– Дельвай, прежняя секретарша Фару, помните?
– Только не Дельвай, Джейн! Нет-нет, только не Дельвай!
– Что она вам такого сделала?
Под свободно спадавшими волосами и по-восточному белым лбом открылись влажные глаза Фанни – нежной и дикой жертвы кораблекрушения. Она с трудом взяла себя в руки, чтобы прогнать образ той прежней Дельвай – толстой, коротконогой, деятельной, беременной… Дельвай за работой… «А Джейн? А Джейн?..» Джейн отсутствует, Джейн испарилась…
– Ничего, – признала она. – Но на деле есть вещи более неотложные, чем вызов Дельвай. Бумажное хозяйство Фару разве не может подождать? Да пусть оно идёт к чертям, это бумажное хозяйство Фару!
– К чертям – согласна, но не к вам… Подумайте…
– Вот именно. Мне нужно какое-то время, чтобы подумать.
Она снова откинулась на свою подушку волос. Когда внезапно вошёл одетый Жан Фару, она жалобно вздохнула.
– Опять нездоровится, мамуля? Что-то уж очень часто… Почему вы не сходите к врачу?.. Я зашёл только пожелать вам спокойной ночи…
Он поцеловал ей кончики пальцев, и она увидела, что он изменил причёску. На запястье у него был тоненький золотой браслетик, а на рубашке – булавка с камнем, которой она раньше не видела. Обе женщины читали, как в открытой книге, этот ясный язык оставленных женщиной печатей.
– К счастью, я оставляю вас в хороших руках… Спокойной ночи, Джейн…
Он вышел с лёгкой недоброй улыбкой на лице. – Как он доволен, – сказала Джейн. – Он пошёл, бросив нам, если я не ошибаюсь, «отравленный намёк».
– Бедный мальчуган! – сказала Фанни рассеянно.
– О! Ну вы уж… – возразила ей Джейн. – Чем жалеть их, вы подумали бы лучше о себе.
Это множественное число заставило Фанни задуматься. Потрескивание дров в камине и размеренный звук иголки, делающей стежки, навевали на неё дремоту.
– Что это вы там шьёте? – спросила она внезапно. – Ремонтирую мои зимние перчатки, – сказала Джейн. – Кожа на них такая грубая… Им сносу нет, и они очень выручают в дороге…
– Ах да…
При слове «дорога» Фанни вздрогнула. Она представила себе холод, свистящий ветер, белые сухие набережные, увидела номер в отеле с лампочкой без абажура под потолком. Она была не из тех, кто любит изгнание; ей казалось, что быть одинокой – это значит быть отринутой и что в такой ситуации остаётся только ждать.
Прошёл лакей, пронеся в спальню к изголовью кроватей бутылку минеральной воды, апельсины и два стакана.
«Апельсины и два стакана… – сказала себе Фанни. – Всё правильно, скоро вернется Фару».
Она страшилась ночных часов, спаренных постелей и тел, Фару и, возможно, его сладострастной стратегии, которая была отнюдь не безопасной…
«Я его знаю, – заранее выбирая смирение, подумала Фанни. – Он постарается вести себя более достойно, чем сегодня днём… О! Этот день…»
– Джейн! – воскликнула она. – Не можете ли вы мне сказать…
Штопальщица ждала, держа иголку на весу. Она не стала натягивать на своё настоящее лицо маску приблизительно тридцатилетней девушки, и от улыбки у неё на щеке образовалась глубокая горькая складка.
– Фанни, теперь я не вижу ничего такого, что бы я не могла вам сказать…
– Тогда скажите мне, не находите ли и вы, как я, что Фару сегодня проявил себя невероятно?.. Что он был…
Тут она уже не сдержалась, встала и дала выход своим чувствам в крике:
– Я считаю, что он вёл себя так глупо, так глупо, что хуже просто не бывает! Ну почему он вёл себя так глупо?
– А как, по-вашему, он должен был себя вести? – резко возразила Джейн. – Вы думали, он будет блистать остроумием? Или станет вас бить? Или выбросит меня в окно?.. Мужчина в такой ситуации… Из ста не найдётся и одного, который бы вышел из положения с достоинством, если уж не с честью…
Она тряхнула головой.
– Для них это слишком трудно, – заключила она без комментариев, словно оставляя при себе самое очевидное из своего опыта.
– Почему? – слабым голосом спросила Фанни. Джейн откусила нитку зубами.
– Да просто потому. Понимаете, они ведь все застенчивы, – сказала она, употребляя всё то же оскорбительное множественное число. – И потом, так уж они устроены, что во всём, что мы называем сценой или спором, они тотчас усматривают для себя возможность освободиться от нас насовсем…
Фанни ничего не ответила. Она мысленно видела прежние, наполненные любовью дни, когда она плакала и кричала от ревности перед Фару, перед отстранённо молчавшим Фару, вознёсшимся на одну из тех вершин, откуда противник-мужчина взирает на то, как кружится и падает вниз, в пропасть, его самое дорогое достояние, некое надоедливое излишество… Фанни прошлась от одного окна к другому, чтобы размять затёкшее тело. Она остановилась перед Джейн и смерила её внимательным взглядом:
– Вы преследуете какую-нибудь цель, говоря мне так плохо о Фару?
– Цель? Нет!
– Есть по крайней мере какая-нибудь побудительная причина? Какой-нибудь проект? Намерение, наконец, какая-нибудь идея!
Она прижимала двумя руками к бокам свободное тёмно-розовое платье и трясла над Джейн облаком волос.
– Вы меня в чём-то подозреваете? – спросила Джейн дрожащими губами.
– Нет! Я вас ещё не подозреваю! Но почему вы говорите мне плохо о Фару?
Джейн сузила глаза, направленные в сторону двери кабинета. Словно избегая лишних слов, которые ей понадобились бы, чтобы объяснить поведение мужчины, она предпочла просто обвинить его, помня лишь об изначальной обиде.
– Это со злости, – объявила она, выдержав взгляд Фанни.
«Со злости… – повторила про себя Фанни. – Как в случае с Кемере, в случае с Дейвидсоном – так, что ли?..»
Она не понимала ни того, как это Джейн может ставить на одну доску великого Фару и какого-то там Мейровича, ни того, что у Джейн в запасе есть только одно слово «злость», чтобы обозначить им неблагодарность, сардоническую резкость, которыми самка любой расы платит самцу, от которого, понеся ущерб, она ускользает.
– Со злости, – настаивала Джейн, – со злости, а что вы хотите?.. Вы даже этого не понимаете, так ведь? Это потому, что вы Фанни… Вы существо слишком чистое для всего этого, дорогая… дорогая Фанни…
Она осмелилась наконец схватить свисавшую руку и уже прижимала её к щеке. Рука, охваченная тревогой, боролась, ускользала, сделалась совсем мягкой, чтобы вырваться, и Джейн снова взялась за иголку.
«Вот он и наступил, – размышляла Фанни, стоя перед чёрным стеклом, – вот он и наступил, этот час, когда мне надо решить, разожму ли я силой эту руку, которую ждала… Эту руку, сжимающую моё запястье, прикорнувшую в моей ладони, пробравшуюся под мой локоть, эту руку на моём плече, эту руку, обнимающую мою руку во время летних прогулок… Я была уверена, что буду и дальше иметь дело с этой рукой, которая приносит вигоневое покрывало, поднимает воротник моего манто, ухаживает за моими волосами, с этой рукой, на которую наталкивалась моя рука под влажными простынями больного Фару-младшего… Это та же рука, в чернильных пятнах от копирки, которая красит в фиолетовый цвет пальцы Фару и выдаёт мне его…»
– Там ледяной холод между окнами, Фанни… «Но, – мысленно продолжала Фанни, послушно возвращаясь к огню, – где я найду такие весы, на которых можно было бы взвесить и то, чем я обязана этой руке, и то, что она у меня взяла, и есть ли у меня право искать эти весы?..»
Она погрузилась в глубокое раздумье, временами граничащее со сном. Когда она открывала глаза или отводила их от камина, взгляд её скользил по гостиной, заставленной торшерами и увешанной большими абажурами.
Джейн разложила на одном из столов папки и кляссеры. «Бумажное хозяйство Фару…»
– Это нужно – всё, что в них находится? – спросила Фанни.
Отливающая светлым золотом и серебром круглая головка и молодое усталое лицо обратились к ней.
– Ни в малейшей степени. Но он требует, чтобы всё сохранялось. Мания, конечно. Ну да это его дело. Я не допускаю никакого беспорядка, уж вы меня знаете…
Тёплая тишина снова сомкнулась, нарушаемая снаружи нерезкими шумами, защищённая тихим, равномерным бормотанием пламени. Около одиннадцати часов Джейн встала и унесла папки и кляссеры в рабочий кабинет.
«Завтра, – грезилось Фанни, – завтра, если она уедет, я буду сидеть вот так возле этого огня, одна, как женщина, у которой большая часть любви осталась в прошлом. Фару, возможно, придёт в голову составить мне компанию… Это было бы ужасно. Потому что он стал бы слоняться от окна к камину, ковыряться в перегородке или заснул бы, свесив голову, в этом кресле. Или же стал бы работать рядом, каждую минуту нуждаясь в услугах Джейн и проклиная нас обеих. К концу недели он нашёл бы ей замену… А вот я замены ей не найду. Он непременно, просто фатально обретёт снова свою излюбленную, мусульманскую разновидность счастья. Снова обретёт свою невинность, своё одиночество и свою работу. А вот с кем я смогу снова быть вдвоём? Отказаться от её общества, чтобы быть одинокой с Фару… против Фару…»
Она приподнялась в кресле, поискала глазами какую-нибудь книгу, какую-нибудь игру; сложенный зелёный ломберный столик ныне уже не ждал вороха карт.
«До Джейн здесь, рядом со мной, был белокурый мальчуган, очень милый, который играл со мной в карты… Ему долго-долго было двенадцать лет. Я потеряла этого мальчугана. Он был очаровательным, и звук его голоса, его скрытность, его хрупкое здоровье когда-то привносили что-то женское в наш дом, где отныне будет только Фару… Я уже и недостаточно молода, и недостаточно богата, и недостаточно смела, чтобы быть одной возле Фару – либо вдали от Фару…»
Она попыталась мысленно воссоздать отчётливый, лишённый ретуши супружества образ Фару. Но это было всё равно как если бы она, запрокинув голову, следила за одной из тех молчаливых птиц, что большими кругами летают вокруг гнезда, на которое они почти никогда не садятся. Она перебрала в уме несколько упорных супружеских пар, пытаясь измерить в них ту часть мужского внимания, которую удалось заполучить женщинам.
«Подумаешь… Если и есть что-то надёжное, так это только то, что они говорят о своих мужчинах, что в них становится предметом их жалоб или их гордости, а также время, проведённое в ожидании их. Хотя всё то, что они выставляют напоказ, вовсе даже и не нуждается в присутствии мужчины, в его существовании…»
Она поняла, что порицает теперь то, что осталось от чистой религии, приверженцы которой живут лишь ожиданием бога и детскими забавами культа, и повернула назад, ища подмоги, которая могла прийти к ней только от солидарности, пусть зыбкой, пусть слегка предательской, от женской, постоянно расстраиваемой мужчиной солидарности, которая постоянно возрождается в ущерб мужчине… «А где Джейн?»
– Джейн!
Джейн явилась незамедлительно. Несмотря на усталость, от которой её лицо посерело, она была готова бодрствовать, откликаться на любой зов, кропотливо работать.
– Джейн, разве вы не хотите лечь спать?
– Не раньше, чем ляжете вы.
– Вы ждёте Фару?
– Только с вами.
Она села по другую сторону камина, напротив Фанни, и заботливо пошевелила угли. Она прислушивалась ко всем послеполуночным звукам и замерла, потому что какая-то машина, проезжавшая по улице, замедлила ход.
«Царапая Джейн, я тут же, едва появляется капелька крови, натыкаюсь на Фару, – размышляла Фанни. – Завтра, послезавтра и позже то же самое будет происходить и со мной, если она как-нибудь меня заденет…»
Массивная входная дверь внизу захлопнулась, потом – дверца лифта на лестничной площадке. Джейн посмотрела на Фанни нервным вопросительным взглядом и встала.
– Куда вы? Это же только Фару возвращается домой, – сказала Фанни с преувеличенным спокойствием.
Однако Джейн, вся бледная, выдала свой испуг, забормотав несвязно:
– Сцена… такая тяжёлая…
– Сцена?.. Кому, Фару? Дорогая моя, – сказала Фанни, вновь входя в свою роль старшей по возрасту, – даже и не думайте. Зачем устраивать сцену Фару? Мы и так слишком вмешали Фару в то, что касается только нас обеих. Я чувствую свою вину, – добавила она, сделав над собой некоторое усилие.
Они прислушались к позвякиванию нащупывающего скважину ключа. Шаги в прихожей направились в сторону кабинета, остановились, нерешительно повернули к гостиной. Потом их характер изменился, они сделались лёгкими, стали удаляться.
– Он уходит, – совсем тихо сказала Фанни.
– Он увидел свет под дверью… Может быть, вам надо пойти к нему? – предложила Джейн.
Фанни пожала плечами. Она приподняла всеми десятью пальцами массивные волосы на затылке, чтобы немного поправить их, подвинула поближе к огню ноги, очистила апельсин.
– Нам незачем торопиться, – наконец сказала она. – У нас много времени. А что, уже очень поздно?
– Нет-нет… Ещё только половина первого, – заверила её Джейн. – Здесь так хорошо, – сказала она со скрытой тоской. – Завтра я…
– Тс-с, Джейн! Кто вас просит думать про завтра? Завтра точно такой же день, как и все остальные. Всё хорошо…
После этого они продолжали обмениваться лишь редкими ничего не значащими словами. Одна делала вид, что читает, другая – что шьёт, и обе желали лишь одного – помолчать, отдохнуть, дать расслабиться силам, на которые не посягнул мужчина, и положиться на тишину, чтобы она питала их едва зародившуюся, хрупкую безопасность.
Очерк жизни и творчества Колетт
1914 – 1929
В настоящий том Собрания прозы вошли произведения, которые можно отнести к периоду наивысшего расцвета творческих сил писательницы. Именно в эти годы она написала свои лучшие, самые знаменитые книги, стала «великой Колетт».
Ещё весной 1913 года из-за беременности она покинула сцену. Придя в себя после трудных родов, всерьёз стала осваивать в какой-то мере новую для неё профессию – журналистику. Конечно, её положение жены главного редактора газеты «Матэн» барона Анри де Жувенеля облегчало ей доступ на страницы газет и журналов. Она продолжала вести рубрику «Тысяча и одно утро», которую ей поручили ещё несколько лет назад. Но с октября 1913 года в этой рубрике появился подзаголовок: «Дневник Колетт», ибо её имя уже стало достаточно известным и притягательным для читателей «Матэн».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21