то были деньги! Сослуживцы решили скинуться, чтобы поддержать его в этом испытании. В Соединенных Штатах обычно сослуживцы скидываются, когда речь идет об операции, которую не оплачивает социальное страхование (отсутствующее у них), и так порою собираются доллары для пересадки почки. В некотором смысле Гектору следовало пересадить новую жизнь.
Вечером дома Гектор пересчитал подаренные деньги и решил, что эта сумма была платой за излечение. Сие рассуждение не содержало в себе ни малейшего смысла, но он намеренно прополаскивал мозга измышлениями на грани бреда, только бы не думать о какой-нибудь почтовой марке или цеплялке для маслин. А поскольку он имел привычку считать баранов, чтобы заснуть, выходило нехорошо. Чтобы как-то выйти из затруднения, за бараном последовала лошадь, за лошадью – морской конек, за морским коньком – рыжая белка, и, поскольку в нашу задачу вовсе не входит усыпить читателя, мы на этом прервем перечисление, которое заняло добрую часть ночи. Но если кому-нибудь интересно, последней перед засыпанием Гектора прошествовала выдра.
Дни шли без всякого намека на коллекцию, и Гектор уже начинал верить в свою дотоле неиспользованную способность переносить лишения. Его, однако же, предупреждали: «Первые дни всегда самые легкие» (фраза брата, разумеется). Дни эти были тем более легкими, что Гектор нежданно оказался в центре чудеснейшего внимания. Его стремились поддержать, словно кандидата от политической партии, адвокаты старались не просить его дважды в день об одном и том же. Была даже выделена секретарша, которой велели следить за тем, чтобы Гектору не пришлось заниматься слишком уж похожими делами. Гектор становился чем-то вроде королевского дитяти, которого подобало систематически развлекать разными способами. Мы вправе задаться вопросом: откуда вдруг возник такой коллективный энтузиазм? Конечно, Гектор пользовался всеобщей симпатией, но можно ли считать это достаточным основанием? Похоже, что все-таки нет. В сверхсостязательном профессиональном контексте, где все было построено на видимости, слабость одного из сотрудников (не представляющего, уточним, никакой опасности в иерархическом смысле) сводила все тайно-кислые помыслы в единый порыв. Гектор был подобен новому кофейному автомату на шинном заводе: вокруг него ткалось некое социальное полотно. Ну и само собой, все происходившее вокруг Гектора не ускользало от внимания директора по кадрам, которому предстояло вскоре создать теорию, которую сам он считал весьма радикальной: нет ничего лучше Для повышения производительности предприятия, нежели взять на самую незначительную Должность какого-нибудь депрессивного типа.
Эта всеобщая любовь, которой окружили его сослуживцы, их участие в его борьбе за исцеление возымели обратное действие: они нарушили душевное равновесие Гектора. Как истинно французский спортсмен, он не выдержал давления – давления, которое состояло в боязни разочаровать болельщиков. Он плакал в уборной, утирая слезы туалетной бумагой, чтобы не шуметь. Он, умевший быть таким напористым и неумолимым в ходе десятков обменов и переговоров, владевший искусством китайского блефа и нейропсихической концентрации, буквально трещал по швам. Он чувствовал себя слабым и беззащитным. И в какой-то момент вдруг показалось, что, для того чтобы изменить свою жизнь, ему следовало по меньшей мере умереть. Гектор ушел с работы раньше времени. На улице его ноги двигались нерешительно, словно любовники при первом свидании. Повинуясь внезапному порыву, он ринулся на почту, откуда вышел с пакетиком самых безобидных марок, испытав на несколько мгновений облегчение. Тотчас же его настиг резкий приступ отвращения, и он выбросил марки в урну. Филателия, бог ты мой, это же худший из видов коллекционирования! Пускай срыв, так хоть на что-нибудь оригинальное! Марки, марки, повторял он непрерывно слово, причинявшее боль. Почему бы заодно и не монеты? Такой срыв был слишком легким и не заслуживал ничего, кроме презрения. Он повернул назад, бросая вызов судьбе и пребывая во власти иллюзии, будто достаточно вернуться обратно, чтобы стереть свои последние действия. Вернувшись в свой кабинет, все еще ощущая марочную тошноту во рту, он не сумел взяться за работу. К счастью, произошло событие. Жеральдина (та самая секретарша, которая могла бы быть рыжей) направилась к нему, по своему обыкновению, покачивая бедрами, что, несомненно, выглядело весьма выигрышно во время представления коллекции «Зима 1954». Гектор видел ее как в замедленной съемке; его женственный рот приоткрылся.
V
– Добрый день, меня зовут Марсель Шуберт.
– Как композитора? – спросил Гектор, стараясь быть общительным, а главное, потому что это было первое, что пришло ему в голову.
– Нет, пишется немножко по-другому.
И, покончив с этими предварительными репликами, двое мужчин обменялись взглядами, в которых проскользнуло нечто мягкое и задушевное, нечто похожее на очевидность дружбы.
Шуберт был неродным племянником Жеральдины. Она тогда отправилась навестить его, так как знала, что племянник в прошлом переболел «коллекционитом» и сумел выздороветь. Таким образом она предложила им встретиться, и Шуберт появился перед Гектором со словами: «Добрый день, меня зовут Марсель Шуберт». Он обладал решающим преимуществом перед Гектором, которое состояло в том, что он не менял коллекции с 1986 года. Это был человек стабильного увлечения, поглощенный страстью, граничившей с рутиной. Он служил в каком-то банке, где выплачивались приличные премиальные, что позволяло Марселю утолять свою страсть. Родители его переехали в Венесуэлу (отец стал послом, поскольку не сумел написать роман до тридцати лет) и оставили ему роскошные шестьдесят пять квадратных метров во втором округе Парижа, в нескольких минутах ходьбы от площади Биржи. В момент крушения Берлинской стены Марсель повстречал некую Лоранс, с которой они с тех пор и строили вполне стабильные отношения. Кое-кто наверняка должен помнить эту Лоранс, поскольку она была нападающей в команде по пинг-понгу и ее выступление на чемпионате мира в Токио произвело немалое впечатление; ну а кто не помнит, вскоре получит возможность с нею познакомиться. Эта пара решила обойтись без детей – выбор не хуже любого другого. Время от времени они приглашали к себе друзей, и обед всегда проходил в чрезвычайно приятной обстановке. Когда вечер особенно удавался, можно было рассчитывать на несколько шуток Шуберта, покуда в кухне шло мытье посуды.
То была явно счастливая жизнь.
Главная информация, которую сообщил Гектору Марсель, состояла в том, что, оказывается, существуют собрания анонимных коллекционеров. Происходили они по четвергам на втором этаже одного неприметного здания. Консьержка думала, что речь идет о какой-то секте, но, подмазанная должным образом, решила вообще ничего об этом не думать. Гектор внимательно слушал Марселя, впервые он столкнулся с человеком, способным его понять. В следующий же четверг он отправился вместе с ним. Гектор представился восьми присутствующим, и все они выразили ему самое искреннее сочувствие. Он поведал им о том, что вся его жизнь была лишь нелепым чередованием нелепых коллекций. Эта исповедь принесла ему облегчение, однако куда меньшее, чем рассказы других. Цель этих анонимных собраний состояла именно в том, чтобы больше не чувствовать себя в изоляции. Исцеление становилось возможным, как только человек осознавал, что и другие страдают тоже и от того же. В этом и заключалась необычность таких собраний: то, что выглядело вершиной взаимопомощи, было в действительности занятием в высшей степени эгоистическим. Там звучали весьма странные речи:
– У меня был довольно длительный период хухулофилизма, который продолжался до марта семьдесят седьмого года, когда я увлекся клавалогизмом.
– Неужели ты был клавалогистом?
– Да, мне надо было как-то обрести уверенность, уцепиться за что-нибудь.
– Это уж получше, чем луканофилия!
– Да, очень забавно!
Это был типичный образчик бесед, предшествовавших собранию. Затем все рассаживались (кроме одного, который коллекционировал моменты собственного пребывания на ногах), и Марсель вел дебаты. Все говорили по очереди, и наибольшее внимание уделялось тем, у кого в истекшую неделю случился срыв. Это было так мило. По поводу Гектора все согласно считали, что он оправится быстро. Он был молод, и болезнь удалось распознать вовремя. Что же касается прочих, и тут мы имеем в виду прежде всего Жана, совершенно помешанного на миниатюрных паровозиках и зажигалках, то тут уж поделать было практически нечего, и на собраниях он напоминал неизлечимого тяжелобольного, который ищет скорой и легкой смерти. И еще там были два поляка, которые зациклились на коллекционировании появлений двух поляков в романах. Их случай выглядел просто безнадежным.
В тот же вечер Гектор несколько раз отжался от пола, чем немало удивил собственные мышцы. Он уснул на левом боку, и жизнь обещала стать легкой. В последующие дни он неплохо справлялся со своей работой и даже удостоился похвал со стороны начальства, а при виде женских ног сердце его начинало биться чаще. Он навестил секретаршу, без которой никогда не повстречал бы Марселя, и преподнес ей сто сорок две фарфоровых ложечки – остатки соответствующей коллекции. Она была очень тронута, и ее волнение быстро распространилось на весь отдел.
И вот уже наступил день второго собрания. Поднявшись со своего места, Гектор с некоторой гордостью объявил, что почти не думал о коллекциях, и это сообщение было встречено аплодисментами. Все радовались чужой радости, вокруг царила атмосфера искренней солидарности. После собрания Марсель предложил Гектору съездить в субботу на побережье поглядеть на море. А заодно и подышать, добавил Гектор. Да, и подышать. Дело в том, что в ближайшие выходные Марсель оставался холостяком, ибо у Лоранс был какой-то конгресс по пинг-понгу, что-то вроде сбора ветеранов-пинг-понгистов, и происходил он в каком-то замке в Солони.
В субботу, на берегу моря, Марсель сделался поэтичен. От созерцания морского горизонта его голос воспарял на крыльях. Ты видишь, Гектор, тот кит вдали – это твоя болезнь… и мы вместе, соединив наши умственные способности, сделаем все, чтобы приманить этого кита к берегу… и тогда твоя болезнь станет похожа на кита, выброшенного на сушу. Это было так красиво, что они поели мидий. Марсель даже заказал шампанского, хотя Гектор шампанское недолюбливал. Никогда не следует перечить человеку, который желает продемонстрировать свою общительность. Марсель был из тех, кто громко разглагольствует и хлопает по спине своих друзей; не обладая атлетической статью, Гектор съеживался в моменты этих дружеских проявлений. За десертом Марсель поинтересовался у своего нового друга, как тот представляет себе новую жизнь после коллекций. Тут в разговоре наметился некий оттенок. Гектор не представлял себе ничего, а уж тем более будущее. Однако Марсель настаивал, расписывая славную жизнь с собакой и женщиной. Между прочим, у Лоранс есть симпатичные подружки; надо, правда, иметь склонность к спортсменкам с жестковатой спиной, но они хорошенькие, если хочешь, мы тебя с кем-нибудь из них познакомим. Настоящий друг этот Марсель. Гектору было стыдно за себя, но иногда в его мозгу на мгновение вспыхивали мысли о том, что Марселю, должно быть, до смерти обрыдла собственная жизнь, раз он так рьяно взялся за его, Гекторову. Стыдно и несправедливо, конечно; Марсель был душою чист.
Марсель коллекционировал волосы. Женские, разумеется. Как истинный везунчик, он располагал в своей квартире уголком, посвященным его страсти, и взволнованный Гектор был допущен в сие священное место. Чтобы не обижать друга, он даже слегка пережимал, испуская восхищенные «Ах!» и «О!», вполне удачные для новичка в искусстве лицемерия. Он ощущал давление, которое обычно испытывают те, кому приходится выслушивать признания. Следует знать, что настоящего коллекционера можно распознать по явному отсутствию интереса к коллекциям других. С истинно дружеским коварством Марсель хотел испытать на прочность выздоровление Гектора. Первый же экспонат коллекции – «рыжая урожая 1977» – внушал почтение. Гектор подумал, что волосы без самой женщины – все равно что ладонь без руки: следуя магии женских волос, в итоге натыкаешься на ужасную пустоту. Волосы не имеют права вести в тупик. Марсель принялся рассказывать о семидесятых годах, давайте-ка послушаем. Он считал, что ни в какой иной период времени волосы не имели такого значения, как в середине семидесятых. Тут ему было бы трудно возразить: в эти годы действительно носили очень много волос. Наихудшее время для лысых. И пока Марсель развивал свою теорию, Гектор думал о своем отце и его зацикленности на усах.
Они обсудили блондинок-1983 и блондинок-1984, вечных брюнеток-1988 и совсем свеженькую, всего несколько дней, шатенку с рыжинкой. Гектор из похвальной вежливости полюбопытствовал, каким образом его друг раздобыл все эти сокровища. Марсель признался, что вступил в сговор с работавшим по соседству парикмахером. Как только у него появляется редкий экземпляр, он мне звонит, и я бегу за своей драгоценностью. В общем, коллекция была уникальной и несложной, никаких терзаний, сплошное удовольствие. Тут вернулась домой Лоранс и предложила приготовить ужин. Гектор зевнул, но этого было недостаточно, чтобы уклониться. Он позволил себе спросить у друга, не ревновала ли его жена к коллекции. Кто, Лоранс? Ревновала? Предположение было настолько абсурдным, что Марсель даже не рассмеялся. Лоранс не ревновала, и вдобавок Лоранс готовила жаркое, которое она припасла к своему возвращению; это была одна из ее особенностей – она обожала есть жаркое по возвращении с пинг-понга. Отлично, сказал Гектор. Так или иначе, выбора у него не было: ему уже поднесли мартини в качестве аперитива. Марсель устремил свой взор прямиком в Гекторов и торжественно изрек:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16