Порой он был словно ребенок.
Инспектор подошел к двери, ведущей на террасу.
— Он мог сам катить коляску?
— О да. Коляска приспособлена под левую руку. Ему просто надо было поворачивать вот этот внешний обод. Здесь остались следы... царапины...
— Продолжай.
— Они мне сказали: «Отпросись на ночь. Поезжай во Флоренцию». Это был приказ. У меня и правда не было выходных больше месяца. Портеус сказал, что он останется с сэром Кристофером, и он был с ним в комнате, когда я уходил. Я поехал на автобусе. Ничего особенного не делал. Поел пиццы, побродил немного. Я, как приехал, мало что видел во Флоренции, а потом уже смотрел на город только отсюда, сверху. У меня было какое-то странное ощущение, может, потому, что в тот вечер внизу в городе было очень сыро и жарко, или из-за огней прожекторов и такого большого количества прогуливающихся туристов... На пьяцца делла Синьория выступал пожиратель огня... Я не знаю, просто все казалось каким-то ненастоящим. То и дело все вокруг озарялось зарницами. Я выпил пару стаканов пива с пиццей, так что, может, я немного захмелел, и еще я очень нервничал.
— Почему ты нервничал? Ты понял, что в этот вечер ему стало хуже?
— Да. Он весь день ничего не ел. Он не разрешил мне одеть себя. Не хотел выходить на улицу. За завтраком и обедом он плакал и держал меня за руку, пытаясь сказать мне что-то, но смог лишь выговорить: «Боль...» Яспрашивал, где ему больно, но в ответ он только плакал. Я думаю, он не знал, что у него болит. Вся правая сторона его тела потеряла чувствительность. Видите, у него на коляске под правой рукой лежит поддерживающая подушка. Однажды я нашел его вон там, возле стола. Его правая рука, привязанная к подлокотнику, чтобы не падала и не травмировалась, застряла под столом. Ему было больно, он обливался потом, но не высвободил руку, потому что не понимал, откуда эта боль. В тот день я говорил Портеусу, что сэру Кристоферу плохо. Два раза ему говорил, но доктор так и не пришел. Не знаю, вызывал ли он его.
— Нет, не вызывал. Расскажи мне, что произошло, когда ты вернулся обратно.
— Я знаю, они хотели, чтобы я вернулся очень поздно, но тогда начался дождь и к тому же последний автобус уходит в час десять. Подъезжая к вилле, я видел свет в оранжерее и припаркованный у ворот грузовой мотоцикл. Тогда я понял, какую глупость я совершил. Я предупредил их о том, что он умирает, и заставил таким образом поторопиться с вывозом картин. Если бы я промолчал... Да, я знаю, он все равно бы умер, но не так, не так... Нет! Нет, я должен... Должен был...
— Все хорошо. Все хорошо. Успокойся. Сделай глубокий вдох. Дыши ровно. Вот так лучше.
— Они хотели подготовиться к его смерти. Понимаете, подготовиться к тому моменту, когда придут эти люди, которые стоят там, в зале, и начнут составлять опись и все проверять. Я думаю, что я должен был все рассказать Джиму... Он не из тех, кто говорил, что все албанцы бандиты. Он всегда дружелюбно ко мне относился. Если бы я рассказал...
— Ты был не в том положении, чтобы делать что-нибудь. Не мучай себя. — Легко сказать, подумал инспектор.
— Да, извините, я знаю, вы правы. Джим, не вставая, впустил меня. Он услышал мой голос и нажал на кнопку. Я зашел в дом через кухню. Они меня не заметили. Я видел их внизу в оранжерее, Портеуса, адвоката и двух грузчиков, они постоянно сюда приходили. Я зашел в комнату через маленькую дверь для прислуги. Я думал, вдруг он меня зовет, может, ему надо встать. Его не было в комнате. Я оставил его коляску слева от кровати, но ее тоже не было на месте. Дверь на террасу была открыта. На улице все еще лил дождь. Я точно знал, куда он мог попытаться уехать. Быть может, он хотел умереть там, у пруда с лилиями, где ему всегда было так спокойно. Но он не мог сам туда добраться. Он не мог спуститься по дорожке, ведущей в сад, должно быть, он просто выехал на террасу.
— Покажи мне, — попросил инспектор.
Джорджо не хотел выходить на улицу, но инспектор настойчиво потянул его за собой. Он и сам не горел желанием мокнуть под дождем, но выйти на террасу надо было обязательно, сделать это сейчас, пока в комнате снова не появились прокурор, капитан, секретарь, все, кто мог прервать их разговор. Инспектор и Джорджо прошли под аркой, увитой розами, мокрый гравий скрипел у них под ногами, мокрые листья хлопали их по плечам. Справа в тумане, вытянув руку вверх, стояла мокрая статуя в развевавшихся мраморных одеждах, будто пыталась остановить дождь или что-то еще. Вокруг покачивались блестящие лавровые листья, с которых ручьями лилась дождевая вода.
— Он лежал здесь под дождем, словно сбежавшая кошка, которую оставили умирать на дороге. Коляска лежала, опрокинутая, на земле лицом к оранжерее. Все лампы там были включены. Он все видел.
— Да, — согласился инспектор. Огромные двери оранжереи были открыты. Он находился достаточно далеко, но вполне можно разглядеть лица и узнать хорошо знакомых людей. Особенно друзей. — Да, я все видел.
— Потом пока они... возились с ним, я закрылся у себя в комнате и пытался убедить себя в том, что сэр Кристофер, как в прошлый раз, просто впал в детство, когда открыл окно, вымочил ноги в луже и смеялся. Я пытался обмануть себя. Он знал, что он болен. Он знал, что меня нет в доме. Он взял с собой колокольчик, потому что его нигде нет, и я не знаю, где он. В темноте я не смог найти колокольчик. Должно быть, сэр Кристофер услышал какой-то шум. Боль не давала ему спать. Он выехал на террасу и наверняка увидел их. Своих друзей. Понимаете, я уверен, что в тот момент сознание его было ясным. Чтобы встать из коляски, особенно когда отталкиваешься только одной рукой, нужно сначала поднять подножки, спустить ноги на землю и затормозить колеса. Он все сделал правильно. Он умер стоя, глядя на своих друзей. Должно быть, падая, он схватился за левый подлокотник кресла. Видите, на направляющем колесе остались царапины. Он потянул за собой коляску и опрокинул ее. Он так и держался за колесо. Промокший насквозь и окостеневший.
— Ты дотрагивался до него?
— Только пощупал пульс на шее, но я и так уже понял... И его рука, левая рука. Ее нельзя было оторвать от колеса. Я нащупал его глаза. Они были открыты, и их заливал дождь, поэтому я их закрыл.
— Ты не пытался его поднять?
— Нет. Я знаю, какой он тяжелый, даже когда еще был жив. Я пошел к Портеусу и все рассказал. Они как раз переносили картину в оранжерею. Думаю, они были вне себя, когда узнали, что их видели. Они оставили меня стоять там, пока сами шептались о том, что им теперь делать. Я и сам был напуган, но они вообще впали в панику. Они велели мне идти к себе в комнату и прийти к сэру Кристоферу, как обычно, утром в семь тридцать.
Они потом долго заносили его в комнату и возились с ним. Я накрыл голову подушкой, чтобы ничего не слышать. Я всю ночь не спал. Я одеревенел от холода. Только потом понял, что весь мокрый, потому что лег в постель, не раздевшись. Я только разулся.
— Ты и сейчас дрожишь от холода. Пошли обратно в комнату, — перебил его инспектор.
Небо немного просветлело, но в комнате стало еще темней.
— Здесь можно включить еще лампу? О, замечательно. Тебе надо переодеть рубашку.
— Да ладно, ничего страшного.
Инспектор открыл дверь в коридор, откуда можно было пройти в туалет и в спальню Джорджо.
— Ты слышал, что происходит в этой комнате, когда лег в кровать? Ты понимал, что они там делают?
— Пожалуй, да. Поэтому я накрыл голову подушкой, чтобы не слышать. Я слышал их голоса, но не мог разобрать слов. После они ушли. Я так и остался лежать с подушкой на голове, а в ушах звенела тишина. Потом начали петь птицы. Через какое-то время зазвонил будильник. Все вроде было нормально, но я знал, что это не так, словно в кошмарном сне. Я не заходил к нему в комнату, я вышел на кухню и ждал там, глядя в окно. Пришла кухарка. «Ты сегодня рано. Сделать ему чай?» — спросила она. Я сказал: «Нет. Он умер». Специально так сказал, чтобы она первая позвонила секретарю. Я не крал вещей его отца.
— Конечно нет, — сказал инспектор.
— Потом я сидел рядом с ним, пока не приехал доктор. Они надели на него голубую пижаму. Она ему не нравилась.

Последние минуты перед тем, как закончился дождь, инспектор провел один в гостиной, думая не о смерти сэра Кристофера, а о его матери. В этой красивой гостиной действительно было прохладно. Навес над террасой, укрытый густой листвой, не пропускал солнечных лучей. Однако в дождливый день она выглядела очень темной и унылой даже с включенными лампами. Увидев высокий торшер, инспектор включил и его тоже. Сначала он взглянул на водяные лилии Сары Хирш. Ничего не скажешь, много хорошего принесла Саре эта картина! Но что же эта молодая женщина, которая невольно украла у нее эту картину? Как ее звали? Кажется, Роза? Или он ассоциирует ее с садом? Нет, ее звали Роза. На фотографии ее родителей в серебряной рамке виднелась дарственная надпись с ее именем. На стене возле небольшого письменного стола висел детский рисунок пруда с лилиями в простой деревянной рамочке. Первый рисунок сэра Кристофера, который он нарисовал, когда еще не умел правильно писать или, даже более того, произносить свое имя. «Мамочке от Кисты».
Очень часто детское имя остается с нами на всю жизнь. Его собственного сына, Тото, лишь посторонние люди будут называть Антонио.
Возможно, только экономка, которая родилась здесь и провела свое детство с сэром Кристофером, знала его детское прозвище, но она была прислугой и должна была называть его сэр Кристофер.
Даже его сестра и его дружелюбный бедный родственник, наверное, никогда не слышали этого имени. А должны были бы знать. Должны были быть рядом с ним в его последние минуты. Должны были знать, какая пижама ему нравилась больше.
Дождь закончился, и инспектор вышел на террасу, где умер сэр Кристофер. Нагнувшись, он вскоре нашел медный колокольчик, закатившийся за терракотовый вазон, из которого свисала мокрая розовая герань. Инспектор поднял колокольчик. Туман в саду постепенно рассеивался, и он почувствовал на голове и плечах горячие солнечные лучи. У оранжереи среди больших цветочных горшков двигалась знакомая фигура. Инспектор позвонил в медный колокольчик, человек остановился, посмотрел вверх и, узнав инспектора, помахал рукой. Махнув в ответ, инспектор спустился вниз по лестнице к таинственному саду Розы.
Они встретились у пруда с лилиями.
— Ну, как все прошло? Они показали вам завещание? — спросил Джим.
— Вы что, хотите мне сказать, что вы его видели? — удивился инспектор.
— Два садовника его заверили. Нужны были подписи не указанных в завещании людей, а они не хотели приглашать кого-то постороннего. Конечно, завещание сфальсифицировано... Ну, сэр Кристофер подписал очень криво, но ни у кого не возникнет никаких вопросов, поскольку он уже не владел правой рукой. Читать он, кстати, тоже не мог. Спросите Джорджо. Так что завещание — фальшивка.
— Его могли составить еще до инсульта. Вы же не знаете...
— В завещании нет ничего для садовников, ничего для прислуги в доме. Он никогда бы так не поступил.
Разумеется. «Небольшое наследство...» Вспомнился жалобный голос сэра Кристофера, уже тогда он плохо владел речью. «Небольшое наследство особенно... со-бе-но!»
«Не волнуйтесь. К завтрашнему дню я все напишу».
— Они оставили его умирать одного, как собаку, но он был добрым человеком. Неужели вы ничего не можете им сделать за то, что они вот так бросили его одного?
— Да, существует закон, по которому можно привлечь за неоказание помощи больному или беспомощному человеку... Но эти двое, Портеус и адвокат, они не являются членами его семьи. Если что, вся вина падет на Джорджо. Они дадут против него свидетельские показания.
— Не только против него. Мы все знаем, что там произошло. Мы все слышим...
— Я вам верю, но вот это, — инспектор указал на мраморную плиту на земле, — пример того, как разносятся сплетни о неправильных причинах правильных фактов.
— Вы хотите сказать, что Роза его здесь не застукала?
— Да, она его застукала, но не с другой женщиной. Жена Джеймса Роутсли узнала кое-что похуже.
— Все равно у него была любовница. Сара Хирш была его внебрачной дочерью. Мы все это знали. Она приходила сюда, так что она была настоящей сестрой.
— Да, Сара Хирш была настоящей.
— Ну, сейчас-то уж секрет раскроется?
— Нет.
— То есть история не получит огласки?
— Думаю, нет. Таков закон жанра.
— Полагаю, вы хотите, чтобы я рассказал вам о завещании, — предположил Джим.
— Нет. Я хочу, чтобы вы сказали мне, что она здесь написала. Роза, женщина, которая любила свой сад. Если вы понимаете эти слова.
— Любила и отказалась от него. Я не понимаю латыни, но все мы знаем, о чем здесь говорится:

Любой источник наслаждения
всегда таит немного горечи,
что душит нас даже среди цветов.

— После всех этих дождей надо бы здесь немного прополоть.
На голубом небе сияло теплое вечернее солнце. Большие пуховые облака, переливавшиеся золотыми и розовыми оттенками, казались удобными подушками для увенчанных розами херувимов с позолоченными крылышками. Вполне подходящий сюжет для фресок, украшавших небосвод над лежавшим внизу городом.

Глава двенадцатая

Апелляционный суд признал виновными грузчиков Джанфранко Джусти и Пьеро Фаласки, каждый из которых получил по четырнадцать лет. В суде первой инстанции Ринальди был осужден вместе с ними, однако в связи с отсутствием информации о Джейкобе Роте и снимков картины Моне заявление грузчиков о том, что Ринальди был заказчиком преступления, а также все предоставленные улики были признаны неубедительными, и после подачи апелляции приговор был отменен.
— Полагаю, вас это не удивило, — сказал инспектор. Они ехали с прокурором за город, и настроение у него было замечательное.
— Первое правило счастливой жизни, —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31