В прошлом году, осенью, пахали позднюю зябь, вздымали на всю глубину тракторных плугов. Было студено, дул северный ветер. Феоктист Сергеич, в старой своей армейской телогрейке, вот с этим рюкзачком за плечами – с термосом, куском городского хлеба в бумаге, круто сваренными яйцами, солью в аптечном пузырьке из-под сердечных пилюль, забрел на полевой тракторный стан. Как раз садились обедать, пригласили и его, накормили пшенным кулешом с салом. Феоктист Сергеич набродился уже по полям, смачный кулеш, подернутый пленкой, с рыжими шкварками, разжигал аппетит, и ел он с нескрываемой охотой, обжигаясь, по-крестьянски подставляя под деревянную ложку кусочек хлеба. Потом Петр Васильевич курил свою законную послеобеденную цигарку, а некурящий Феоктист Сергеич прихлебывал из термосной крышки горячий заваренный еще дома чаек, и они не спеша, как два старых товарища, разговаривали, – вспоминали войну, каждый вспоминал свой фронт: Петр Васильевич – как отступали из-под Чернигова и Курска к Дону, Феоктист Сергеич – калининские леса, коварные топи, как солдаты на себе, на своих спинах и плечах, за десятки километров подносили снаряды к пушкам и «катюшам», потому что никакому транспорту было не пробраться по бездорожью. Там, на Калининском, в одном из полков Феоктист Сергеич был начальником штаба. Ни разу не пересеклись с Петром Васильевичем их военные дороги, большие расстояния разделяли их фронты и воинские части, но они говорили – и казалось, будто они воевали вместе, плечо к плечу, такая одинаковая, в общем, была война, что на Дону, что под Калинином. Одинаково мерзли в снегах, в тесных продымленных землянках, хлебали один и тот же суп из горохового концентрата, заправленный «вторым фронтом» – консервированной свиной тушенкой, одинаково убивало рядом товарищей, с которыми еще за минуту до этого скручивали из одной газеты, из одного кисета цигарки…
Передохнув, Петр Васильевич и Митроша стали менять стертые лемеха на тракторных плугах. Несложная работа, но в борозде на холодном ветру ее быстро не сделаешь. Феоктист Сергеич помогал, испачкался в грязи, зашиб до крови палец и был очень доволен, что он пригодился для дела, хоть малость, но подсобил трактористам, капелька его труда тоже будет в этом поле, в будущем хлебе. И Петр Васильевич как-то родственно тогда его полюбил. Скольких не загонишь на этот грязный труд, в поле, к трактору, – а почти совсем уже старый человек, на десяток лет старше Петра Васильевича, не из чего, даже не за спасибо, по одной любви сердца надрывается слабыми своими силами – и рад, счастлив! Что на это скажешь, как такое объяснить? Истинная душа хлебороба!
Трехдневные впечатления Феоктиста Сергеича просились наружу, ему хотелось поделиться с Петром Васильевичем всем, что отложилось у него в мыслях и в сердце.
– А про эту беду вы знаете? – Лицо его сделалось тревожным. – Колорадский жук на картошку напал. Вот уж одно к одному! Свекла взошла – ее мотылек жрет, картошку – жук колорадский!
– Мне Люба говорила, – сказал Петр Васильевич без большого волнения. – Опылять надо – и капут всем жучкам-мотылькам.
– Нет, это не так просто! – быстро возразил Феоктист Сергеич. – С колорадским жуком не один год борьба, он к нам из Прибалтики, Белоруссии двигался, что только там с ним ни делали, а вот – дошел… Да и яды эти – оружие, сами знаете, обоюдоострое… Если бы они действовали только на одних вредителей, а то ведь их поглощает все живое – и гибнет скорей и раньше. Убавилось птиц, разного зверья в лесу, в поле. Помните, не вы ли сами мне рассказывали? – весной сошел снег, и по всем ярам дохлые зайцы, лисы… А почему рыба в реках переводится, только ли от заводских отходов? В колхозе «Маяк» на ихнем пруду никаких заводов нет, закрытый водоем, а рыба исчезла, мальков пускают – они не живут. А в том дело, что поблизости подсолнечник сеяли да опыляли, с сорняками химическим путем боролись, а дождевые стоки-то – прямехонько в пруд… Нет, нет, это не путь – ядохимическая защита! – затряс он решительно головой. – И правильно, что на яды сейчас запрет наложили, ищут другие меры. Я вот читал недавно и, знаете, вполне согласен, самое правильное решение – это установка на селекцию. Селекция должна дать такие новые сорта, чтобы растение само, без помощи человека, было вредителеустойчивым. Такие сорта уже есть, есть и подсолнечник такой, и свекла, и пшеница, да мало, мало они еще пока в практику внедрены, читаем о них только, а на полях что-то не видно… А принцип этот верный. Вот как, скажем, в борьбе с пожарами. Можно поступить как? Увеличивать противопожарные средства: побольше огнетушителей, пожарных шлангов, плакатов «Не курить», «Огня не разводить» и так далее. И все равно пожара не миновать: за каждой искрой не уследишь, рано ли, поздно, а не убережешься. А можно по-другому – перейти на негорючие материалы. Это гораздо надежней. И сразу же все отпадает: специальная охрана, опасность случайного огня…
– Ох, Феоктист Сергеич! – мягко перебивая, остановил старика Петр Васильевич. Всего не переслушаешь, что может он порассказать. Вытащив из воды ноги, Петр Васильевич обтер их о траву – чтоб скорей обсохли и можно было обуваться. – Пропадает в вас – не знаю, кто. Может, даже академик. И чего вы в городе сидите? Ехали бы сюда, хотя бы в наш колхоз, ну и претворяли бы все эти теории на практике. А то как-то получается не так. Столько вы знаете, читаете, а не при деле…
Феоктист Сергеич, примолкнув, улыбнулся сконфуженной, какой-то даже виноватой улыбкой.
– Поздно уже мне… Раньше надо было… Да вот, так вышло, не решился тогда…
8
Распрощавшись с Феоктистом Сергеичем, Петр Васильевич пошел дальше.
За мостом и лощиной долго тянулись земли «Родины», потом вытянутым своим краем дорогу перехватила земля «Верного пути», а уж за нею Петр Васильевич увидел поля своего колхоза.
Ему так хотелось поскорее узнать, какие они, сравнить их с тем, что он уже видел, что, приближаясь, Петр Васильевич незаметно для себя все ускорял и ускорял шаги, пока уже стал задыхаться от быстрого своего хода.
Посевы были не хуже и не лучше, чем у соседей. Такими же тонкими строчками зеленела сахарная свекла, даже не развернувшая по-настоящему своих листьев, – а уж в эту пору они должны были закрыть землю всплошь, без прогалов. Такие же редкие торчали былки кукурузы, без метелок, – а уж она тоже должна была бы вытянуться в полный рост, выкинуть курчавые султанчики, радовать глаз зреющими в тугих многослойных коконах початками.
Налево, в стороне, за полосой овса, к самому горизонту простиралось поле озимой ржи. Ее сеял Петр Васильевич, и, шагая по грейдеру, он до рези в глазах всматривался в то поле: что оно, как? Пропал иль не пропал его труд?
Мягкий шум машины послышался сзади. Петр Васильевич обернулся. Расстилая за собой шлейф пыли, несся синий «Жигуль» Василия Федоровича, председателя «Силы».
Петр Васильевич отступил с дороги, пропуская машину, но «Жигуль» стал тормозить и остановился рядом. Тут же накатило облако пыли, окутало Петра Васильевича, автомобиль. Приоткрылась дверца, Петр Васильевич увидел председателя. По-парадному: в черном костюме, белой рубашке с галстуком, с сине-красным значком депутата райсовета. Значит, был у начальства, в райкоме или райисполкоме.
– Лезь скорей! – раздался сквозь завесу пыли голос Василия Федоровича, как бы даже сердитого на Петра Васильевича. – Ты чего ж пешим топаешь, почему нас не разыскал, мы с самого утра в райцентре…
– Кабы я знал! – сказал Петр Васильевич, забираясь в тесное, жаркое нутро легковушки. – Вы ж мне не доложились. Ничего, мне ноги промять полезно!
– Хороша прогулочка! – без улыбки отозвался Василий Федорович. – Восемнадцать все-таки кэ-мэ! Так ноги промнет, что в стельку лежать будешь…
Кроме председателя в машине сидел еще главный колхозный инженер Илья Иванович, тоже принаряженный: в костюме, гластуке, светлой сетчатой шляпе. Только без значка.
– Ну, поехали! – сказал шоферу Леше председатель, удобнее умащиваясь на переднем сиденье и вытягивая ноги в домашних войлочных тапочках. Который год у него побаливают ноги, опухают, и тапочки – это его единственная, еще как-то терпимая им обувь. В тапочках он ездит и ходит по колхозу, сидит на бюро райкома, на исполкоме райсовета, – все уже привыкли, не обращают внимания.
«Жигуль» – на редкость уютная машина, это знает, ощущал каждый, кому приходилось в нем ездить. А Петр Васильевич, внезапно для себя, не рассчитывая на это и не ожидая, очутившись в его мягкой кабине, в тесной близости к своим, бобылевским, издавна привычным, а сейчас даже родным ему людям, почувствовал этот гостеприимный уют и удобство еще и так, точно бы, сев в машину, он уже наполовину оказался в Бобылевке, почти что дома.
– А я знал, что тебя сегодня отпустят, – как бы слегка похваляясь своей осведомленностью, оказал Василий Федорович.
– Как же вы это могли знать? – не поверил Петр Васильевич. – Я и сам-то это вдруг узнал…
– Ты – вдруг, а я – не вдруг.
– Сказал кто?
– По радио объявляли.
– Нет, верно?
– Виктору Валентиновичу вчера звонил, справлялся, – уже серьезней сказал Василий Федорович.
– Вот как!
Значит, не забывали его, беспокоились! Не просто так: выбыл человек, ну и ладно, бог с ним…
– А ты думаешь – почему? Соскучился по тебе? Уборка не за горами, должен же я знать, будет у меня комбайнер работать или ему замену искать?
Нарочитость этих слов не обманула Петра Васильевича, председатель частенько так притворялся: сделает что-нибудь доброе, человеческое и тут же спрячет свою доброту, – вроде бы не положено при его должности быть чувствительным…
Машина летела плавно и мягко. Горячий ветер врывался в опущенное стекло передней дверцы и через плечо Василия Федоровича бил Петра Васильевича в лицо упругими толчками, теребя его волосы, то залепляя ему глаза длинной, отросшей в больнице прядью, то откидывая ее в сторону.
– На бюро заседали, Василь Федорыч?
– Совещание было – председателей, агрономов, главных инженеров.
– Что-нибудь важное?
– Да все насчет кормов.
– Чего ж решили?
– В Запорожскую область будем людей посылать, – сказал Илья Иванович, мрачно глядя через очки в спину Леши, обтянутую вишневой трикотажной рубашкой.
– Аж в Запорожскую?! – удивился Петр Васильевич, хотя удивляться было нечему: и в прошлые годы колхозные бригады, случалось, тоже ездили косить траву в другие области.
– Это еще близко. Другим Ставрополье назначили, Ростовщину.
– Неужели у них там в такое лето травы избыток?
– А кто о траве говорит? О траве и речи нет. Об одной только соломе.
– Свежую они, конечно, не дадут, – сказал, не оборачиваясь, Василий Федорович в раздумье над директивами, что получил он в райкоме. – Дадут из прошлогодних скирдов. Прелую, мышами переточенную. Проку от такой – ноль целых хрен десятых… Конечно, когда скотинка с голоду заревет – и она пригодится, – добавил он с горькой усмешливостью. – Сейчас, как приедем, – слегка повернул он голову в сторону Ильи Ивановича, – ты мне сразу же списочек набросай, кого пошлем. Пригласи этих людей, поговорим. Отказываться, конечно, станут… Насчет вязальной проволоки подумай – где достать. Это дело срочно надо делать – в день, два.
– Во сколько же это каждый тючок соломы обойдется? – проговорил, размышляя, Петр Васильевич. – Бригаду надо человек из десяти, самое малое, меньше там не управятся. Билеты на поезд на всех – туда, обратно. Кормежка, жилье… Пресс тоже надо переправить. А возить оттуда, из такой дали! Железная дорога за платформы небось недешево возьмет…
– Вот то-то и оно – во сколько! – зло сказал Илья Иванович. – И в какую себестоимость потом центнер молока нам станет!
– Да рубликов по двадцать на центнер запорожская соломка потянет. А то как бы и не больше! – в тон инженеру заключил Василий Федорович. – Молочком нам эти расходы не перекрыть, даже если б у коров по второму вымени появилось… Ферма, считай, до новой травы теперь нам один сплошной убыток…
Председатель, не отрываясь, смотрел на бегущую навстречу дорогу, но, похоже, не видел ее. Брови его были насуплены, крепко сведены. Плечи Василия Федоровича словно бы явственно, зримо давила тяжесть. От них ощутимо веяло, передавалось, какой груз забот, неразрешимых задач, проблем наваливает на главу колхоза неудачное лето, предстоящая в зиму нехватка кормов. На молочнотоварной ферме четыреста дойных коров. А сколько молодняка! Как их сохранить всех, не уменьшить стада, прокормить всю зиму, весну, и прокормить так, чтобы удержать приличные удои, чтоб все-таки не допустить разорительного убытка или свести его хотя бы до минимума…
– Не везет вам, Василий Федорыч! – с коротким сочувственным смешком сказал Леша – мускулистый малый с огромными ручищами, небрежно, как бы лишь только для отдыха, лежавшими на тонком руле.
– Что не везет – то не везет! – согласился Василий Федорович.
Лешин намек был всем понятен. Уже который год Василий Федорович собирался уходить со своего поста. Хватит, семнадцать лет на нем, а до этого – десять лет в МТС замполитом. Скоро шестьдесят. Здоровьишко поизносилось, врачи категорически советуют ослабить нагрузки, придерживаться нормального режима: нормально спать, нормально, в положенные часы, есть, нормально отдыхать, а не крутиться как заведенный с рассвета до поздней ночи, забывая о пище, о себе, о том, что ведь не железный же он, а даже железо без отдыха устает, ломается. Василий Федорович давно уже решил насчет своей дальнейшей судьбы так: пусть колхозом руководит другой, помоложе, покрепче, кому еще нипочем такое каждодневное круговерчение, ночи без сна, нервотряски, когда «стружку» снимают, а он, поскольку совсем в сторону уходить вроде бы рано, можно еще годков несколько поработать, станет или замом, или кем-нибудь еще ниже – чтоб конкретные, четкие обязанности, не метаться из конца в конец огромного хозяйства в девять тысяч гектаров земельной площади, не быть разом специалистом в нескольких отраслях – в полеводстве, в животноводстве, в механизации, в строительстве, в вопросах культуры, быта деревни, даже местным судьей, разрешителем всевозможных споров, семейных конфликтов:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38