https://wodolei.ru/catalog/accessories/polka/iz-nerzhavejki/
Потому что я ж послушаюсь. Прямо сейчас. Вот сей момент. Ты только скажи. – И Свиттерс приподнялся в кресле.
Но произнести решающее слово Маэстра не смогла. Или не пожелала. Она величаво удалилась прочь – и возвратилась десятью минутами позже, чтобы отчитать внука за то, что тот так покорно смирился со своим увольнением из ЦРУ, даже не потребовав, чтобы его выслушали.
– По меньшей мере ты мог бы рассчитывать на пенсию по нетрудоспособности в связи с душевным расстройством.
Хоть ты и чокнулся, они все же многим тебе обязаны. Ты столько раз рисковал ради них жизнью!
– Никогда.
– Еще как рисковал!
– Нет. Жизнью я, возможно, и рисковал – но только не ради них. А ради… чего-то другого.
– Чего? Если конкретно.
– Конкретике здесь вообще не место.
– Хе!
Свиттерс не шутил. И вовсе не пытался намеренно уйти от ответа. Свою профессиональную жизнь он строил точно так же, как любил женщин: отдаваясь этому занятию целиком и полностью, романтически, поэтически, одержимый тоской по недостижимому и непознанному, вливая в себя – а также в свою партнершу или свою миссию – тот таинственного происхождения концентрат восторга, что сам порой называл своим «сиропом «Bay!», – некий экстракт эмоций, порожденный выпариванием смеси из красоты, риска, буйства и радости. Иллюзорен таковой или нет – бог весть, но вот конкретике здесь точно не место.
Когда Свиттерс снял комнату в старом доме рядом с рынком Пайк-плейс (он подумывал о том, чтобы перебраться в коттеджик на Снокуалми, но в горах уже выпал глубокий снег), как Маэстра, так и Бобби Кейс долго его допрашивали, чем он там намерен заняться.
– Пока что моя цель – положить конец утечке кислорода из моей жизни, – ответствовал он, но ни одну, ни другого такой ответ не удовлетворил. Так что Свиттерс намекнул, что, возможно, уйдет в научно-исследовательский загул.
Пока Свиттерс помогал Сюзи с сочинением, попутно отряхивая от пыли и смазывая свои скрипучие академические рефлексы, он преисполнился убеждения, что диссертацию, отделяющую его от научной степени доктора философии – сам курс как таковой он прослушал давным-давно, – написать окажется вовсе не настолько мучительно сложно.
– Как тебе понравится называть меня доктором Свиттерсом? – полюбопытствовал он.
– Черт, я, чего доброго, собьюсь и стану звать тебя доктором Сеуссом, – не задержался с ответом Бобби.
– Твое счастье, что я не зову тебя Симпомпончиком, – отрезала Маэстра.
Бобби, ненадолго заглянувший к ним на День Благодарения, вежливо слушал, как Свиттерс соловьем разливался о будущем мира при «киберкультуре».
– Со времен изобретения алфавита, если не ранее, любые технологии брали начало в языке, но в киберпространстве мы не столько видим и слышим информацию, сколько ее чувствуем. Похоже, что технология наконец-то опережает язык, не просто выпархивает из гнезда, но еще и родительницу приканчивает, фигурально выражаясь. Видишь ли, на самом-то деле мы не видим ни тьмы, ни даже света – мы лишь неврологически ощущаем их воздействие на окружающие поверхности. Система двоичного исчисления – Братец Единица, Сестрица Нол, – благодаря которой стали возможны компьютеры, – сама по себе некое взаимодействие света и тьмы, а когда вводишь электрон, а не слово, в качестве первичного информационного звена между мозгом и внешним миром…
И так далее, и тому подобное. У Бобби осталось впечатление, что Свиттерс вовсе не считает, будто язык как таковой обречен; нет, скорее он трансформируется, как при изобретении финикийского алфавита; обретет свободу, как при изобретении греческого алфавита, и, наконец, будет прославлен и превознесен, как с приходом латиницы; однако ж Кейса не оставляло подозрение, что тот тем не менее склонен защищать слова – причем желательно те, что постраннее, поархаичнее, – видя в них ключи к некоему утраченному сокровищу. Все это в основе своей страшно интересно, но Свиттерс, стоило ему «включиться», обычно так и несся сломя голову вниз по склону – и на полной скорости опрокидывался в кювет. Например: «А на самом-то деле наша космология – тоже двоичная система, нет? Господь равен единице, Сатана равен нулю. Или наоборот? Как бы то ни было, мы используем только эту пару цифр – воздерживаясь от чисел с двух до девяти включительно, – и бесчисленные комбинации таковых, – просчитывая смысл жизни и нашу конечную судьбу. Ах, но ведь в начале было слово. Еще до деления, до…»
– Эге, друган, ты точно сварганишь чертовски клевый диссер из этого маслица; однако ж на главной твоей конфорке полагается шкворчать совсем иному блюду, а именно – как бы тебя снова на ноги поставить, и я не имею в виду, в финансовом плане. Передай-ка горошку.
– Аминь, – включилась Маэстра. – Еще капелюшечку соуса, капитан Кейс? Мне страшно жаль, что он не острый томатный, но поставщик, видно, жил жизнью затворника и понятия не имел, о чем это я.
После десерта, пока мужчины курили в гостиной под бдительным взглядом обнаженной женщины Матисса, сине-сизой, как сигаретный дым, Бобби впервые затронул тему Сюзи.
– Позабудь на минуточку про киберпространство. Ты вот все отмалчиваешься насчет делишек в Сакраменто, что твой картофель «Стеле». А ну давай выкладывай. Ты лишил-таки девственности «здоровое юное животное», или я тебя отговорил?
– Боюсь, я сам себя отговорил. При помощи собственного раздвоенного языка.
– Боже ты мой, Боже. А кто сказал, разговоры разговаривать – это раз плюнуть?
– Какой-нибудь немногословный человек действия, полагаю, сильная, молчаливая натура, которым восхищаются прочие представители сильного пола и которого женщины втайне считают придурком, если не болваном. – Он выпустил пляшущий пончик дыма. Как любое дымовое колечко – как дым в общем и целом, – он так и запрыгал в воздухе, точно незаконнорожденное дитя химии и мультипликации. – Не знаю, насколько это применимо к данной ситуации и применимо ли вообще, но поэт Андрей Кодреску написал однажды, что «физическая близость – только прием, с помощью которого открываются шлюзы того, что действительно важно: шлюзы слов».
Бобби глядел скептически.
– По-моему, попахивает сублимацией. И вообще мне казалось, что словоблудие должно давать толчок в нужную сторону, не наоборот. В гребаном начале было гребаное слово.
– Так сообщает нам Библия. А вот о чем преподло умалчивает – никогда ей этого упущения не прощу, – так о том, что было раньше: слово «курица» или слово «яйцо».
На Рождество Бобби вырваться не удалось – его крохотное секретное подразделение U2 вроде как подняли по тревоге, но в канун Рождества он позвонил в особняк Маэстры и, умаслив старушку льстивыми комплиментами, позвал к телефону Свиттерса. Из разговора стало ясно, что последний к перспективе написания диссертации слегка приостыл, хотя по-прежнему вполне мог «завестись» с пол-оборота насчет тематических возможностей, в ней заложенных, – мог и, к слову сказать, «заводился».
– Роль компьютера в литературе сводится к услугам вахтера, помноженного на уборщицу. Упрощается поиск информации, убыстряется редактура – при том, что качество того и другого остается на прежнем уровне. Где компьютер и впрямь выступает двигателем прогресса и подлинного новаторства – так это в графике: воспроизведение фотографий, дизайн, анимация и все такое. Эти области развиваются на диво стремительно. Но для чего?
– Усовершенствование рекламных роликов?
– Exactement! Маркетинг. Продажи. Процесс все более усложняется, искушению противиться все труднее. Ида, это всего лишь кричащая современная версия рабства по принципу «хлеб и зрелища», вот только хлебушек сегодня выпекают транснациональные корпорации, а зрелища приходят прямо на дом. Ну что ж, культуру всегда до известной степени двигал рынок. Всегда. Просто сегодня рынок настолько наводнил все укромные уголки и закоулки нашей личной жизни, что целиком и полностью культуру вытесняет; рынок уже стал нашей культурой. И тем не менее…
– Ага, – вклинился Бобби, – и безбашенные парни вроде нас с тобой, чего доброго, стали последним оплотом против корпоративного тоталитаризма и такого вот пакостного дерьма. Вот поэтому так важно, чтобы ты… Я знаю доподлинно, что контора сей же миг восстановит тебя в должности, если только ты…
– А я рассказывал, что Мэйфлауэр прислал ко мне разбираться парочку угрюмых громил-консервоукупорщиков? В аккурат после Рождества. Застали меня врасплох – приперлись в шесть утра. Чертовски непорядочно с их стороны, ибо был я немощен и слаб после трудов и тягот предыдущего вечера. Однако ж здорово им пришлось попотеть, прежде чем я позволил им забрать часть их игрушек. Я умудрился сохранить свой лэптоп, «беретту» и своего верного крокодильчика, хотя пистолет – это вопрос спорный: есть у меня основания полагать, что ко мне «хвост» приставили.
– Многообещающая развлекаловка.
– Возможно. Но это как раз к делу не относится. К чему я минуту назад вел, так лишь к тому, что настоящее шоу разворачивается позади шатра, и ни торговцы вразнос, ни инспекторы манежа насчет него – вообще ни сном ни духом. Позабудь про экзерсисы с графикой. На самом деле в киберкультуре происходит вот что: язык не сжимается, язык расширяется. Расширяется! Распространяется за пределы тела. За пределы языка в прямом смысле, за пределы гортани, за пределы затылочной доли и гиппокампа, за пределы пера и страницы и даже за пределы экрана и принтера. Вовне, во вселенную. Спаиваясь с физической реальностью, насыщая ее и даже узурпируя. Я сейчас все объясню.
– Блин! Свит? Эй! Как-нибудь в другой раз, ладно? Эта твоя «мозговая атака» мне обходится в праздничные тарифы MCI, a тебе пожирает последние жалкие остатки мозгов – не удивлюсь, если так. Ну, то есть если ты не планируешь писать свой гребаный диссер, так в чем дело-то?… Главное – то, что ты по-прежнему втиснут в этот свой «феррари» для слабоногих, сынок, – уже седьмая неделя пошла или даже восьмая. Господи ты Боже мой! Надо тебе разобраться с этой проблемкой, раз и навсегда с ней покончить любой ценой. Если для этого нужно тащиться обратно на Амазонку – да будет так. Ты ли туда попрешься, я ли, или мы оба. Так что уж будь так добр, нацелься на эту мишень, а? Пали по цели под названием: «выздороветь-освободиться»! Боже праведный!
Ответ на это последовал не скоро; в наступившей тишине друзья слышали, как пощелкивает MCI-шный счетчик, отсчитывая праздничный тариф. Наконец Свиттерс промолвил:
– Помнишь историю, что нам рассказал монах?
– Который? Тот, что прятал нас от пограничного патруля в Бирме?
– Нет. Тот, с которым мы пили чай в Сайгоне. Тот, что…
– По-прежнему отказываешься называть этот город Хошимином?
– Причем наотрез. Хотя я, безусловно, питаю глубочайшее уважение к отважному, благородному дядюшке Хо…
– Которого предал, оклеветал, загнал в угол…
– Лицемерный христианский громила с глыбой льда вместо сердца и мозгами ящерицы…
– Джон Фостер Даллес! – прорычали друзья, единодушные в своем презрении. А затем, также в унисон, плюнули в трубки своих телефонов.
– Я все слышу! – возопила Маэстра. (А Свиттерс-то был свято уверен, что она вовсю треплется в хакерском чате – где проистекает что-то вроде сетевой кибертайной рождественской вечеринки.) – Мерзкий оболтус! А ну вытри. Немедленно!
Оба повиновались – каждый на своем конце провода, – и, сдавленно хихикая, стерли плевки: один – рукавом, другой – банданкой, после чего Свиттерс вновь вернулся к теме сайгонского монаха.
– Ну, вспомнил? Он нам рассказывал про великого духовного наставника, которого спросили, что это такое – жить в непреходящем состоянии просветления? А наставник ответил: «Да все равно что обычная, повседневная жизнь. Вот только паришь в двух дюймах от земли».
– Ага, – отозвался Бобби. – Помню.
– Ну так вот, мне тут неделю назад пришло в голову, что со мной ровно это и происходит. Пока я в инвалидном кресле, мои ноги – точнехонько в двух дюймах от земли.
– Да ладно тебе гнать-то. Это вообще не одно и то же.
– Нет; но может оказаться. Что, если старина Пирамидальная Башка именно это и имел в виду? Ну, фигурально выражаясь. Предположительно об инвалидных креслах он понятия не имеет, и все же, может статься… В любом случае меня принуждают обозреть мир с нового ракурса. Ты просто удивишься, как меняют взгляд на вещи какие-то жалкие два дюйма; и мне пока еще ужасно не хочется отказываться от такой выигрышной позиции – уж больно хороший обзор отсюда открывается. Наверняка есть еще иные горизонты, иные кадры: их филопирожные бытия мне еще предстоит исследовать с высоты этого священного пика. Так что терпение, приятель. Дай мне доиграть до конца. Дай мне понять, кем же это я стал: синтетическим инвалидом или синтетическим бодхисатвой. – Свиттерс помолчал. – С Рождеством тебя, Бобби.
С аляскинского конца провода долетел глубокий вздох.
– С Рождеством тебя, Свит. Желаю тебе полные сани хмельных от эггнога девственниц в нижнем белье из омелы.
И выигрышную свою позицию Свиттерс за собою сохранил. Собственно, сохранял ее на протяжении всей долгой и сырой зимы: его «космический корабль в режиме висения» – как сам он выражался – вращался по земной орбите на высоте двух дюймов.
На протяжении нескольких недель в ноябре и декабре Свиттерс каждое утро направлял свое кресло на восток от Пайк-стрит и к югу от Четвертой авеню к центральному филиалу публичной библиотеки Сиэтла, где в дополнение к своим сетевым поискам подбирал материал для диссертации, которой предстояло называться «Говорить через вещи, мыслить через свет», но ближе к Рождеству эти академические вылазки иссякли, и к первому числу года Свиттерс забросил как целлюлозу, так и электроны во имя исследований иного плана.
Точно нищий или уличный музыкант, он ставил кресло, как в док, под сводчатыми галереями лабиринтов рынка на Парк-плейс и оттуда, словно из подсвеченной пещеры, защищенный от дождя, что барабанил по мостовой и шуршал под шинами автофургонов, он зорко приглядывался к усатому пастернаку и гладко выбритым яблокам, омываясь в потоках толпы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Но произнести решающее слово Маэстра не смогла. Или не пожелала. Она величаво удалилась прочь – и возвратилась десятью минутами позже, чтобы отчитать внука за то, что тот так покорно смирился со своим увольнением из ЦРУ, даже не потребовав, чтобы его выслушали.
– По меньшей мере ты мог бы рассчитывать на пенсию по нетрудоспособности в связи с душевным расстройством.
Хоть ты и чокнулся, они все же многим тебе обязаны. Ты столько раз рисковал ради них жизнью!
– Никогда.
– Еще как рисковал!
– Нет. Жизнью я, возможно, и рисковал – но только не ради них. А ради… чего-то другого.
– Чего? Если конкретно.
– Конкретике здесь вообще не место.
– Хе!
Свиттерс не шутил. И вовсе не пытался намеренно уйти от ответа. Свою профессиональную жизнь он строил точно так же, как любил женщин: отдаваясь этому занятию целиком и полностью, романтически, поэтически, одержимый тоской по недостижимому и непознанному, вливая в себя – а также в свою партнершу или свою миссию – тот таинственного происхождения концентрат восторга, что сам порой называл своим «сиропом «Bay!», – некий экстракт эмоций, порожденный выпариванием смеси из красоты, риска, буйства и радости. Иллюзорен таковой или нет – бог весть, но вот конкретике здесь точно не место.
Когда Свиттерс снял комнату в старом доме рядом с рынком Пайк-плейс (он подумывал о том, чтобы перебраться в коттеджик на Снокуалми, но в горах уже выпал глубокий снег), как Маэстра, так и Бобби Кейс долго его допрашивали, чем он там намерен заняться.
– Пока что моя цель – положить конец утечке кислорода из моей жизни, – ответствовал он, но ни одну, ни другого такой ответ не удовлетворил. Так что Свиттерс намекнул, что, возможно, уйдет в научно-исследовательский загул.
Пока Свиттерс помогал Сюзи с сочинением, попутно отряхивая от пыли и смазывая свои скрипучие академические рефлексы, он преисполнился убеждения, что диссертацию, отделяющую его от научной степени доктора философии – сам курс как таковой он прослушал давным-давно, – написать окажется вовсе не настолько мучительно сложно.
– Как тебе понравится называть меня доктором Свиттерсом? – полюбопытствовал он.
– Черт, я, чего доброго, собьюсь и стану звать тебя доктором Сеуссом, – не задержался с ответом Бобби.
– Твое счастье, что я не зову тебя Симпомпончиком, – отрезала Маэстра.
Бобби, ненадолго заглянувший к ним на День Благодарения, вежливо слушал, как Свиттерс соловьем разливался о будущем мира при «киберкультуре».
– Со времен изобретения алфавита, если не ранее, любые технологии брали начало в языке, но в киберпространстве мы не столько видим и слышим информацию, сколько ее чувствуем. Похоже, что технология наконец-то опережает язык, не просто выпархивает из гнезда, но еще и родительницу приканчивает, фигурально выражаясь. Видишь ли, на самом-то деле мы не видим ни тьмы, ни даже света – мы лишь неврологически ощущаем их воздействие на окружающие поверхности. Система двоичного исчисления – Братец Единица, Сестрица Нол, – благодаря которой стали возможны компьютеры, – сама по себе некое взаимодействие света и тьмы, а когда вводишь электрон, а не слово, в качестве первичного информационного звена между мозгом и внешним миром…
И так далее, и тому подобное. У Бобби осталось впечатление, что Свиттерс вовсе не считает, будто язык как таковой обречен; нет, скорее он трансформируется, как при изобретении финикийского алфавита; обретет свободу, как при изобретении греческого алфавита, и, наконец, будет прославлен и превознесен, как с приходом латиницы; однако ж Кейса не оставляло подозрение, что тот тем не менее склонен защищать слова – причем желательно те, что постраннее, поархаичнее, – видя в них ключи к некоему утраченному сокровищу. Все это в основе своей страшно интересно, но Свиттерс, стоило ему «включиться», обычно так и несся сломя голову вниз по склону – и на полной скорости опрокидывался в кювет. Например: «А на самом-то деле наша космология – тоже двоичная система, нет? Господь равен единице, Сатана равен нулю. Или наоборот? Как бы то ни было, мы используем только эту пару цифр – воздерживаясь от чисел с двух до девяти включительно, – и бесчисленные комбинации таковых, – просчитывая смысл жизни и нашу конечную судьбу. Ах, но ведь в начале было слово. Еще до деления, до…»
– Эге, друган, ты точно сварганишь чертовски клевый диссер из этого маслица; однако ж на главной твоей конфорке полагается шкворчать совсем иному блюду, а именно – как бы тебя снова на ноги поставить, и я не имею в виду, в финансовом плане. Передай-ка горошку.
– Аминь, – включилась Маэстра. – Еще капелюшечку соуса, капитан Кейс? Мне страшно жаль, что он не острый томатный, но поставщик, видно, жил жизнью затворника и понятия не имел, о чем это я.
После десерта, пока мужчины курили в гостиной под бдительным взглядом обнаженной женщины Матисса, сине-сизой, как сигаретный дым, Бобби впервые затронул тему Сюзи.
– Позабудь на минуточку про киберпространство. Ты вот все отмалчиваешься насчет делишек в Сакраменто, что твой картофель «Стеле». А ну давай выкладывай. Ты лишил-таки девственности «здоровое юное животное», или я тебя отговорил?
– Боюсь, я сам себя отговорил. При помощи собственного раздвоенного языка.
– Боже ты мой, Боже. А кто сказал, разговоры разговаривать – это раз плюнуть?
– Какой-нибудь немногословный человек действия, полагаю, сильная, молчаливая натура, которым восхищаются прочие представители сильного пола и которого женщины втайне считают придурком, если не болваном. – Он выпустил пляшущий пончик дыма. Как любое дымовое колечко – как дым в общем и целом, – он так и запрыгал в воздухе, точно незаконнорожденное дитя химии и мультипликации. – Не знаю, насколько это применимо к данной ситуации и применимо ли вообще, но поэт Андрей Кодреску написал однажды, что «физическая близость – только прием, с помощью которого открываются шлюзы того, что действительно важно: шлюзы слов».
Бобби глядел скептически.
– По-моему, попахивает сублимацией. И вообще мне казалось, что словоблудие должно давать толчок в нужную сторону, не наоборот. В гребаном начале было гребаное слово.
– Так сообщает нам Библия. А вот о чем преподло умалчивает – никогда ей этого упущения не прощу, – так о том, что было раньше: слово «курица» или слово «яйцо».
На Рождество Бобби вырваться не удалось – его крохотное секретное подразделение U2 вроде как подняли по тревоге, но в канун Рождества он позвонил в особняк Маэстры и, умаслив старушку льстивыми комплиментами, позвал к телефону Свиттерса. Из разговора стало ясно, что последний к перспективе написания диссертации слегка приостыл, хотя по-прежнему вполне мог «завестись» с пол-оборота насчет тематических возможностей, в ней заложенных, – мог и, к слову сказать, «заводился».
– Роль компьютера в литературе сводится к услугам вахтера, помноженного на уборщицу. Упрощается поиск информации, убыстряется редактура – при том, что качество того и другого остается на прежнем уровне. Где компьютер и впрямь выступает двигателем прогресса и подлинного новаторства – так это в графике: воспроизведение фотографий, дизайн, анимация и все такое. Эти области развиваются на диво стремительно. Но для чего?
– Усовершенствование рекламных роликов?
– Exactement! Маркетинг. Продажи. Процесс все более усложняется, искушению противиться все труднее. Ида, это всего лишь кричащая современная версия рабства по принципу «хлеб и зрелища», вот только хлебушек сегодня выпекают транснациональные корпорации, а зрелища приходят прямо на дом. Ну что ж, культуру всегда до известной степени двигал рынок. Всегда. Просто сегодня рынок настолько наводнил все укромные уголки и закоулки нашей личной жизни, что целиком и полностью культуру вытесняет; рынок уже стал нашей культурой. И тем не менее…
– Ага, – вклинился Бобби, – и безбашенные парни вроде нас с тобой, чего доброго, стали последним оплотом против корпоративного тоталитаризма и такого вот пакостного дерьма. Вот поэтому так важно, чтобы ты… Я знаю доподлинно, что контора сей же миг восстановит тебя в должности, если только ты…
– А я рассказывал, что Мэйфлауэр прислал ко мне разбираться парочку угрюмых громил-консервоукупорщиков? В аккурат после Рождества. Застали меня врасплох – приперлись в шесть утра. Чертовски непорядочно с их стороны, ибо был я немощен и слаб после трудов и тягот предыдущего вечера. Однако ж здорово им пришлось попотеть, прежде чем я позволил им забрать часть их игрушек. Я умудрился сохранить свой лэптоп, «беретту» и своего верного крокодильчика, хотя пистолет – это вопрос спорный: есть у меня основания полагать, что ко мне «хвост» приставили.
– Многообещающая развлекаловка.
– Возможно. Но это как раз к делу не относится. К чему я минуту назад вел, так лишь к тому, что настоящее шоу разворачивается позади шатра, и ни торговцы вразнос, ни инспекторы манежа насчет него – вообще ни сном ни духом. Позабудь про экзерсисы с графикой. На самом деле в киберкультуре происходит вот что: язык не сжимается, язык расширяется. Расширяется! Распространяется за пределы тела. За пределы языка в прямом смысле, за пределы гортани, за пределы затылочной доли и гиппокампа, за пределы пера и страницы и даже за пределы экрана и принтера. Вовне, во вселенную. Спаиваясь с физической реальностью, насыщая ее и даже узурпируя. Я сейчас все объясню.
– Блин! Свит? Эй! Как-нибудь в другой раз, ладно? Эта твоя «мозговая атака» мне обходится в праздничные тарифы MCI, a тебе пожирает последние жалкие остатки мозгов – не удивлюсь, если так. Ну, то есть если ты не планируешь писать свой гребаный диссер, так в чем дело-то?… Главное – то, что ты по-прежнему втиснут в этот свой «феррари» для слабоногих, сынок, – уже седьмая неделя пошла или даже восьмая. Господи ты Боже мой! Надо тебе разобраться с этой проблемкой, раз и навсегда с ней покончить любой ценой. Если для этого нужно тащиться обратно на Амазонку – да будет так. Ты ли туда попрешься, я ли, или мы оба. Так что уж будь так добр, нацелься на эту мишень, а? Пали по цели под названием: «выздороветь-освободиться»! Боже праведный!
Ответ на это последовал не скоро; в наступившей тишине друзья слышали, как пощелкивает MCI-шный счетчик, отсчитывая праздничный тариф. Наконец Свиттерс промолвил:
– Помнишь историю, что нам рассказал монах?
– Который? Тот, что прятал нас от пограничного патруля в Бирме?
– Нет. Тот, с которым мы пили чай в Сайгоне. Тот, что…
– По-прежнему отказываешься называть этот город Хошимином?
– Причем наотрез. Хотя я, безусловно, питаю глубочайшее уважение к отважному, благородному дядюшке Хо…
– Которого предал, оклеветал, загнал в угол…
– Лицемерный христианский громила с глыбой льда вместо сердца и мозгами ящерицы…
– Джон Фостер Даллес! – прорычали друзья, единодушные в своем презрении. А затем, также в унисон, плюнули в трубки своих телефонов.
– Я все слышу! – возопила Маэстра. (А Свиттерс-то был свято уверен, что она вовсю треплется в хакерском чате – где проистекает что-то вроде сетевой кибертайной рождественской вечеринки.) – Мерзкий оболтус! А ну вытри. Немедленно!
Оба повиновались – каждый на своем конце провода, – и, сдавленно хихикая, стерли плевки: один – рукавом, другой – банданкой, после чего Свиттерс вновь вернулся к теме сайгонского монаха.
– Ну, вспомнил? Он нам рассказывал про великого духовного наставника, которого спросили, что это такое – жить в непреходящем состоянии просветления? А наставник ответил: «Да все равно что обычная, повседневная жизнь. Вот только паришь в двух дюймах от земли».
– Ага, – отозвался Бобби. – Помню.
– Ну так вот, мне тут неделю назад пришло в голову, что со мной ровно это и происходит. Пока я в инвалидном кресле, мои ноги – точнехонько в двух дюймах от земли.
– Да ладно тебе гнать-то. Это вообще не одно и то же.
– Нет; но может оказаться. Что, если старина Пирамидальная Башка именно это и имел в виду? Ну, фигурально выражаясь. Предположительно об инвалидных креслах он понятия не имеет, и все же, может статься… В любом случае меня принуждают обозреть мир с нового ракурса. Ты просто удивишься, как меняют взгляд на вещи какие-то жалкие два дюйма; и мне пока еще ужасно не хочется отказываться от такой выигрышной позиции – уж больно хороший обзор отсюда открывается. Наверняка есть еще иные горизонты, иные кадры: их филопирожные бытия мне еще предстоит исследовать с высоты этого священного пика. Так что терпение, приятель. Дай мне доиграть до конца. Дай мне понять, кем же это я стал: синтетическим инвалидом или синтетическим бодхисатвой. – Свиттерс помолчал. – С Рождеством тебя, Бобби.
С аляскинского конца провода долетел глубокий вздох.
– С Рождеством тебя, Свит. Желаю тебе полные сани хмельных от эггнога девственниц в нижнем белье из омелы.
И выигрышную свою позицию Свиттерс за собою сохранил. Собственно, сохранял ее на протяжении всей долгой и сырой зимы: его «космический корабль в режиме висения» – как сам он выражался – вращался по земной орбите на высоте двух дюймов.
На протяжении нескольких недель в ноябре и декабре Свиттерс каждое утро направлял свое кресло на восток от Пайк-стрит и к югу от Четвертой авеню к центральному филиалу публичной библиотеки Сиэтла, где в дополнение к своим сетевым поискам подбирал материал для диссертации, которой предстояло называться «Говорить через вещи, мыслить через свет», но ближе к Рождеству эти академические вылазки иссякли, и к первому числу года Свиттерс забросил как целлюлозу, так и электроны во имя исследований иного плана.
Точно нищий или уличный музыкант, он ставил кресло, как в док, под сводчатыми галереями лабиринтов рынка на Парк-плейс и оттуда, словно из подсвеченной пещеры, защищенный от дождя, что барабанил по мостовой и шуршал под шинами автофургонов, он зорко приглядывался к усатому пастернаку и гладко выбритым яблокам, омываясь в потоках толпы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77