– Две койки, – подтвердила она, по-прежнему громко и музыкально позванивая ключами.
Я терпеливо ждал, осматривался вокруг. В вестибюле стояло несколько продавленных диванов и кресел; потолки очень высокие; широкая центральная лестница вела на верхние этажи. Внутри былое величие было не столь явственным, за исключением высоких потолков – интерьер выглядел довольно убого.
Пахло дымом из камина, но вдобавок отчетливо ощущался букет запахов, неизменно присущих старому еврейскому дому. Откуда они берутся? Мне они нравятся. Для меня это запах семьи и любви, как в доме моих деда и бабки, других старых родственников, хотя все они уже умерли. Что его составляет? Нафталин? Маца? Куриный бульон? Печеночный паштет? Еврейские тревоги? Керосиновые лампы? Запах прошлого? Имеет ли настоящее другой запах?
Русская женщина отыскала нужный ключ.
– Номер двести четыре, – сказала она. Немногословная женщина. Видимо, бережет силы. Она протянула мне ключ.
– А пожар где был? – спросил я, поскольку в вестибюле никаких признаков бедствия не было, кроме запаха дыма.
– На третьем этаже.
– Как же это случилось? Кто-то нарушил правила, куря в постели?
– Vas?
По-моему, она была немного туга на ухо, и, хотя четко говорила по-английски, мне казалось, что не глубоко освоила язык.
– Кто-то курил в постели и поджег третий этаж?
– Зажег на Шаббат свечи.
– Воскурил субботние свечи в постели?
Женщина не рассмеялась.
– Большое спасибо, что вы отступили от правил, – продолжал я.
– Хотите утром ванну?
– Какую?
– Минеральную.
– Ах да. Прямо здесь, в отеле?
– Да. В подвале.
– Вы мне предлагаете ванну, хотя отель закрыт?
– Не хотите ванну принять?
– Нет… хочу. В котором часу утром?
– Утром.
Мне понравился старый дух. Утром. Никакого точного расписания. Никакой установленной очередности.
– Отлично, – кивнул я. – Приму ванну утром. Большое вам спасибо за все.
– Двести четыре, – повторила она, указав на широкую лестницу, и, покончив со мной, пошла к себе, шаркая ногами.
– Zei gazint, – сказал я ей вслед, надеясь еще сильнее очаровать ее прощальной фразой на идише, на что она не обратила внимания.
Мы с Дживсом поднимались по лестнице. Он нес две наши сумки. На двери номера висела мезуза – на дверях каждого номера. Мне это показалось приятным – хорошо очутиться в таком еврейском месте. Когда ты в меньшинстве, всегда радостно, если не удивительно, попасть в окружение, где твои обычаи составляют правило, а не исключение.
Я отпер дверь, но, прежде чем перешагнуть порог, звучно и смачно поцеловал свои пальцы, потом приложил их к мезузе, как обычно делал мой отец. Подражание покойному – отличный способ его вспомнить. Точно также, как я, занимаясь йогой, вспоминаю мать, которая впервые к ней обратилась во время болезни. Она пыталась спасти себе жизнь, и кто-то посоветовал йогу. Отец умер от сердечного приступа, когда мне было семнадцать, а мать, наверно убитая горем, через три года от рака.
Поэтому, делая такие вещи – целуя мезузу, по утрам приветствуя солнце, – я таким образом почитаю родителей, на краткие моменты возвращаю их к жизни, хотя просто мельком вижу краешком глаза.
Попытки воскресить их в памяти, составив более полную картину, довольно болезненны. При этом я с ошеломлением понимаю, что никогда не смогу провести с ними хотя бы еще один день, и боль от этой мысли становится реальной, физической. В живот как бы вонзается нож; я не чувствую острого лезвия, но ощущаю, что разрезан надвое. Проваливаюсь в себя, в дикую смесь эмоциональных и физических ощущений. Меня опустошает страшное горе, потом я начинаю себя ненавидеть за неспособность по-настоящему вспомнить их лица. Я был слишком жутким эгоистом. Проблема дурных людей в том, что они живут с кем-то всю жизнь, никогда на них не глядя. Поэтому, когда мне хочется увидеть родителей, приходится прибегать к конверту с фотографиями, которые я храню, но снимки в моих руках слишком тонкие, слишком жалкие, и в любом случае я хочу видеть родителей не в прошлом, а сейчас. Хочу, чтоб они были живы. Хочу знать их в настоящее время. Если это невозможно, как невозможно попасть в какое-нибудь прекрасное место в мире, я предпочел бы увидеть отца и мать еще раз, всего на день или на час, а после этого можно было бы умереть или, если потребуется, жить дальше.
Дживс поставил сумки, я сел на кровать, стоявшую ближе к двери, и сообщил ему, что мне надо поспать.
– Очень хорошо, сэр.
– Я ужасно устал, Дживс. Такой путь. И добрая весть из Колонии Роз. Знаете, хорошие новости иногда утомляют.
– День был напряженный, сэр.
– Очень напряженный день, Дживс. Как вы думаете, можно мне просто проспать до самого утра?
– Не советую, сэр. Еще даже шести нет. Если вы сейчас ляжете, то, боюсь, проснетесь в два часа ночи, и вам будет плохо. Я предложил бы, сэр, часок вздремнуть, потом поужинать в ресторане, который мы видели в городе. Напротив заправочной станции. Как значится на вывеске, называется «Куриный насест». Я вас через час разбужу.
– По-вашему, такой план лучше, Дживс?
– Да, сэр.
Я благодарно улыбнулся в знак согласия. Утешительно, что Дживс обо всем думает. Нелегко заботиться о себе, рассчитывая продолжительность сна и все прочее, а вдвоем вполне можно справиться. Поэтому Дживс присматривает за мной, что, однако, не означает, будто я не могу присматривать за Дживсом, заботясь, чтоб он не страдал в молчании.
– Вы не возражаете против столь близкого соседства, Дживс? – спросил я. – Понимаю, номерок очень тесный. Но кровати, кажется, хорошие. Надеюсь, вам будет удобно.
– Прекрасный номер, сэр. А теперь ложитесь, я вас через час разбужу.
– Может быть, просто поставим будильник, и у вас будет свободный вечер… Дверь можно спокойно оставить незапертой. Входите и выходите, когда пожелаете. Посмотрите, что может нам предложить Шарон-Спрингс. Если хотите, возьмите машину. Вы сегодня отлично работали с картой. Очень умело складывали и раскладывали.
– Спасибо, сэр, – поблагодарил он, приняв предложение свободно провести вечер. Потом открыл окно – в номере было несколько душновато – и завел маленький дорожный будильник, прежде чем отправиться знакомиться с Шарон-Спрингс.
– Не впутывайтесь в неприятности, Дживс, – посоветовал я.
– Да, сэр.
Он закрыл за собой дверь.
Я разделся и лег на кровать, поленившись откинуть тонкое покрывало. Мимолетно вспомнил две бутылки вина, не выпитые прошлой ночью и спрятанные в сумке, но выбросил их из головы. «Никакой выпивки!» – велел я себе. Хотелось показать тете Флоренс и дяде Ирвину, пусть даже их нет рядом, что если я захочу, то могу оставаться трезвым.
Потом мысли в преддверии сна переключились с вина на любовь в логической прогрессии: возможно, квадрант мозга, жаждущий алкоголя, глубоко пересекается с квадрантом мозга, жаждущим любви, поэтому я думал о приснившейся блондинке в надежде снова ее увидеть. Однажды было почти то же самое: я увидел незнакомку в нью-йоркском кафе, мы взглянули друг другу в глаза, мне не хватило духу что-нибудь сказать, и девушка ушла, после чего я поклялся заглядывать в то кафе каждый день в то же самое время, пока вновь ее не увижу. Только такие клятвы всегда пустые. Не следует делать ничего подобного. Я боюсь унизительно остаться в дураках – либо девушка не вернется, либо вернется и отвергнет меня, поскольку в первый раз я ее неправильно понял. Но теперь мое собственное подсознание превратилось в кафе, куда с легкостью можно вернуться – фактически нельзя не вернуться, – так что, может быть, девушка явится мне во сне, и, если на этот раз скажет: «Я люблю тебя», я отвечу ей тем же, и мы оба посмотрим, что будет.
Мысли стали тускнеть, словно свет, я заснул, все дневные заботы на время – боюсь, лишь на время, – ушли.
Глава 8

Руины купальни. Давление со стороны коллеги. Горестная история Шарон-Спрингс. Идея спасения Шарон-Спрингс и одновременно возникшая идея киносценария. Обед и чтение Дэшила Хэммета. Я присоединяюсь к разношерстной компании, размышляя о природе профессиональной вольной борьбы, на секунду задумываясь о проблеме гомосексуализма и еврейском вопросе. Опрометчивый телефонный звонок. В моей душе борются два интуитивных голоса, сильный и слабый
Соснув, приняв душ, освежившись, я решил пешком взобраться на длинный холм, преодолев, грубо говоря, две мили до «Куриного насеста». Дживс не взял «каприс» – кто знает, что задумал, – но с меня на сегодня достаточно автомобильной езды. Кроме того, полезно пройтись и размяться. Девушка во сне не приснилась, тем не менее я был в хорошем расположении духа: просидев не один месяц в Монклере, пустился на поиски приключений!
Примерно за полмили от отеля с другой стороны дороги стояли развалины старой деревянной купальни, которые я не заметил по пути в «Адлер». Каркас длинной узкой постройки сохранился в целости, а вместо крыши одни балки. Привлеченный руинами, я шмыгнул внутрь. Кого не привлекают развалины? Все равно что читать личный дневник, пусть написанный умершим человеком.
Что же произошло с Шарон-Спрингс? По классу былого величия городок относится к высшей степени A4-, но следует напомнить, что красота былого величия мрачна и трагична, это кладбищенская красота, а причина трагической судьбы Шарон-Спрингс оставалась для меня загадкой.
Внутри купальни царил полный развал – пол рассыпался, я шел по земле, прошитой остатками труб. Кругом пахло серой. Старые ржавые ванны выстраивались в ряд, как гробы. Страшно представить, что в них некогда лежали люди ради оздоровления. Еще можно было судить о расположении отдельных помещений: сохранились стены и дверные рамы, на одной стене остались крючки для полотенец, в другой – уютные ниши с потускневшими металлическими именными табличками. Отдыхающие стремились сюда, часто приезжали на протяжении многих лет, на протяжении жизни, оставляя свои имена на железных табличках. На одном дверном косяке висела забытая мезуза.
Я прошел к бывшей задней двери, сразу за которой, почти от самой стены, вздымался крутой, поросший лесом склон. Под деревьями лежали крупные камни, между ними упорно бежал ручеек, размывая в грязь узкую полоску земли.
Я перешагнул через него, набрал текущую сквозь камни воду в пригоршню, напился, наслаждаясь соленым сернистым вкусом протухших яиц. Мне было хорошо. Я черпал пригоршнями воду и пил сколько мог. Из этого источника вода поступала в купальню. Радостный миг приобщения к природе испортила мысль, не просочилась ли в землю оленья моча, заразив источник микробами. Разве я не читал в научном разделе «Нью-Йорк таймс» настораживающую статью об оленьей моче?
Что ж, пока момент длился, было очень приятно – чего еще желать? По-моему, вряд ли оленьи микробы прошли через камни, однако торовский энтузиазм по отношению к природе угас во мне.
Я вернулся на дорогу, где теперь на некоторых верандах старых белых домов чаще встречались хасиды – мужчины и женщины в креслах-качалках с прямыми спинками, дети на велосипедах катались по дорожкам. Сгущались летние сумерки – прекраснейшее время дня, настолько красивое, что люди его неспособны испортить, и мир, чувствуя это, на мгновение кажется примечательно безмятежным.
Дети на велосипедах выглядели веселыми и счастливыми, мило улыбались; мне нравились причудливые локоны, болтавшиеся перед мальчишескими ушами. Я с удовольствием смотрел на радостных детей, несмотря на их нездоровую бледность и традиционную одежду.
Поднявшись на вершину холма напротив бензоколонки, я вошел в ресторан под названием «Куриный насест» – прямо у входа располагался бар, дальше обеденный зал. За стойкой бара сидел какой-то старичок в бейсбольной кепке, потягивал из кружки золотисто-желтое пиво, будучи там единственным посетителем. Я почти надеялся увидеть на высоком табурете Дживса, но он рыскал где-то в других местах. Возможно, в прекрасных лесах вокруг Шарон-Спрингс, исполняя спартанский ритуал, – по-моему, Дживс на это способен. Маленький плотненький бармен с торчавшим животиком, который с большим трудом таскал, обратился ко мне:
– Поесть или выпить, дружище?
«Дружище» прозвучало приветливо.
– Поесть, – сказал я, хотя пиво, которое потягивал старичок за стойкой, жутко соблазняло. Но я был твердо убежден, что лучше ограничиться водой. Если выпить и вляпаться в неприятности, нечего надеяться, что тетя Флоренс с дядей Ирвином возьмут меня на поруки.
– Минуточку, – попросил бармен и ушел на кухню, вернувшись с пухлой женщиной в белом фартуке и черных штанах, с красноватыми волосами, перманентно застывшими в перманенте.
– Моя жена вас обслужит; если нет, только дайте мне знать, – ухмыльнулся он, многозначительно подмигнув, как мужчина мужчине, давая понять, что жена у него по струнке ходит.
Она улыбнулась в подтверждение шутливого замечания мужа и усадила меня в обеденном зале в кабинке из старого дуба со столиком, глубоко изрезанным инициалами. Все дубовые кабинки и столики посередине зала были исцарапаны, поэтому мне пришло в голову, что в царапинах легко накапливаются яйца глистов и бактерии – такие столы трудно держать в чистоте. Видно, в моем сознании формировался глистный невроз после размышлений в лесу об оленьей моче.
– Желаете что-нибудь выпить, мой милый? – спросила жена бармена.
Сразу было видно, «Куриный насест» – настоящее заведение, несмотря на угрозу здоровью. Как я догадался, супруги привыкли обслуживать только друзей, поэтому свободно обращаются к посетителям с такими словами, как «дружище», «мой милый». Приятно, что тебя встречают, как друга. Очень человечно, гуманно. Видно, путешественники-джентльмены – чужаки вроде меня – не слишком часто перешагивают порог очаровательной сельской таверны.
– Скромно ограничусь содовой, – твердо объявил я.
Женщина улыбнулась из-под короны рыжих завитых волос, но в самый момент отважного заявления я оглянулся на бар, сидя с ним совсем рядом, и увидел, как старый коллега в бейсбольной кепке сделал последний удовлетворенный глоток, в высшей степени романтично поставил пивную кружку, попросив жестом снова ее наполнить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43