советский унитаз с полочкой 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

У него был друг по имени Дмитрий, который мог писать выше, и требовалось несколько подтянуться, прежде чем заключать какие бы то ни было пари. Там же у него был кусочек мела, которым он вел счет всем красивым иностранкам, поцеловавшим его на прощанье в щеку в конце отпуска. Получилось сто сорок две – уже слишком много, чтобы представить их себе, и он совсем не помнил их лиц, а только общее блаженное впечатление блестящих волос и больших глаз, благоухания духов и поднявшихся, как тесто, грудей, которые расплющивались, ненароком прижавшись к нему, а затем принимали прежнюю форму. И потом, когда уже около полуночи его, быстро уснувшего на руках у отца, вносили в дом, ему снились на смешении языков утонченные девушки и запах увлажняющего крема для лица.
Когда ему исполнилось десять лет, в год взаимоисключающей коалиции коммунистов с консерваторами, Пелагия наняла музыканта с бузуки, чтобы развлекать гостей в таверне. Его звали Спиридон, он родился на Корфу, обладал божьим даром и был наделен способностью бурно выражать неиссякаемые чувства. Он играл на своей бузуки с такой вызывающей трепет виртуозностью, что казалось, играет на трех инструментах сразу. Даже немцев мог заставить положить руки друг другу на плечи и танцевать в круге, выделывая ногами движения, похожие на те, когда лошадь в нетерпении бьет копытом. Он в совершенстве умел играть произведение «акселерандо», начиная очень медленно и напыщенно, постепенно увеличивая темп до тех пор, пока танцоры в истерике не запутывались в молотящих воздух конечностях друг друга. Он знал колыбельные песни и песни рыбаков, классические напевы и новые композиции Теодоракиса, Ксархакоса и Хаджидакиса, исполняя их все с идеальными тремоло и удивительно синкопированными импровизациями, которые заставляли аудиторию воздерживаться от танцев, потому что просто слушать было гораздо лучше.
Яннис его боготворил – его широкие плечи, огромную черную бороду, его широкий рот, который, казалось, вмещал сотню сверкающих зубов (включая один золотой), его репертуар фокусов, когда он вынимал яйца из чьего-либо уха и в мельканьи своих пальцев заставлял пропадать и появляться монетки. Пелагия тоже любила его, поскольку он так напоминал ей пропавшего капитана, и порою душа ее жаждала машины времени, чтобы та унесла ее назад к дням единственной настоящей любви в ее жизни. Она думала: быть может, душа капитана обитает в чьих-то, как у Спиридона, пальцах, и наверное, даже когда музыканты умирают, их кочующая музыка переходит в другие руки и живет.
Тайным желанием Янниса было стать «гарпуном», как только он достаточно повзрослеет. Эти молодые греческие парни, «камакиа», жили на диете непрекращающегося секса, развлекая романтических иностранных девушек, приезжавших на остров без сопровождения в поисках настоящей любви и многократного оргазма в объятьях любого из новейших Адонисов, который согласится сбить их с ног. «Гарпуны» считали себя столь необходимыми для индустрии туризма, что даже шел разговор о создании союза, представляющего их интересы. Обаятельные рыцари, они скупо делились прекрасными воспоминаниями о разбитых сердцах, когда, проводив одну девушку, ожидали в аэропорту прилета другой, чтобы тут же загарпунить ее. В периоды простоя они восстанавливали силы и болтались по округе на мопедах, обсуждая иерархию сексуальных достоинств различных национальностей. Итальянские девушки лучше всех, а английские – никуда не годятся, если их не напоить. Немецкие девушки знают свое дело, испанские – неудержимы и мелодраматичны, а француженки – столь тщеславны, что с самого начала приходится притворяться влюбленным в них. Яннис разглядывал свой маленький скипетр, чья непредсказуемая эрекция доставляла беспокойство, и гадал: будет у него когда-нибудь оргазм? и что это такое? и когда, наконец, этот привередливый гарпун очнется от своих влажных снов и вырастет?
От Янниса не ускользнуло, что Спиридон пользуется у девушек популярностью. В конце каждого представления те хватали красные розы из тонких вазочек, стоявших посредине их столиков, и бросали ему. Он заметил, что Спиро приходит вечером пораньше, чтобы срезать со стеблей шипы, – настолько уверен он в этом цветочном обстреле. Он замечал также, что Спиро всегда фотографируется, положив руки на плечи девушкам с блестящими носиками, иногда сразу двум или четверым, и в таких случаях его ухмылка разъезжается от уха до уха, а лицо сияет гордостью и счастьем. Поэтому однажды Яннис потребовал, чтобы Спиро научил его играть на бузуки.
– У тебя еще руки недостаточно длинные, – сказал Спиро, – имело бы смысл начать с мандолины. Это, в общем, то же самое, а тебе подойдет. Тебе сейчас десять, а вот когда будет четырнадцать, может, начнешь играть на бузуки. Глянь… – Он положил инструмент мальчику на колени и вытянул его левую руку: – …у тебя рука слишком короткая и кисть маленькая, чтобы обхватить шейку. Тебе мандолина нужна.
Яннис немного расстроился. Ему хотелось быть в точности таким, как его герой.
– А ты умеешь играть на мандолине? – спросил он.
– Умею ли я играть на мандолине? А умею я ходить, говорить? Для меня это одно и то же. Я – лучший мандолинист из всех, кого я знаю, кроме одного-двух итальянцев. Мандолина, на самом деле – инструмент моей души.
– Научишь меня?
– Тебе потребуется мандолина. Иначе можем завязнуть в теории.
Яннис нетерпеливо донимал мать, отца и бабушку просьбами о мандолине. Антония вытащила изо рта большой палец и сказала: «Привезу тебе из Афин, когда поеду туда в следующий раз», – и нужно ли говорить, что она забыла. «Я привезу тебе, когда поеду в Неаполь», – сказал Алекси, представления не имевший, когда он поедет и вообще зачем. В конце концов, Пелагия сказала ему:
– Вообще-то у нас уже есть мандолина, но она завалена под старым домом. Я уверена: Антонио не возражал бы, если б ты ее выкопал.
– Кто это – Антонио?
– Мой итальянский жених, которого убили на войне. Она принадлежала ему. Ты наверняка о нем много слышал.
– А-а, этот. Но раз ее завалило, она, наверное, вся сгнила и поломалась, да?
– Не думаю. Посреди пола был большой люк, а она находилась внизу, в подполе. Но сам ты никогда не сможешь разобрать весь этот мусор, да я и не позволю тебе. Это слишком опасно.
Яннис упрашивал отца отпустить несколько строительных рабочих с одной из его строек, ему пообещали, а потом не выполнили из-за поджимающего графика, который был как-то связан с прибывающим вскоре самолетом, полным туристов, а у тех заказаны номера в новом комплексе, куда еще даже не провели воду. Алекси чуть удар не хватил от беспокойства, и он впервые в жизни огрызнулся на сына, но тут же прижал его к себе и попросил прощения.
Таким образом, Спиридона за руку притащили на вершину холма и показали покинутые призрачные развалины, заросшие длинной высохшей травой и колючками; над порослью чуть виднелись разбитые камни. Повсюду останки заброшенных домиков; тишина горького одиночества. Покосившиеся ступени никуда не вели. Чугунная дверца пьяно накренившейся общинной духовки намертво застряла на проржавевших петлях; чашки весов растрескались и раскололись от жары и мороза. В духовке с бесчисленными следами пригоревших по недогляду хозяйки блюд – те, кто их ел, уже давно разбрелись по свету или умерли, – обосновались мокрицы.
– Господи, – проговорил Спиро, оглядывая сцену запустения, – на Корфу такого и близко не было. Тебе не грустно?
– Это самое печальное место, – ответил Яннис. – Я прихожу сюда, чтобы выпустить всё из себя, когда злой и когда мне плохо. – Он показал пальцем. – Вон там погиб мой прадедушка. Меня в честь него назвали. Бабушка говорит, он был лучшим доктором в Греции и мог бы стать великим писателем. Он мог лечить людей, просто прикоснувшись к ним.
Спиро перекрестился, промолвив:
– Сохрани нас, Дева Мария.
– Я нашел много всяких штуковин, – сказал Яннис, – но большинство поломанные.
Полосатая кошка с раздутым еще не родившимися котятами животом протрусила в сторону.
– Она приходит сюда охотиться за ящерицами, – сказал Яннис, показав на нее. – У нее так здорово получается! А ящерица всегда оставляет хвост, и он очень долго корчится сам по себе. Классно!
– Посмотри-ка. – Спиро кивнул на огромную оливу, расколотую посредине до земли, – ствол уже начинал подгнивать, но на многих черных кривых ветках еще висели маленькие зеленые плоды.
– Я на нее лазаю, – ответил Яннис, – тут есть ветка, на ней так здорово качаться. Вот эта вот.
– Ну так давай покачаемся, – сказал Спиро и, когда Яннис полез на дерево, сам подпрыгнул и повис. Они немного покачались рядышком на упругой ветви и, очень довольные, спрыгнули на землю, отважно готовые заняться делом. Спиро потер руки и проговорил:
– Ладно, давай за работу, пока не слишком жарко. А ты понимаешь, что это очень плохо для моих рук? Я, может, вечером играть не смогу. Ты знаешь, что гитаристы никогда не моют посуду, потому что от этого у них размягчаются ногти? Отличная отговорка, а?
– Мне нравится мыть посуду, – сказал Яннис. – Вся грязь из-под ногтей вымывается, а кроме того, бабушка мне за это платит.
Они вдвоем прошли через то, что когда-то было дверью, и остановились, ошеломленно почесывая головы. Мусора было ужасно много.
– Ну, не так уж и страшно, – неуверенно проговорил Яннис. – Папа забрал всю не битую черепицу и большую часть балок на новые дома. И бабушка выкопала все, что можно использовать.
Спиро поднял на палке бледное и застывшее средство предохранения.
– Господи ты Боже мой! – воскликнул он. – Чертовы туристы!
Он сбросил это за кустарник, а Яннис спросил:
– Что это?
– Ну, это, молодой человек, – то, что ты накручиваешь на предмет своей гордости и источник удовольствия, когда не хочешь иметь детей.
– А как же тогда писать? Надо снимать?
– Да, – сказал Спиро, чувствуя, что если не будет осторожен, то втянется в пространные объяснения, – надо снимать. Вообще-то он надевается, только когда ты собираешься заняться этим, понимаешь?
– А! – сказал Яннис. – Так это презерватив? Я слышал о них. Мне Дмитрий рассказывал.
Спиро поднял брови, надул щеки и вздохнул. Ох уж эти дети! Он стал отбрасывать битые камни, куски расколотой черепицы, сплющенные консервные банки, длинные противные ленты измазанной туалетной бумаги (также наследие туристов) и бесчисленные зеленые бутылки.
– Тут работы дня на два, – сказал он. – Ну, таким ребятам, как мы, это по плечу.
К следующему вечеру посреди старого пола образовалось расчищенное пространство, а снаружи у стен – пыльная, в метр высотой куча битых камней, черепицы и кусков растрескавшихся трухлявых деревяшек. Здесь же находилась груда сокровищ, которые Яннис хотел сохранить: древний разбитый приемник с красной стрелкой настройки, застрявшей на «Неаполе»; искореженная кастрюля с проржавевшей зазубренной дыркой на донышке; сломанная трость с серебряным набалдашником; целенький стеклянный кувшин, полный ракушек улиток; комплект покрытых плесенью толстых книг на английском, озаглавленных «Домашний доктор, полный курс в кратком изложении»; стетоскоп, у которого сопрели резиновые трубочки и перекосился раструб; фотография в серебряной рамке с треснувшим стеклом, а на ней – двое потешных пьяных в странных шапочках, обнимающие друг друга за плечи, а в отдалении – крохотная фигурка изумительно голой гибкой девушки, поддающей ногой по воде в море, и тоже в дурацкой шапке. Он нашел и целый альбом с фотографиями, немного отсыревший, страницы по краям объели насекомые, на них расплылись волнистые узоры изысканно-блеклых, коричневатых водяных пятен. Первая фотография была надписана: «Мама и папас в день их свадьбы» и изображала в коричневых тонах молодую пару, стоявшую весьма церемонно в такой старомодной одежде, что Яннис не мог поверить, что кто-то когда-то на самом деле так одевался. Сидя на стене, он перелистывал фотографии: «Первые шаги Пелагии» – снимок поднявшего удивленный взгляд младенца в чепчике с оборочками, сползшем ему на лицо. Потом он покажет их бабушке, чтобы узнать, кто они все такие. А пока это было так увлекательно – находить складной нож с заржавевшим и не открывавшимся лезвием, маленький стеклянный кувшинчик с сушеной горошиной, покрытой коркой чего-то черного и чешуйчатого, и заплесневевшую книжку стихов, написанную каким-то Андреасом Ласкаратосом.
Спиро попытался просунуть пальцы под железное кольцо продолговатой дверцы люка, но оно застряло и не двигалось с места. Он просунул под доски лезвие найденной старой отвертки, но оно согнулось, как кусок сыра, и сломалось. Пришлось сходить и одолжить лом, потому что петли, конечно, тоже заклинило ржавчиной.
– А почему бы просто не расколошматить ее? – осведомился Яннис.
– Потому что мы не хотим расколошматить мандолину, вот почему. Нетерпением ничего не выгадаешь.
Почесывая головы, они глядели на дверцу, расстроенные возникшим препятствием, когда уже продвинулись так далеко, и не сразу заметили, что в дверном проеме стоит, пригнувшись, очень большой старик в черном костюме и рубашке без воротничка, с густой серебряной щетиной на лице.
– Вы что тут делаете? – спросил он. – А-а, это ты, молодой Яннис. Я подумал, вы мародеры. Хотел шугануть вас.
– Мы пытаемся открыть вот это, кирье Велисарио, – сказал мальчик. – Она застряла, а нам кое-что нужно там внутри.
Шаркая, старик вошел и посмотрел слезящимися глазами на дверцу люка. Яннис заметил, что он держит в руках красную розу.
– Я в секунду подниму ее, – сказал старик, – но сначала положу цветок. – Он вернулся во двор и очень осторожно положил цветок на иссохшую землю. – Обычно я делаю это в октябре, – сказал он, – но к тому времени могу и сам помереть, так что кладу пораньше.
– А зачем? – спросил Яннис.
– Там лежит итальянский солдат, молодой человек. Я сам похоронил его. Очень смелый человек и такой же большой, как я. Он мне нравился, он был очень добрый. Я прихожу каждый год и кладу цветок, чтобы показать, что я не забыл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70


А-П

П-Я