нам всем троим очутиться в задней комнате вокруг бутылки лагавулена.– Но куда же этот олух Скимпол подевал третий стакан?Третьего стакана не обнаруживалось; подозреваю, что его никогда и не существовало. Крук взял со стола щербатый стакан, в котором держал карандаши, освободил его, протер, неопределенно взмахнув какой-то тряпкой, и поставил перед собой. У меня в руках была «Крошка Доррит», у Манжматена – «Жизнь Чарлза Дарвина» Форстера; излишне говорить, что тема беседы была предопределена. Первую подачу выполнил Манжматен:– Давно пора выпустить Диккенса из загона «детской литературы», в котором его держат уже больше ста лет…Если под обольстительностью понимать ту прибавочную стоимость, которая способна преобразить заурядную и даже неблагодарную внешность, то Мишель Манжматен был обольстителен. Когда он говорил, вы забывали про его раннее брюхо и преждевременную плешь, близко посаженные глаза и дряблые губы. Вы находили его претенциозным или очаровательным, хитрым или изысканным, но в любом случае он приковывал к себе ваше внимание целиком. Крук временами посматривал на него с каким-то странным выражением, словно не мог решить, хлопнуть ли его по спине или выставить за дверь. И женщины, как я узнал позднее, испытывали в отношении Манжматена те же сомнения: послушав его полчаса, они давали ему или пощечину, или номер своего телефона.– …Это современник… предшественник Кафки и Гомбровича. Кого волнуют его филантропические сетования, легковесные суждения и неправдоподобные сцены?… Комизм ситуаций, абсолютная новизна языка – вот что важно! Но этому гротескному шуту Преньяку такая работка не по зубам!– Тем не менее вы прочли его книгу.Мое «вы», кажется, на мгновение сбило Манжматена с толку.– «Шекспир в домашних туфлях»… Я прихватил ее на распродаже в «Жибер» за пять Франков. Куча общих мест… Но он мне нужен. Он завкафедрой английской литературы… Немного полизать сапоги – и не придется пять лет трубить ассистентом!Меня это не удивило; честолюбие было написано у него на лбу. Но в таком случае почему Диккенс? Какой смысл, играя на академических бегах, ставить на такую старую клячу, вместо того чтобы выбрать какого-нибудь чистокровного скакуна из бесконечного списка призовых жеребцов – Пруста, например, или какую-нибудь многообещающую кобылку вроде Дюрас?Он порассуждал еще немного о будущем диккенсоведения, затем резко сменил тон:– Идя сюда, я столкнулся в университете с Грациани, сторожем нашего отделения… И мне вспомнился этот персонаж из «Никльби», учитель танцев, – как там его звали-то?– Манталини.– Во-во, Манталини. «Мой ананасовый сок!» Ах-ах! А Преньяк… тебе не кажется, что он немного напоминает Уильяма Микобера?– Уилкинса. Уилкинса Микобера.Эта забава продолжалась добрых четверть часа. Манжматен намеренно искажал собственные имена и притворно путал даты, а я поправлял. И постепенно, хотя и очень медленно, он изменял свое отношение ко мне, как привыкший к легким победам чемпион, встретивший наконец достойного соперника. Я в первый раз увидел тогда столь характерную для него манеру потирать руки: большой палец правой руки поглаживает сжатый кулак левой – нечто среднее между движениями боксера, разминающего суставы, и гурмана, приготовляющегося славно закусить. Я видел потом, как он проделывал это движение раз по десять кряду, и поводом всегда служила книга, или вещь, или фигура, как-то связанная с Диккенсом, ну, или красивая девушка. Он подошел ко мне и взглянул мне в глаза:– А ты уже…Незаконченная фраза повисла в воздухе. Я догадался, что он разрывается между ревнивой подозрительностью, запрещавшей ему раскрывать его секрет, и неукротимой гордостью, подталкивавшей рассказать о нем. Гордость победила.– А ты уже слышал об Эваристе Бореле?Произнесенные другим, эти звуки меня оглушили. Словно у меня похитили какую-то драгоценность. Словно я увидел свой интимный дневник, расходящийся сотней тысяч экземпляров в обложке бульварного романа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30