Прикольный Wodolei.ru
Прежде чем сесть, каждый из них вешал на вбитый в стену гвоздь свой шерстяной головной убор, и понемногу выбеленная известью стена украсилась рядами бессчетных баскских беретов.
Наконец в сопровождении монахинь из монастыря Святой Марии Заступницы в церковь чинно вошли девочки-школьницы. Среди монахинь в черных чепцах Рамунчо узнал Грациозу. Ее головка тоже была окутана черным, и золотистые волосы, которые сегодня вечером будут развеваться в вихре фанданго, тоже были скрыты суровым церковным покрывалом. Грациоза два года назад закончила школу, но по-прежнему была дружна со своими наставницами-монахинями, вместе с ними пела в церковном хоре, читала девятидневные молитвы и украшала цветами статую Божьей Матери.
Затем перед сверкающим золотом алтарем появились священнослужители в пышных облачениях, поднялись на высокую театральную эстраду, и началась праздничная месса, отправляемая в этой заброшенной деревушке ничуть не менее торжественно, чем в городе. Сначала вступил хор мальчиков, в чьих звонких голосах угадывалась какая-то необузданная сила. Их сменил нежный хор девочек, ведомый чистым и свежим голосом Грациозы и сопровождаемый звуками фисгармонии. А время от времени с хоров, где сидели мужчины, словно раскат грома, раздавался мощный отклик и гулко отдавался под старинными сводами церкви, где эти песнопения звучали уже не одно столетие.
Есть высшая мудрость и высшая сила в том, чтобы из века в век делать то, что делали предки, и, не раздумывая, повторять слова их веры. В незыблемости церковного обряда собравшиеся здесь прихожане черпали умиротворение и неосознанное, но сладостное смирение перед лицом неминуемо ожидающего каждого исчезновения. Ныне живущие словно утрачивали частицу своего эфемерного бытия, чтобы сильнее почувствовать связь с покоящимися под церковными плитами мертвыми, ощутить себя их продолжением, а точнее, образовать с ними и их еще не родившимися потомками то несокрушимое во времени и пространстве целое, которое называют народом.
4
«Ite missa est». Торжественная месса окончена, старинная церковь пустеет. Прихожане выходят в церковный двор, идут среди могильных надгробий. Там, под мрачными сводами, каждый из них смог в меру своих возможностей на мгновение приобщиться к великому таинству бытия и неизбежности смерти, а тут на них льется ликующая радость солнечного дня.
Мужчины, все как один в неизменных баскских беретах, спускаются по наружной лестнице; женщины, не спешащие поддаться обаянию полуденного неба, с печатью задумчивости на прикрытых мантильями лицах черными группами выходят через двери первого этажа; некоторые останавливаются около свежей могилы и плачут.
Нежно веет чародей баскского края – южный ветер. Вчерашней осени нет и в помине, она забыта. В воздухе разлиты живительные волны, более сладостные, чем дыхание мая, напоенные ароматом цветов и сена.
Две уличные певицы, прислонившись к кладбищенской ограде, затягивают под звуки тамбурина и гитары старинную испанскую сегидилью, в которой звучит жаркое, быть может чуть-чуть арабское, веселье соседнего края.
И среди всего этого опьянения южной осени, более сладостного в этих краях, чем опьянение весны, Рамунчо, спустившийся одним из первых, ожидает появления монахинь, чтобы наконец-то подойти к Грациозе.
К окончанию мессы пришел и торговец обувью. Он разложил среди кладбищенских розовых кустов расшитые шерстяными цветами холщовые туфли, и молодые люди, привлеченные ярким товаром, собираются вокруг него, выбирают себе туфли по вкусу, примеряют.
Пчелы и мухи жужжат, как в июне. На несколько дней, пока дует этот ветер, вернулось царство тепла и света. Горы, окрасившиеся в сочные коричневые и темно-зеленые тона, словно приблизились к деревне и нависли над церковью, и на их фоне четко вырисовываются выбеленные известью дома, старинные пиренейские дома с деревянными балконами и высокой кровлей. А вздымающаяся на юго-западе, со стороны Испании, которая сейчас хорошо видна, голая рыжая вершина, так хорошо знакомая контрабандистам, кажется совсем близкой в потоках солнечного света.
Грациозы все еще нет, вероятно, она задержалась, чтобы помочь монахиням. Франкита же, никогда не принимающая участия в воскресных праздниках, улыбнувшись сыну, которого она увидит лишь вечером, когда закончатся танцы, молчаливая и неприступная как обычно, направилась к дому.
Тем временем на залитой солнцем паперти собралась группа молодых людей, среди которых уже снявший церковное облачение викарий, и, похоже, обсуждала какие-то важные проекты. Это лучшие игроки края, самые ловкие и сильные; они готовятся к вечерней игре. Заметив их знаки, Рамунчо выходит из задумчивости и присоединяется к ним. Несколько стариков, с выбритыми, как у монахов, лицами, в натянутых на седые волосы беретах, подходят к молодым людям и окружают их. Это чемпионы прошлых лет, гордые своими былыми победами и уверенные, что их мнение все еще кое-что значит, когда речь заходит об этой национальной игре. Лапта для баскских мужчин – предмет особой гордости, рыцарский турнир, поле чести. Наконец после вежливой дискуссии решение принято: игра состоится вечером, играть будут в блэд, в перчатке из ивовых прутьев. Шесть победителей разделены на две команды: в одной – викарий, Рамунчо и Аррошкоа, брат Грациозы, в другой – три знаменитых игрока из соседних деревень: Иоахим из Мендиацпи, Флорентино из Эспелетты и Иррубета из Аспаррена.
Вот из церкви выходит похоронная процессия и проходит мимо них, такая мрачная на фоне радостного светлого праздника; от этих капюшонов, чепцов и покрывал веет чем-то древним, средневековым, что еще живо в стране басков. А главное, от них веет смертью, так же как и от больших надгробных плит, которыми вымощен центральный неф, как веет смертью от кипарисов и могил и от всех тех мест, куда люди приходят молиться; смерть, неизбежная, всепобеждающая смерть… но смерть, неотвратимость которой смягчается радостным присутствием жизни, ибо жизнь здесь не менее могущественна; она и в глазах детей, играющих среди осенних роз, и в улыбках гибких, стройных черноволосых красавиц, возвращающихся домой из церкви, и в этих жизнерадостных крепких юношах, которые готовятся сегодня вечером показать в игре всю мощь своих стальных мышц. И эта группа стариков и юношей на церковной паперти, это гармоничное слияние смерти и жизни говорит о том, что все в мире – благо, что нужно в свой черед наслаждаться молодой силой и любовью, а затем, не противясь извечному закону, не цепляясь за жизнь, покинуть этот мир, смиренно повторяя те простые и мудрые молитвы, которые звучали последней колыбельной для их предков…
Есть что-то неправдоподобное в этом ликующем полуденном свете, заливающем пристанище мертвых. Воздух напоен пьянящими ароматами. Над Пиренеями ни облачка. Рассеялась даже окутывающая их обычно туманная дымка, и кажется, что южный ветер принес в страну басков лучезарность неба Андалузии или Африки.
Гитара и баскский тамбурин сопровождают пение испанских нищенок, и звуки их сегидильи едва уловимой иронией разливаются в теплом воздухе над могилами усопших. А юноши и девушки мечтают о том, как вечером они будут кружиться в вихре фанданго, и в крови их зажигаются желание и опьянение танца.
Наконец появляются монахини, так давно ожидаемые Рамунчо; вместе с ними выходит Грациоза и ее мать Долорес; она все еще в глубоком вдовьем трауре, лицо ее скрывает черный чепец с вуалью.
Интересно, о чем это Долорес может шушукаться с настоятельницей монастыря. Рамунчо с удивлением и тревогой следит за ними, он ведь знает, что обе женщины не переносят друг друга. Вот они останавливаются, чтобы поговорить в сторонке; им, очевидно, нужно по секрету сказать друг другу что-то очень важное; их огромные, как откидной верх кареты, черные чепцы, почти соприкасаются краями, и они о чем-то шепчутся под их прикрытием. Словно два призрака под маленьким черным сводом… И Рамунчо чувствует, что эти два злобных чепца затевают против него что-то скверное.
Увидев, что беседа окончена, Рамунчо приближается к ним, здоровается, неловким жестом прикасаясь к краю берета и робея под тяжелым взглядом Долорес, устремленным на него из-под черного покрывала. Он буквально леденеет в присутствии этой женщины; рядом с ней он всегда чувствует, что на нем лежит несмываемое пятно, что он незаконнорожденный и не знает имени своего отца.
Однако, к его великому удивлению, сегодня она встречает его приветливее, чем обычно, и произносит почти любезным тоном: «Добрый день, мой мальчик!» Тогда он подходит к Грациозе и спрашивает:
– Так ты придешь сегодня в восемь часов на площадь танцевать?
Голос его звучит тревожно и резко. Каждое воскресенье его охватывает страх, что он будет лишен счастья танцевать с ней вечером. Ведь на неделе они почти никогда не видятся. Теперь, когда он становился мужчиной, эти танцы на траве при свете луны или звезд были для него единственной возможностью побыть с ней хоть немного подольше.
Они начали любить друг друга лет пять назад. Рамунчо и Грациоза были тогда совсем детьми. Но если с годами такое чувство не проходит, то оно полностью овладевает юными сердцами, становясь чем-то исключительным и всевластным.
Впрочем, им никогда не приходило в голову говорить о своей любви, они знали это без слов, они никогда не говорили о будущем, но оно казалось им невозможным друг без друга. А уединение горной деревушки, где они жили, а может, и враждебное сопротивление Долорес их безмолвным наивным надеждам еще больше сближало влюбленных…
– Так ты придешь сегодня в восемь часов на площадь танцевать?
– Да, – отвечает белокурая девочка, глядя на своего друга печальными, немного испуганными и в то же время полными страстной нежности глазами.
– Обязательно? – переспрашивает Рамунчо, встревоженный этим взглядом.
– Ну конечно!
Тогда он успокаивается, зная, что, если Грациоза что-то решила и обещала, на нее можно положиться. И тотчас же все преображается: солнце кажется ему теплее, праздник – радостнее, жизнь – прекраснее.
Наступило время обеда, баски разошлись по домам и трактирам, и улицы деревни, освещенные затянутым дымкой полуденным солнцем, кажутся пустынными.
Рамунчо отправляется в трактир, где за кружкой сидра обычно собираются контрабандисты и игроки в лапту. Он садится за стол, не снимая заломленного козырьком берета. Все его друзья уже тут: Аррошкоа, Флорентино, двое или трое из соседней горной деревни и их вожак, мрачный Ичуа.
Им подают праздничный обед: рыбу, наловленную в Нивели, ветчину и крольчатину. Они сидят в передней части просторного зала с обшарпанными стенами, где около окон стоят дубовые скамейки и столы, а в глубине в полумраке виднеются огромные бочки, наполненные молодым сидром.
Вся компания во главе с суровым Ичуа в сборе; этих молодых парней объединяют отчаянная смелость и братская преданность друг другу, особенно во время ночных вылазок, где все они нередко рискуют жизнью.
Утомленные ночным походом, они сидят в блаженном оцепенении, тяжело облокотившись на стол, молча ожидая момента, когда смогут утолить свой волчий голод, и лишь изредка поднимают голову, чтобы взглянуть в окно на проходящих девушек. Двое из них, как и Рамунчо, совсем еще юные, почти дети: Аррошкоа и Флорентино. У других, как у Ичуа, суровые, загрубелые лица; глубоко сидящие под нависшими бровями глаза не позволяют угадать их возраст; и тем не менее их внешность говорит о годах тяжелого труда, ибо каждым из них движет неосознанное, но упрямое стремление заниматься ремеслом контрабандиста, которое наименее удачливым позволяет всего лишь заработать себе на пропитание.
Понемногу аромат дымящихся блюд и сладкого сидра выводит их из дремотного состояния, завязывается беседа, с губ срываются легкие, быстрые, звонкие слова с необычайно раскатистым «р». Они все более оживленно говорят на своем таинственном языке, происхождение которого так загадочно и который для других европейских народов звучит не менее чуждо, чем монгольский или санскрит. Они говорят о ночных приключениях на границе, об удивительных хитростях и новых способах провести карабинеров. Ичуа, их вожак, больше слушает, чем говорит. Его глубокий голос церковного певчего лишь изредка вливается в общую беседу. Аррошкоа, самый элегантный из всех, кажется немного чужим среди этих горских парней (его настоящее имя Жан Дечарри, но с незапамятных времен все старшие сыновья в их семье носят это прозвище). К контрабандистам его привела не нужда (его семья владеет прекрасными землями), а каприз. Свежее красивое лицо, белокурые, загибающиеся кверху кошачьи усы, во взгляде тоже что-то кошачье, ласковое и неуловимое; его влечет к себе все, что приносит успех, все, что сверкает и радует; он любит Рамунчо за его блистательные победы в лапте и готов помогать ему добиться руки своей сестры Грациозы просто из удовольствия сделать что-нибудь наперекор своей матери. Флорентино, тоже большой друг Рамунчо, напротив, самый бедный из всех; у этого богатырского сложения рыжеволосого парня с низким широким лбом и добрыми кроткими глазами рабочей лошади нет ни отца, ни матери; все его имущество – потертый костюм и три розовые ситцевые рубашки; его единственная привязанность – пятнадцатилетняя девочка, сирота, как и он, такая же бедная и простая.
Наконец соизволил заговорить и Ичуа. Таинственно-доверительным тоном он рассказывает историю, происшедшую в пору его молодости на испанской территории, темной ночью, в ущелье Андарлаза. Два карабинера схватили его на повороте темной тропинки; ему удалось освободиться, потому что он сумел вытащить нож и наугад вонзить его в чью-то грудь: секундное сопротивление плоти, потом – крак! – лезвие внезапно вошло в тело, струя горячей крови потекла по его руке, человек упал, а он скрылся во мраке среди скал…
Голос, с невозмутимой безжалостностью произносящий эти слова, это тот же самый голос, что уже много лет звучит каждое воскресенье под гулкими сводами старинной церкви, благоговейно выпевая священные слова литургии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Наконец в сопровождении монахинь из монастыря Святой Марии Заступницы в церковь чинно вошли девочки-школьницы. Среди монахинь в черных чепцах Рамунчо узнал Грациозу. Ее головка тоже была окутана черным, и золотистые волосы, которые сегодня вечером будут развеваться в вихре фанданго, тоже были скрыты суровым церковным покрывалом. Грациоза два года назад закончила школу, но по-прежнему была дружна со своими наставницами-монахинями, вместе с ними пела в церковном хоре, читала девятидневные молитвы и украшала цветами статую Божьей Матери.
Затем перед сверкающим золотом алтарем появились священнослужители в пышных облачениях, поднялись на высокую театральную эстраду, и началась праздничная месса, отправляемая в этой заброшенной деревушке ничуть не менее торжественно, чем в городе. Сначала вступил хор мальчиков, в чьих звонких голосах угадывалась какая-то необузданная сила. Их сменил нежный хор девочек, ведомый чистым и свежим голосом Грациозы и сопровождаемый звуками фисгармонии. А время от времени с хоров, где сидели мужчины, словно раскат грома, раздавался мощный отклик и гулко отдавался под старинными сводами церкви, где эти песнопения звучали уже не одно столетие.
Есть высшая мудрость и высшая сила в том, чтобы из века в век делать то, что делали предки, и, не раздумывая, повторять слова их веры. В незыблемости церковного обряда собравшиеся здесь прихожане черпали умиротворение и неосознанное, но сладостное смирение перед лицом неминуемо ожидающего каждого исчезновения. Ныне живущие словно утрачивали частицу своего эфемерного бытия, чтобы сильнее почувствовать связь с покоящимися под церковными плитами мертвыми, ощутить себя их продолжением, а точнее, образовать с ними и их еще не родившимися потомками то несокрушимое во времени и пространстве целое, которое называют народом.
4
«Ite missa est». Торжественная месса окончена, старинная церковь пустеет. Прихожане выходят в церковный двор, идут среди могильных надгробий. Там, под мрачными сводами, каждый из них смог в меру своих возможностей на мгновение приобщиться к великому таинству бытия и неизбежности смерти, а тут на них льется ликующая радость солнечного дня.
Мужчины, все как один в неизменных баскских беретах, спускаются по наружной лестнице; женщины, не спешащие поддаться обаянию полуденного неба, с печатью задумчивости на прикрытых мантильями лицах черными группами выходят через двери первого этажа; некоторые останавливаются около свежей могилы и плачут.
Нежно веет чародей баскского края – южный ветер. Вчерашней осени нет и в помине, она забыта. В воздухе разлиты живительные волны, более сладостные, чем дыхание мая, напоенные ароматом цветов и сена.
Две уличные певицы, прислонившись к кладбищенской ограде, затягивают под звуки тамбурина и гитары старинную испанскую сегидилью, в которой звучит жаркое, быть может чуть-чуть арабское, веселье соседнего края.
И среди всего этого опьянения южной осени, более сладостного в этих краях, чем опьянение весны, Рамунчо, спустившийся одним из первых, ожидает появления монахинь, чтобы наконец-то подойти к Грациозе.
К окончанию мессы пришел и торговец обувью. Он разложил среди кладбищенских розовых кустов расшитые шерстяными цветами холщовые туфли, и молодые люди, привлеченные ярким товаром, собираются вокруг него, выбирают себе туфли по вкусу, примеряют.
Пчелы и мухи жужжат, как в июне. На несколько дней, пока дует этот ветер, вернулось царство тепла и света. Горы, окрасившиеся в сочные коричневые и темно-зеленые тона, словно приблизились к деревне и нависли над церковью, и на их фоне четко вырисовываются выбеленные известью дома, старинные пиренейские дома с деревянными балконами и высокой кровлей. А вздымающаяся на юго-западе, со стороны Испании, которая сейчас хорошо видна, голая рыжая вершина, так хорошо знакомая контрабандистам, кажется совсем близкой в потоках солнечного света.
Грациозы все еще нет, вероятно, она задержалась, чтобы помочь монахиням. Франкита же, никогда не принимающая участия в воскресных праздниках, улыбнувшись сыну, которого она увидит лишь вечером, когда закончатся танцы, молчаливая и неприступная как обычно, направилась к дому.
Тем временем на залитой солнцем паперти собралась группа молодых людей, среди которых уже снявший церковное облачение викарий, и, похоже, обсуждала какие-то важные проекты. Это лучшие игроки края, самые ловкие и сильные; они готовятся к вечерней игре. Заметив их знаки, Рамунчо выходит из задумчивости и присоединяется к ним. Несколько стариков, с выбритыми, как у монахов, лицами, в натянутых на седые волосы беретах, подходят к молодым людям и окружают их. Это чемпионы прошлых лет, гордые своими былыми победами и уверенные, что их мнение все еще кое-что значит, когда речь заходит об этой национальной игре. Лапта для баскских мужчин – предмет особой гордости, рыцарский турнир, поле чести. Наконец после вежливой дискуссии решение принято: игра состоится вечером, играть будут в блэд, в перчатке из ивовых прутьев. Шесть победителей разделены на две команды: в одной – викарий, Рамунчо и Аррошкоа, брат Грациозы, в другой – три знаменитых игрока из соседних деревень: Иоахим из Мендиацпи, Флорентино из Эспелетты и Иррубета из Аспаррена.
Вот из церкви выходит похоронная процессия и проходит мимо них, такая мрачная на фоне радостного светлого праздника; от этих капюшонов, чепцов и покрывал веет чем-то древним, средневековым, что еще живо в стране басков. А главное, от них веет смертью, так же как и от больших надгробных плит, которыми вымощен центральный неф, как веет смертью от кипарисов и могил и от всех тех мест, куда люди приходят молиться; смерть, неизбежная, всепобеждающая смерть… но смерть, неотвратимость которой смягчается радостным присутствием жизни, ибо жизнь здесь не менее могущественна; она и в глазах детей, играющих среди осенних роз, и в улыбках гибких, стройных черноволосых красавиц, возвращающихся домой из церкви, и в этих жизнерадостных крепких юношах, которые готовятся сегодня вечером показать в игре всю мощь своих стальных мышц. И эта группа стариков и юношей на церковной паперти, это гармоничное слияние смерти и жизни говорит о том, что все в мире – благо, что нужно в свой черед наслаждаться молодой силой и любовью, а затем, не противясь извечному закону, не цепляясь за жизнь, покинуть этот мир, смиренно повторяя те простые и мудрые молитвы, которые звучали последней колыбельной для их предков…
Есть что-то неправдоподобное в этом ликующем полуденном свете, заливающем пристанище мертвых. Воздух напоен пьянящими ароматами. Над Пиренеями ни облачка. Рассеялась даже окутывающая их обычно туманная дымка, и кажется, что южный ветер принес в страну басков лучезарность неба Андалузии или Африки.
Гитара и баскский тамбурин сопровождают пение испанских нищенок, и звуки их сегидильи едва уловимой иронией разливаются в теплом воздухе над могилами усопших. А юноши и девушки мечтают о том, как вечером они будут кружиться в вихре фанданго, и в крови их зажигаются желание и опьянение танца.
Наконец появляются монахини, так давно ожидаемые Рамунчо; вместе с ними выходит Грациоза и ее мать Долорес; она все еще в глубоком вдовьем трауре, лицо ее скрывает черный чепец с вуалью.
Интересно, о чем это Долорес может шушукаться с настоятельницей монастыря. Рамунчо с удивлением и тревогой следит за ними, он ведь знает, что обе женщины не переносят друг друга. Вот они останавливаются, чтобы поговорить в сторонке; им, очевидно, нужно по секрету сказать друг другу что-то очень важное; их огромные, как откидной верх кареты, черные чепцы, почти соприкасаются краями, и они о чем-то шепчутся под их прикрытием. Словно два призрака под маленьким черным сводом… И Рамунчо чувствует, что эти два злобных чепца затевают против него что-то скверное.
Увидев, что беседа окончена, Рамунчо приближается к ним, здоровается, неловким жестом прикасаясь к краю берета и робея под тяжелым взглядом Долорес, устремленным на него из-под черного покрывала. Он буквально леденеет в присутствии этой женщины; рядом с ней он всегда чувствует, что на нем лежит несмываемое пятно, что он незаконнорожденный и не знает имени своего отца.
Однако, к его великому удивлению, сегодня она встречает его приветливее, чем обычно, и произносит почти любезным тоном: «Добрый день, мой мальчик!» Тогда он подходит к Грациозе и спрашивает:
– Так ты придешь сегодня в восемь часов на площадь танцевать?
Голос его звучит тревожно и резко. Каждое воскресенье его охватывает страх, что он будет лишен счастья танцевать с ней вечером. Ведь на неделе они почти никогда не видятся. Теперь, когда он становился мужчиной, эти танцы на траве при свете луны или звезд были для него единственной возможностью побыть с ней хоть немного подольше.
Они начали любить друг друга лет пять назад. Рамунчо и Грациоза были тогда совсем детьми. Но если с годами такое чувство не проходит, то оно полностью овладевает юными сердцами, становясь чем-то исключительным и всевластным.
Впрочем, им никогда не приходило в голову говорить о своей любви, они знали это без слов, они никогда не говорили о будущем, но оно казалось им невозможным друг без друга. А уединение горной деревушки, где они жили, а может, и враждебное сопротивление Долорес их безмолвным наивным надеждам еще больше сближало влюбленных…
– Так ты придешь сегодня в восемь часов на площадь танцевать?
– Да, – отвечает белокурая девочка, глядя на своего друга печальными, немного испуганными и в то же время полными страстной нежности глазами.
– Обязательно? – переспрашивает Рамунчо, встревоженный этим взглядом.
– Ну конечно!
Тогда он успокаивается, зная, что, если Грациоза что-то решила и обещала, на нее можно положиться. И тотчас же все преображается: солнце кажется ему теплее, праздник – радостнее, жизнь – прекраснее.
Наступило время обеда, баски разошлись по домам и трактирам, и улицы деревни, освещенные затянутым дымкой полуденным солнцем, кажутся пустынными.
Рамунчо отправляется в трактир, где за кружкой сидра обычно собираются контрабандисты и игроки в лапту. Он садится за стол, не снимая заломленного козырьком берета. Все его друзья уже тут: Аррошкоа, Флорентино, двое или трое из соседней горной деревни и их вожак, мрачный Ичуа.
Им подают праздничный обед: рыбу, наловленную в Нивели, ветчину и крольчатину. Они сидят в передней части просторного зала с обшарпанными стенами, где около окон стоят дубовые скамейки и столы, а в глубине в полумраке виднеются огромные бочки, наполненные молодым сидром.
Вся компания во главе с суровым Ичуа в сборе; этих молодых парней объединяют отчаянная смелость и братская преданность друг другу, особенно во время ночных вылазок, где все они нередко рискуют жизнью.
Утомленные ночным походом, они сидят в блаженном оцепенении, тяжело облокотившись на стол, молча ожидая момента, когда смогут утолить свой волчий голод, и лишь изредка поднимают голову, чтобы взглянуть в окно на проходящих девушек. Двое из них, как и Рамунчо, совсем еще юные, почти дети: Аррошкоа и Флорентино. У других, как у Ичуа, суровые, загрубелые лица; глубоко сидящие под нависшими бровями глаза не позволяют угадать их возраст; и тем не менее их внешность говорит о годах тяжелого труда, ибо каждым из них движет неосознанное, но упрямое стремление заниматься ремеслом контрабандиста, которое наименее удачливым позволяет всего лишь заработать себе на пропитание.
Понемногу аромат дымящихся блюд и сладкого сидра выводит их из дремотного состояния, завязывается беседа, с губ срываются легкие, быстрые, звонкие слова с необычайно раскатистым «р». Они все более оживленно говорят на своем таинственном языке, происхождение которого так загадочно и который для других европейских народов звучит не менее чуждо, чем монгольский или санскрит. Они говорят о ночных приключениях на границе, об удивительных хитростях и новых способах провести карабинеров. Ичуа, их вожак, больше слушает, чем говорит. Его глубокий голос церковного певчего лишь изредка вливается в общую беседу. Аррошкоа, самый элегантный из всех, кажется немного чужим среди этих горских парней (его настоящее имя Жан Дечарри, но с незапамятных времен все старшие сыновья в их семье носят это прозвище). К контрабандистам его привела не нужда (его семья владеет прекрасными землями), а каприз. Свежее красивое лицо, белокурые, загибающиеся кверху кошачьи усы, во взгляде тоже что-то кошачье, ласковое и неуловимое; его влечет к себе все, что приносит успех, все, что сверкает и радует; он любит Рамунчо за его блистательные победы в лапте и готов помогать ему добиться руки своей сестры Грациозы просто из удовольствия сделать что-нибудь наперекор своей матери. Флорентино, тоже большой друг Рамунчо, напротив, самый бедный из всех; у этого богатырского сложения рыжеволосого парня с низким широким лбом и добрыми кроткими глазами рабочей лошади нет ни отца, ни матери; все его имущество – потертый костюм и три розовые ситцевые рубашки; его единственная привязанность – пятнадцатилетняя девочка, сирота, как и он, такая же бедная и простая.
Наконец соизволил заговорить и Ичуа. Таинственно-доверительным тоном он рассказывает историю, происшедшую в пору его молодости на испанской территории, темной ночью, в ущелье Андарлаза. Два карабинера схватили его на повороте темной тропинки; ему удалось освободиться, потому что он сумел вытащить нож и наугад вонзить его в чью-то грудь: секундное сопротивление плоти, потом – крак! – лезвие внезапно вошло в тело, струя горячей крови потекла по его руке, человек упал, а он скрылся во мраке среди скал…
Голос, с невозмутимой безжалостностью произносящий эти слова, это тот же самый голос, что уже много лет звучит каждое воскресенье под гулкими сводами старинной церкви, благоговейно выпевая священные слова литургии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21