Речь занимает шесть страниц.
В ней доказывается, что Тит и Джизиппо философы, оба они богаты, обоим нравится женщина, поэтому подмена справедлива. Кроме того, быть римлянином лучше, чем быть афинянином; кроме того, если отцы могут выдавать своих дочерей замуж, то почему не может этого делать муж: «Если Джизиппо удачно выдал замуж Софронию, то жаловаться на него и на тот способ, каким он это сделал, излишняя глупость».
Ритор Боккаччо наслаждается затруднительностью случая, потому что за парадоксальностью спроса стоит упрямая уверенность в новой, будто бы римской логике, торжествующей над любыми старыми нравами и эмоциями.
Ритор все может доказать, презирая как устаревшую самое очевидность.
Со страстным высокомерием ритор Боккаччо больше всего любит обосновывать такое положение, которое обосновать невозможно.
Ученый и неученый, женщина и мужчина, купцы и дворяне, люди, существовавшие во время Боккаччо или во время Римской империи, – все любят долго доказывать свою правоту. Риторические анализы занимают иногда по нескольку страниц; они не только с аппетитом внесены автором, но, очевидно, предполагалось, что их будут внимательно читать. Мы останавливаемся дальше на одном из таких анализов, разбирая рассказ о школяре, наказавшем коварную вдову.
Тут говорят долго, наслаждаясь логикой. Нам кажется такой анализ, выпадающий из времени действия, не соответствующий даже возможности говорящих, художественно неправильным.
Но разные эпохи имеют каждая свою поэтику, которая все же нами может быть понята при условии, если мы учтем, что то, что нам кажется в произведении второстепенным, для иного автора, иной эпохи является основным.
«Древнее» используется как предлог для анализа-опровержения. Римские имена, упоминание Рима и Афин создают иллюзию древней традиции для новой морали.
Новое притворяется древним, споря со вчерашним, еще не умершим днем.
Само новое, несмотря на риторику, иногда оказывается старым; за ритором-гуманистом виден ритор-схоласт.
Для нас, например, взаимодействие событий романа и характера героя романа кажется вечно существующим и само собой разумеющимся.
В седьмой новелле VIII дня рассказывается, как молодой школяр, долго учившийся в Париже, вернувшись во Флоренцию, влюбился во вдову, которая его осмеяла и обманула. Он, под предлогом проведения магического обряда, посоветовал женщине летом залезть на каменную крышу башни, а сам убрал лестницу. Солнце сжигало обманщицу. Школяр то читал снизу наставления, то уходил отдохнуть.
Напоминаю, что сам он молод.
Речь школяра построена по всем правилам риторики и старается целиком охватить и исчерпать предложенную тему. Речь занимает больше семи страниц печатного текста: чем речь длиннее, тем страшней наказание. Правда, в этом случае продолжительность речи имеет свою мотивировку – дама голой жарится на солнце, попав вследствие обмана школяра на каменную площадку башни. Чем дольше речь, тем тяжелее плата.
Приведу из речи один удивительный отрывок: «Вы занимаетесь тем, что влюбляетесь в молодых людей и желаете их любви… Действительно, я признаю, что они с большей силой выколачивают мех, но люди более зрелые, как опытные, лучше знают, где водятся блохи…»
Дальше идут упреки юношам и похвалы зрелым людям.
Тут говорит не школяр, а старик.
Связь между содержанием речи и тем, кто говорит, потеряна. Это объясняется не просто ошибкой автора. Для Боккаччо содержание речи мыслится вне характеристики школяра. То, что он школяр, важно только для обоснования ученой риторичности речи. Возрастная характеристика пропала.
Боккаччо перешел на нанизывание примеров безумия женщин, вводя пример и из личной жизни.
Первоначальная характеристика героя забыта, потому что ситуация воспринимается здесь как предлог к речи и обоснование озлобления.
Развитие характера в полном его виде и появление его связи с действием мы можем отнести к эпохе позднего Возрождения.
То, что называли «психологическим анализом», начало заменять риторику.

О старости вообще и о том, как писатель Джованни Боккаччо почувствовал себя стариком

Он начал жаловаться на старость, как только у него засеребрились виски и появились в бороде первые седые нити.
Боккаччо кончал «Декамерона» и начал писать маленькую книгу «Ворон», вероятно, когда ему было сорок лет. Но сколько жалоб в этих книгах на возраст, сколько слов сказано уже в «Декамероне» в защиту того, что составитель книги все еще интересуется не только музами, обитающими на Парнасе, но и знакомыми дамами, которые живут поблизости.
Молодость любит менять традицию.
Скоро выпиваешь молодость, и трудно в этом признаться.
Труднее всего отказ от создания нового, от этого трудно бежать, не находишь себе оправдания.
Молодость умеет удивляться, но удивлением утомляет не менее, чем женщины.
Боккаччо утверждал, что пишет для женщин.
Он оправдывался: «Иные, показывая, что они хотят говорить более обдуманно, выразились, что в мои лета уже неприлично увлекаться такими вещами, то есть беседовать о женщинах или стараться угодить им».
Но голова седела.
Боккаччо говорил в десятой новелле I дня от лица одного седого ученого, что «…хотя у стариков естественно недостает сил, потребных для упражнения в любви, вместе с тем не отнято у них ни желание, ни понимание того, что значит быть любимым…».
Дальше следует место очень жалобное. Старик уверяет, что существуют женщины, которые, взяв в руки лук, едят не луковицу, а перо. Он рассчитывает на такую же причуду вкуса.
В жизни женщина, несмотря на остроты Боккаччо, однако, редко путает корешки с вершками.
Проходила молодость, и как бы отступала книга, начатая человеком, которого омолодило великое несчастье.
Волна набегает на берег, по законам тяжести она должна вернуться вспять.
Срок жизни волны на крутизне берега меньше мгновения.
Все время на берег набегают седые волны и не могут вцепиться пеной в гравий; они, шурша и пенясь, возвращаются обратно.
Порывами живет вдохновение.
Боккаччо вернулся скоро к тому, что для него было уже прошлым, к тому, из чего он вышел, к тому, что его родило, отрицая в нем себя.
Вот это, а не годы только были его старостью.
Старость пришла рано. Женщины стали больше говорить о нарядах, чем целовать и слушать ласковые слова и озорные речи.
Дети и юноши часто бывают более похожими на будущее человечество, чем взрослый человек. В старости отлагаются соли прошлого.
Сорокалетний старик Боккаччо вернулся к словарям, классификациям, комментариям, генеалогиям богов.
По-новому он увидел теперь, когда притупилось зрение, женщин.
Он написал книгу «Ворон».
Этот ворон каркал по-старому.
Книга не имела сюжета-исследования. Она – диалог самого старика Боккаччо с каким-то мертвецом, который в «Очарованной долине», называемой также «Хлевом Венеры», говорит о женщинах под стоны и восклицания автора.
Произведение трагично тем, что, притупив зрение, старик тоже видит: у Боккаччо в старости сказалась ограниченность его класса.
Его герои упрекают женщину, завидуя ее гербам, ее родовитости.
Он упрекает ее в чувственности и чревоугодии. Он вспоминает не только измены женщины, но и свои расходы на ее прокорм.
«Вообразила она себе, что особая красота женщины в полных, румяных щеках и развитых, выпяченных ягодицах… пока я постился, в видах сбережения, она питалась каплунами, макаронами с пармезаном, которые пожирала, как свинья, не с блюда, а в миске… Ей требовались молочные телята, серые куропатки, фазаны, жирные дрозды, голуби, ломбардские похлебки, макароны с начинкой…»[12]
Перечисление продолжается долго.
Так писал счет за съеденное прозаик, воспевший рыцаря, сжарившего прекрасного сокола на закуску любимой.
То время, которое начало осознавать себя в Боккаччо, в нем же показывало то, что потом будет осмеяно Мольером, то, что уже завядает и осыпается.
Попытаемся не мерять, не учитывать времени, ведь мы его столько уже отсчитали; не будем верить только ему, человек не одинок.
Возьмем не свой возраст дня, а возраст своего понимания искусства. Волна истории, которая подымала нас, опыт старика помогают понять, что видишь.
Волна истории подняла Боккаччо, как волна моря когда-то подняла Одиссея, но волна бедствия, не все смыв, ушла.
Не время ушло – ушел сам молодой Боккаччо, только отметив на берегу уровень своего понимания так, как волны отмечают высоту прибоя на камне.
Поговорим о времени, об опыте, об уроках истории, о жизни, которая учит слагать прозу и стихи.
Будем прошлогодним снегом, растаем, прошумев в реках, вернемся дождем и волной.
Постараемся же понять, что искусство – это также явление жизни и новое ее познание. Оплачем мертвых, если они перенесли старость в свои последние книги.
Великий писатель умер в 1375 году, уплатив все долги. На надгробии вырезан его портрет и эпитафия, им сочиненная: «Под этим камнем лежат прах и кости Иоанна, душа его предстоит богу, украшенная трудами земной жизни. Отцом его был Боккаччо, родиной – Чертальдо, занятием – священная поэзия».
Все это изложено стихами.
Под стихами Боккаччо идут другие, принадлежащие его другу Салутати. В стихах перечисляются книги писателя: эклоги, Географический словарь, книги о великих мужах и женщинах, Генеалогия богов.
На доске высечен герб старика: лестница из четырех перекладин косо уходит вверх.
Ни в первой, ни во второй эпитафии «Декамерон» не назван.
Человек ушел косо вверх.
Труд его жизни не попал ни в могилу, ни в намогильную надпись.

Рождение нового романа

Начало разговора о романе «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский»

О возрасте, времени и ветре

В старом китайском театре была традиция, помогающая изобразить возвращение воина к себе домой, на родину.
Воин, уже несколько сутулый от возраста и от тяжести театрального костюма, приходит к порогу дома.
Сцена пуста, декорации дома нет. Воин хочет войти, делает широкий шаг и вдруг начинает тереть лоб: он забыл, как низка притолока дома, и ударился о нее, входя.
Так я отношусь к старой своей работе «Как сделан „Дон Кихот“. Трудно войти в ее условный, задорный мир с низкими потолками. Заглянем в нее, не входя.
Это было построено в 1920 году, напечатано в 1921-м, оставлено в 1931-м.
В той статье доказывалось, что образ Дон Кихота создался как бы в результате технического взаимодействия повествовательных схем и сообщений тогдашней науки, сведенных вместе при написании произведения.
Сервантес как будто несознательно придал своему безумному герою материалы из различных словарей и справочников; он, нанизывая материал и механически противопоставляя мудрость и безумие, создал тип, который получился так, как получается «наплыв» в результате двух съемок, сделанных на одну и ту же пленку.
Я говорю об этой статье потому, что ее иногда упоминают и цитируют на Западе и, таким образом, она существует, хотя и незаслуженно, потому что ею упрекают наш сегодняшний день и в то же время лишают человечество одного из его оружий – благородной истории человека с высоким нравственным идеалом.
Итак, начинаю сначала.
Дело было больше чем триста пятьдесят лет тому назад.
На галерах гребли длинными веслами каторжники, но основным способом двигать корабли становились паруса.
Росли паруса на кораблях.
Рабле даже описал государство, питающееся ветрами, подразумевая Голландию.
Плыли по морям, руководствуясь указаниями намагниченной стрелки. Арабы и португальцы уже составляли новую карту, с трудом используя географическую сетку, придуманную под Самаркандом.
Не только было доказано, что земля круглая, но даже перестали об этом спорить.
Нашей планете даже позволили вращаться вокруг солнца, с тем условием, чтобы от этого ничего не изменялось на ее поверхности.
Но жизнь людей на уже познаваемой земле изменялась.
Одни дороги начинали зарастать травой, другие начинали пылить еще больше.
Пена корабельных следов перерезала океаны. Каравеллы Колумба, ища короткую дорогу к стране корицы и перца, наткнулись на новую страну, которую назвали потом Америкой.
Русские овладели Волгой и через Сибирь двигались к Тихому океану.
Исполнились предсказания Сенеки: Фула перестала быть границей известного мира.
Все изменилось: стальные латы пробивались свинцовыми пулями, книги печатались свинцовыми буквами.
Пехота, артиллерия и эскадроны дисциплинированных всадников в сражении заменили рыцарей.
Ветер двигал корабли. Переделали ветряные мельницы так, чтобы можно было ставить по ветру только головную часть мельницы с ее крыльями.
На новые мельницы, которые целыми ротами появились на холмах, удивлялся в Испании Дон Кихот, принявший их за великанов, а в Средней Азии – витязь Кер-Оглы, что значит сын слепого.
Кер-Оглы в дальних странствиях увидал ветряную мельницу и так увлекся, рассматривая ее устройство, так долго лазил внутри ее, что за это время старуха персиянка успела украсть у витязя коня.
Это было время слухов о дальних землях, время, когда из-за океана приходили корабли с сокровищами. Это было время, когда прославилась и обеднела Испания.
Время разбега, в котором уже чувствовалась остановка наступления, переходящего в поражение.
Дороги, встречи, рассказы стали интереснее будничной жизни. Путешествия и завоевания создали новый эпос – рыцарские романы, в которых средневековые предания легли на схемы полузабытых греческих романов.

О рыцарских романах

Рыцарские романы знали даже люди неграмотные.
Их читал не только Дон Кихот – ими увлекались все. Хозяин того трактира, в который попал Дон Кихот при втором своем выезде, был безграмотен, но ему читали рыцарские романы, и он удивился, когда узнал, что Дон Кихот сошел с ума на чтении таких общеизвестных книг:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14