– изумился Мередит.
Художник картинно всплеснул руками:
– Я, конечно, не теолог, но каждый солдат принимает присягу! Нарушение клятвы – грех, не так ли?
– Для неверующего у вас чисто христианская логика, – добродушно ответил Мередит.
За столом засмеялись, Блэк покраснел:
– Это логичное заключение.
– Несомненно. Но могут возникнуть особые условия. Человек не может совершать грех, прикрываясь данной им клятвой. Если присяга потребовала от него чего-то греховного, он был обязан нарушить ее.
– Как вы будете устанавливать подлинность тех или иных сведений? И мотивы?
– Мы должны полагаться на показания людей, лично знавших его. Суд установит их подлинность, – Мередит улыбнулся. – Это длительный процесс.
– В этом-то и беда римлян, – внезапно заговорил отец Ансельмо. – Вы не видите очевидного, даже если вам все подсовывают под нос, – он едва шевелил языком, выпив слишком много вина. – Послушав вас, можно подумать, что никто ничего не знает. Как бы не так. Мы все знаем, кем он был. Я знаю. Доктор знает. Гра…
– Он пьян, – прервала священника Анна-Луиза. – Извините, монсеньор, но его надо немедленно отправить домой.
– Он – старик, – добавил Мейер. – У него больная печень, и ему требуется совсем немного вина, чтобы опьянеть. Я отведу его домой.
Старик оглядел стол, ловя уходящую мысль. Но попытка не удалась, его седая голова упала на грудь.
– Пьетро вам поможет, – бросила графиня.
– Я тоже, – добавил Николас Блэк.
Мередит отодвинул стул и встал.
– Он, как и я, священник. Я отведу его домой, вместе с доктором.
– Возьмите мою машину, – предложила Анна-Луиза де Санктис.
– Ему лучше пройтись, – возразил Альдо Мейер, – Свежий воздух отрезвит его. Идти недалеко. Помогите мне, монсеньор.
Вдвоем они подхватили священника под руки, подняли на ноги и вывели из дома на посыпанную гравием подъездную дорожку.
Николас Блэк и графиня остались за столом. Первым подал голос художник:
– Тонкая работа, дорогая, очень тонкая, не так ли?
– Идите к черту! – И графиня выпорхнула из-за стола, предоставив ему право улыбаться самому себе.
Когда они шли по дороге, а отец Ансельмо бессильно висел на плечах провожатых, Мередит с изумлением отметил, что старик почти ничего не весит. В гостиной и за обеденным столом тот скорее производил впечатление человека грузного. Теперь же было видно, какой он хрупкий, тощий, за исключением толстого живота.
Отвращение к пьяному священнику, которое поначалу испытывал Мередит, скоро сменилось состраданием. Так вот что случается с людьми, открывшими ужас жизни. Вот в кого превращаются они, когда возраст подтачивает тело и душа сгибается под тяжестью времени и воспоминаний. Кто мог любить такую развалину? Кого волновало, жив он или умер, какая судьба в вечности уготована его душе, да и осталась ли вообще душа после стольких бесцельно растраченных лет? Похоже, Мейера волновало… Этот семит с подмоченной репутацией, должен понимать, что происходит с мужчиной, когда отказывает печень и подводит простата, когда из-за артрита трудно держать ложку в руке. Мередит с тревогой подумал, что в этом мире возможна более суровая смерть, более мучительный путь к господу Богу, чем его собственный.
Он все еще размышлял над этим, когда они подошли к дому священника. Осторожно привалили отца Ансельмо к стене, и Мейер громко постучал в дверь. Несколько секунд спустя послышались шаркающие шаги, на пороге появилась толстая старуха в бесформенной черной ночной сорочке, с засаленным ночным колпаком на спутанных волосах. Сонно уставилась она на них:
– В чем дело? Поспать не дадут. Если вам нужен священник, его нет. Oн…
– Он пьян, – прервал ее Мейер. – Мы привели его домой. Его надо уложить в постель, Роза.
Она сердито фыркнула:
– Я знала, что такое и будет! Я предупреждала. Ну почему они не оставят его в покое? Поздно ему общаться с господами. Он же старик – большой ребенок, который не знает, как обслужить себя. – Она взяла Ансельмо за руку и попыталась увести в дом. – Пошли, сумасшедший ты мой. Роза уложит тебя в кровать и присмотрит за то…
Тут ноги старика подогнулись, и он не упал лишь потому, что Мейер успел поддержать его.
– Помогите, монсеньор, – обратился он к Мередиту. – Придется нам уложить его в постель.
Они подняли отца Ансельмо за ноги и плечи, внесли в дом по скрипучей лестнице – на второй этаж. Роза со свечой в руке шла впереди, показывая дорогу. Пахло плесенью, гнилью, как в мышиной норе. В спальне стояла большая кровать, застеленная грязными покрывалами. На одной половине до их прихода, видимо, спала Роза, вторая оставалась нетронутой. Старика поднесли к кровати и уложили на нее. Мейер начал расстегивать ворот* ник, но старуха оттеснила его:
– Оставь! Ради Бога, оставь! Сегодня ты и так принес немало вреда. Я присмотрю за ним. Мне не впервой.
После короткого колебания доктор пожал плечами и вышел из комнаты. Мередит последовал за ним и, выйдя на улицу, полной грудью вдохнул свежего воздуха.
Мейер раскуривал сигару.
– Вы шокированы, монсеньор?
– Мне жаль его, – ответил Мередит. – Искренне жаль.
Доктор пожал плечами:
– Половина вины лежит на церкви, мой друг. Она послала бедолагу Ансельмо в самую глушь, полуобразованного, без средств к существованию, без уверенности в будущем, ожидая от него дисциплины. Он – обычный крестьянин, да еще не слишком умный. Ему чертовски повезло с такой женщиной, как Роза Бензони, которая держит его под каблуком и стирает ему носки.
– Я знаю, – рассеянно ответил Мередит. – Это и тронуло меня более всего. Она ему как жена. Она… она любит его.
– Вас это удивляет, монсеньор?
– Мне просто стыдно… – Он покачал головой, как бы отгоняя привидившегося комара. – Я провел всю жизнь в служении церкви и теперь думаю… думаю, что потратил ее зря.
– Подобные мысли преследуют и меня, – вздохнул Альдо Мейер. – Пойдемте ко мне, я угощу вас кофе.
В плохо освещенной, небольшой комнате в доме Мейера, среди деревенской мебели и рядов медных тарелок, надраенных Ниной Сандуцци, Мередит чувствовал себя так же легко и покойно, как и в доме Аурелио, епископа Валенты. Причем на этот раз ему удалось освоиться гораздо быстрее и без особых переживаний. Теперь он знал, сколь необходима ему дружба, и был готов пройти даже больше, чем свою половину пути. Когда Мейер поставил чашки, насыпал кофе, нарезал хлеб и сыр, Мередит спросил:
– В чем смысл сегодняшнего званого обеда? Все явно следовало одной цели, но я не понял, какой именно.
– Это длинная история, – ответил Мейер. – И потребуется время, чтобы все объяснить. Обед – идея графини. Она хотела показать, с кем вам придется иметь дело, убедить вас, что лучше обращаться за советами к ней, а не к двум деревенским остолопам, вроде отца Ансельмо и меня.
– Но мне показалось, она боится чего-то, что может быть сказано вслух.
– И это тоже, – кивнул Мейер. – Мы все боимся, и уже давно.
– Меня? – изумился Мередит.
– Себя, – поправил его Мейер. – Все мы, так или иначе, приняли участие в судьбе и смерти Джакомо Нероне. И ни один из нас не может теперь ходить с высоко поднятой головой.
– В том числе и англичанин… художник?
– Он появился позже. Странный тип… да еще увлекся Паоло Сандуцци. Он хочет соблазнить мальчика и заручился в этом поддержкой графини.
Мередит на мгновение лишился дара речи.
– Но это чудовищно!
– Человечно, – возразил Мейер. – В случае с девочкой, более естественно, но суть-то та же.
– Но графиня сказала, вы сами добились, чтобы мальчик начал работать на вилле.
– Она солгала. Она привыкла лгать. Поэтому помочь ей нелегко.
Мейер поставил кофейник на стол, разлил кофе по глиняным чашкам. Сел напротив Мередита, который не сводил с него глаз.
– Вы очень откровенны, доктор… почему?
– В жизни я кое-чему научился, хотя, возможно, и слишком поздно, – твердо ответил Мейер. – Нельзя зарыть правду так глубоко, чтобы она не выбралась на поверхность. Мы пытались похоронить правду о Джакомо Нероне, а теперь она обвилась вокруг наших ног. Рано или поздно вы все узнаете, и, с моей точки зрения, тянуть тут не стоит. Тогда вы вернетесь в Рим и оставите нас в покое.
– Означают ли ваши слова, что вы готовы дать показания?
– Да.
– И это ваш единственный мотив – утверждение истины?
Мейер поднял голову и, возможно, впервые увидел инквизитора, жившего под кожей Блейза Мередита.
– Разве мои мотивы имеют значение? – спросил он.
– Мотив может затенять истину, особенно, когда речь идет о человеческой душе.
Мейер медленно кивнул, понимая, что имеет в виду собеседник. И заговорил после короткой паузы:
– Жизнь мне не удалась. Не могу сказать, почему. Я приложил руку к смерти Джакомо Нероне. И в этом допустил ошибку. Но я не верю, что неправильно оценил его во всем остальном. Я хотел бы поговорить с вами об этом. Узнать мнение нового человека. Иначе я закончу дни, как отец Ансельмо, циррозом печени, потому что боюсь ночных кошмаров… Опасаюсь и вас, впрочем, как остальные. Не поверив вам, я не смогу с вами говорить.
В глазах Мередита блеснула веселая искорка:
– А почему вы решили, что можете довериться мне, доктор?
– Сегодня вам хватило мужества признать, что вы стыдились себя, – ответил Мейер. – Такое случается нечасто, как в церкви, так и вне ее… А теперь выпейте кофе, и мы побеседуем, прежде чем я отправлю вас спать.
Но беседы не получилось. Мередит подавился первым же глотком. Ему скрутило живот, и Мейер вывел священника в сад. Гостя вырвало желчью и кровью. Когда приступ прошел, доктор уложил несчастного на кровать и начал пальпировать живот, прощупывая границы смертоносной опухоли.
– Такое случается с вами часто, монсеньор?
– В последнее время все чаще, – ответил Мередит, кривясь от боли. – Особенно плохо по ночам.
– Сколько вам дали времени?
– Шесть месяцев, возможно, меньше.
– Половину, – жестко заявил Мейер. – Три месяца – максимум того, на что вы можете рассчитывать.
– Так мало?
Мейер кивнул:
– По всем статьям вас необходимо направить в больницу.
– Я хочу как можно дольше оставаться на ногах.
– Конечно, я сделаю все, что в моих силах, – в голосе доктора слышалось восхищение. – Но с такими приступами потребуется чудо, чтобы сохранить вам работоспособность.
– Этого и хотел от меня епископ – чтобы я попросил о чуде, – Мередит хотел улыбнуться, показав, что это шутка, но Мейер, как терьер, ухватился за последнюю фразу:
– Повторите, что вы сказали!
– Епископ хотел, чтобы я попросил о знамении, прямом доказательстве святости Джакомо Нероне. Некоторые из зафиксированных исцелений могли быть чудесами, но я сомневаюсь, что мы сможем доказать это юридически… Мой же случай стал бы неопровержимым доказательством.
– А вы, монсеньор? Что вы ответили епископу?
– У меня не хватило смелости согласиться с ним.
– То есть вы скорее будете переносить боль, которая станет еще сильнее?
Мередит кивнул.
– Вы так боитесь Бога, мой друг?
– Я не уверен, чего боюсь… Это… меня словно просят прыгнуть через затянутый бумагой обруч, за которым будет то ли абсолютная тьма, то ли ослепляющее спасение. И единственный способ узнать, что за обручем – прыгнуть. Я… мне не хватает смелости решиться на это. Вам кажется это странным, доктор?
– Странным… – задумчиво протянул Мейер. – Странным в том смысле, что я слышу это от священника. Но я понимаю, что вы хотите сказать.
Он думал о бумагах Джакомо Нероне, лежащих нетронутыми в ящике комода. И о страхе, который охватывал его, когда он протягивал руку, чтобы открыть ящик.
Но Мередит не стал спрашивать объяснений. Закрыл глаза и откинулся на подушку, бледный и измученный. Мейер дал ему поспать до полуночи, затем разбудил, проводил до виллы и велел привратнику отвести монсеньора в его комнату.
Не спал в полночь и Николас Блэк. Он сидел на кровати, курил, не отрывая глаз от своей картины, стоящей на мольберте на фоне затянутых портьер. Художник долго выбирал место, где поставить мольберт, но зато теперь свет падал на полотно так, как он этого хотел, и худенькая светлокожая фигурка мальчика, – Паоло Сандуцци, – казалось, рвалась с темного дерева. Алые губы улыбались мужчине, который их нарисовал, блестящие глаза всматривались вдаль, словно хотели узнать будущее.
Созерцая плод своих трудов, Николас Блэк испытывал ту же удовлетворенность, что и Нарцисс, склонившийся над гладью пруда. Но явная удача с портретом мальчика не могла заслонить незавидности его положения: у него были лишь картины, в то время как у других – сыновья, которых они любили, воспитывали, готовили к самостоятельной жизни. Неужели не будет конца постоянному бегству, панической алчности, униженности поражения?
Когда-нибудь, с чьей-то помощью, должен же он примириться с жизнью. Другие распутники женились на девственницах, которые воспитывали им детей и согревали шлепанцы, в то время как они могли спокойно каяться в грехах. Скоро, скоро и он должен прибиться к собственной гавани, успеть до того, как задуют холодные зимние ветры и опавшие листья покроют садовые дорожки.
Потом Блэк вспомнил разговор за обеденным столом, и в нем вновь затеплилась надежда. Завтра, сказал Мейер, мальчик должен прийти на виллу. Его мать переговорит с Анной-Луизой де Санктис, и он начнет работать помощником садовников. Несведущий крестьянин, тянущийся к знати, слуга, который может стать сыном. Тактичность, доброта, а при необходимости и твердость позволят с самого начала определить их отношения. Николас Блэк отлично видел, что мальчика влечет к нему так же, как и его – к мальчику, но кому-либо еще знать об этом не следовало. Паоло с самого начала надобно объяснить, сколь важна внешняя сдержанность, что любые попытки использовать слабости его господина приведут к полной неудаче. Тем не менее Блэк полагал, что ему удастся добиться желаемого.
Волновался Блэк и потому, что не мог понять мотивов графини, побуждающих ее стать его союзницей. С одним, впрочем, все было ясно. Она хотела, чтобы художник помог ей в борьбе со священником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35