Но каково коварство долгополых! Чтобы отомстить либералу, они затевают против него интригу и отнимают невесту! Какие подлецы!.. И, совершенно забыв свои насмешки над женитьбой и семейной жизнью, Густаво уже метал громы в клерикалов, которые всеми силами стремятся разрушить прекрасный, самим Богом освященный институт брака!
– Им надо отомстить! Их надо стереть в порошок!
Отомстить? Жоан Эдуардо только об этом и мечтает. Но чем? Как?
– Как? Рассказать все в «Голосе округа»! Напечатать убийственную статью!
Жоан Эдуардо пересказал слова доктора Годиньо: отныне «Голос округа» закрыт для господ вольнодумцев!
– Скверный осел! – зарычал наборщик.
Но в голову ему пришла отличная мысль: напечатать отдельную брошюру! Всего страниц на двадцать – в Бразилии такие памфлеты называют «мофинами», – но зато это будут двадцать страниц первоклассной прозы. Густаво сам брался ее отредактировать, чтобы кара обрушилась на злокозненных падре смертельным градом горьких истин.
Жоан Эдуардо воспрял духом. Активное сочувствие, братское участие Густаво побудили его к откровенности. Он поделился с наборщиком самой горестной своей тайной: подоплека всей этой интриги – любовь падре Амаро к девушке; негодяй изгнал его с улицы Милосердия именно затем, чтобы завладеть его невестой… И этот враг, злодей, наглец – не кто иной, как соборный настоятель!
Наборщик схватился за голову. Подобные безобразные истории случались довольно часто, и он сам иногда набирал такого рода сообщения с мест; но на сей раз пострадавшим был демократ, приятель, сидящий напротив за столом, и потому интрига священников казалась Густаво особенно чудовищной. Чем это лучше старческих злодейств Тиберия, который насиловал в банях изнеженных патрицианских юношей?
Наборщик отказывался верить своим ушам, но Жоан Эдуардо приводил одно доказательство за другим. Тогда Густаво, обильно запивавший вином жареную треску, воздел к небу сжатые кулаки и, скрипнув зубами, несколько осоловелым голосом возопил:
– Долой религию!
Из-за перегородки кто-то глумливо отозвался:
– Да здравствует Пий Девятый!
Густаво вскочил из-за стола, чтобы влепить пощечину нахалу, но Жоан Эдуардо удержал его, и Густаво, спокойно усевшись на место, опорожнил недопитую бутылку.
Затем оба, поставив локти на стол и дыша друг другу в лицо, принялись вполголоса обсуждать план брошюры. Ничего трудного тут нет. Писать они будут вместе, Жоан Эдуардо хотел придать своему памфлету форму поэмы с мелодраматическим сюжетом, где падре Амаро будут приписаны пороки и извращения, достойные Калигулы и Гелиогабала. Наборщик же считал более уместным изложить суть дела в виде строгого философского трактата, полного серьезных мыслей и способного раз и навсегда покончить с ультрамонтанами! Он брался собственноручно набрать текст во внеурочное время и, разумеется, бесплатно. Но тут возникло непреодолимое препятствие.
– А бумага? Где добыть бумагу?
Бумага должна была обойтись не дешевле девяти или десяти мильрейсов. Ни один из них не располагал такой суммой и не мог рассчитывать на денежных друзей, которые во имя идеи дали бы ее в долг.
– Попроси денег у Нунеса в счет жалованья! – нашелся наборщик.
Жоан Эдуардо горестно почесал в затылке. Он живо представил себе, в какое негодование придет Богобоязненный Нунес, член приходского совета, личный друг декана, если ему попадется на глаза такая брошюра! А что будет, когда он узнает, что ее написал его собственный конторщик, на бумаге, взятой в его, Нунеса Феррала, конторе, хозяйским гусиным пером! Жоан Эдуардо уже видел своего толстенького патрона в роковую минуту: побагровев от гнева, привстав на носки своих белых сапожек, он закричит свиристящим голоском: «Вон отсюда! Вы масон! Убирайтесь прочь!»
– Хорош я буду! – задумчиво сказал конторщик. – Ни жены, ни хлеба!
Густаво тоже призадумался: доктор Годиньо, владелец типографии, и его не помилует. После примирения с «кликой на улице Милосердия» доктор Годиньо вновь и весьма гласно занял свое почетное положение опоры церкви и столпа веры…
– Да, черт подери… Это может нам дорого обойтись, – сказал он.
– Это невозможно! – подтвердил конторщик.
Они долго чертыхались в бессильной ярости. Упущен единственный в своем роде случай вывести церковников на чистую воду!
План издания брошюры, словно рухнувшая колонна, казался им теперь еще колоссальней. Это уже не было бы возмездие злодею священнику, но полный разгром всего духовенства, иезуитов, административной власти папства и других злоупотреблений церкви… Проклятие! Если бы не Нунес, если бы не Годиньо, если бы не девять мильрейсов…
Извечная препона на пути всех бедняков – безденежье и зависимость от хозяина – мешает даже такому делу, как издание брошюры! Оба пришли к выводу, что современное общество не имеет права на существование.
– Нет, революция решительно необходима! – восклицал наборщик. – Надо разрушить до основания все, все! – И его широкий жест живо изобразил грандиозное выравнивание общественных различий и снос церквей, дворцов, банков, казарм и недвижимости всех на свете докторов Годиньо. – Еще бутылку красного, дядя Озорио!..
Но дядя Озорио не появлялся. Густаво изо всех сил колотил по столу черенком ножа и наконец, потеряв терпение, пошел к стойке, «чтобы выпустить кишки из этого продавшегося типа, который заставляет гражданина Португалии напрасно ждать».
Дядя Озорио в это время, сняв колпак и сияя от горделивой радости, беседовал с бароном де Виа Клара: приближались выборы, и барон паломничал по всем кабакам и пожимал руки своим избирателям. Здесь, в харчевне, барон был поистине великолепен; в лаковых ботинках, блиставших на глинобитном полу, со вставленным в глаз золотым моноклем, он покашливал от чада горелого масла и едких испарений винной гущи, осевшей на стенках бочек.
Густаво, увидя его, скромно ретировался в отдельный кабинет.
– Он разговаривает с бароном, – объяснил он конторщику почтительным шепотом.
Жоан Эдуардо сидел нахохлившись и обхватив голову руками. Наборщик стал уговаривать его не вешать нос. Какого черта! В конце концов, даже лучше, что он избавился от женитьбы на святоше…
– И я не могу отплатить этому негодяю! – перебил его Жоан Эдуардо, отталкивая тарелку.
– Не горюй, – пообещал наборщик торжественно – скоро придет для всех них час расплаты!
И он стал вполголоса рассказывать о том, что «готовится в Лиссабоне». Он слышал, там уже создан клуб республиканцев, в котором участвуют даже некоторые известные лица (это казалось ему лучшей гарантией успеха). Кроме того, зашевелились рабочие. Да он и сам… и Густаво, наваливаясь животом на стол, шептал почти на ухо Жоану Эдуардо, что уже договорился и будет принят в новую секцию Интернационала, которую скоро откроет один испанец, недавно прибывший из Мадрида; Густаво пока не видел этого испанца: тот скрывается от полиции; и вообще у комитета нет денег… Но уже нашелся человек, владелец мясной лавки, который обещает дать сто мильрейсов… В армии тоже ведется работа: на собрании он видел одного пузана, о котором говорили, что он майор, и он действительно похож на майора…
– Словом, – говорил Густаво, – через несколько месяцев, когда эти силы объединятся, все разом взлетит на воздух: правительство, король, знать, капиталисты, епископы, – и придет конец этим злобным чудовищам! И тогда королями будем мы, дружище! Всех этих Нунесов, Годиньо и прочий сброд мы засадим в тюрьму святого Франциска. Годиньо я беру лично на себя… Долгополых в шею! И простой народ наконец обретет свободу!
– Не скоро это случится! – вздохнул Жоан Эдуардо, с горечью думая о том, что, когда грянет революция, уже поздно будет отвоевывать Амелиазинью…
Тут появился дядя Озорио с графином.
– А, наконец-то, «сеньор фидалго»! – насмешливо приветствовал его наборщик.
– Иной и не носит титула, а все же титулованные особы с ним считаются, – сейчас же отпарировал дядя Озорио; казалось, он еще больше разбух от самодовольства.
– Так ведь титулованные особы считаются не с тобой, а с твоими шестью голосами!
– У меня в приходе не шесть, а восемнадцать голосов и ожидается девятнадцатый. Что еще прикажете вам подать, почтенные сеньоры? Больше ничего? Жаль. Значит, надо распить еще графинчик!
И он задернул занавеску, оставив друзей наедине с полным графином и предоставив им мечтать сколько угодно о революции, которая поможет одному вернуть себе менину Амелию, а другому – разделаться с доктором Годиньо.
Было уже около пяти, когда приятели вышли из своего закутка. Дядя Озорио относился к ним с особенным интересом как к образованным молодым людям; он окинул их проницательным взглядом из-за стойки, где читал «Народную газету», и сразу заметил, что оба «малость на взводе», особенно Жоан Эдуардо, который нахлобучил шляпу на лоб и странно выпятил губы. «Не умеет пить», – подумал Озорио, мало его знавший. Зато сеньор Густаво, как и всегда, влив в себя три литра вина, сиял приветливой веселостью. Замечательный малый! По счету заплатил тоже он. Качнувшись к хозяину, он с размаху звякнул двумя монетами о цинковую стойку:
– На, спрячь мои кровные в свою кубышку, пузан Озорио!
– Жаль, что ваших кровных только две, сеньор Густаво.
– Разбойник ты! Небось воображаешь, что народный пот и трудовые деньги существуют только для того, чтобы набивать ими брюхо филистеров? Но ничего, за тобой не пропадет! В день возмездия Биби будет иметь честь проткнуть твою утробу… Биби – это я. Я – Биби, понимаешь? Правда, Жоан? Кто здесь Биби?
Жоан Эдуардо не слушал. Он сверлил недружелюбным взглядом какого-то пьяного, который развалился за одним из дальних столиков и дымил трубкой перед пустым графином, подперев голову рукой и недоуменно тараща глаза на обоих друзей.
Наборщик подтолкнул Жоана Эдуардо к стойке.
– Объясни дяде Озорио, кто такой Биби! Смотри на моего друга, дядя Озорио. Он одаренный малый и добрая душа! Смотри на него! Одним росчерком пера он может покончить с ультрамонтанами! Он мой друг! Он с нами навеки, не на жизнь, а на смерть. Да брось ты, пузан, деньги считать, слушай, что я тебе говорю! Это хороший человек!.. И если он сюда придет и попросит пару литров в кредит, ты ему дай… Биби за него отвечает!
– Значит, так, – гнул свое дядя Озорио, – две порции трески, два салата…
Но пьяный посетитель вдруг вскочил с места; выставив вперед левую руку с трубкой и громко рыгнув, он направился прямо к наборщику, остановился перед ним, пошатываясь, и протянул руку.
Густаво посмотрел на него с отвращением.
– Что вам нужно? Бьюсь об заклад, что это вы орали: «Да здравствует Пий Девятый!» Продажная шкура… Убери лапу!
Пьяница, отвергнутый наборщиком, заворчал; потом, повернувшись к Жоану Эдуардо, стал и ему совать свою растопыренную руку.
– Убирайся прочь, скотина! – сказал конторщик раздражительно.
– Ты мне друг… Я тебе друг… – бормотал пьяный. Он не отходил, продолжая тыкать в них рукой и смрадно дышать в лицо.
Жоан Эдуардо, вдруг озлившись, с силой оттолкнул его, так что он ударился о стойку.
– Но-но! Здесь рукам воли не дают! – строго прикрикнул дядя Озорио. – Я драки не допущу!
– Пусть не лезет! – рявкнул конторщик. – И тебе будет то же…
– Не умеете себя держать – ступайте на улицу, – веско сказал дядя Озорио.
– Кого на улицу? Меня на улицу? – взревел Жоан Эдуардо, занося кулак. – Попробуй еще раз сказать слово «улица»! Да ты с кем разговариваешь?
Дядя Озорио молчал, опершись о стойку обеими своими мощными руками, один вид которых внушал почтение к его харчевне.
Но Густаво решительно встал между ними и заявил, что надо быть благородными людьми! Никаких споров и обидных слов! Друзья могут между собой пошутить, посмеяться, но как водится между людьми благородными! Здесь все благородные!
Он оттащил в сторону конторщика, который все еще не переварил обиду.
– Ну, Жоан! Ну, Жоан! – уговаривал его Густаво, взволнованно жестикулируя. – Ты же образованный человек! Право! Надо вести себя пристойно! Если каждый будет срываться и входить в задор от одной рюмки – невозможны ни приятная компания, ни веселье, ни братство!
Потом он вернулся к дяде Озорио и, положив ему на плечо руку, стал в волнении объяснять:
– Я за него ручаюсь, Озорио! Он благородный человек! Просто у него неприятности, и он не привык много пить. Вот и все! Но он славный малый… Не сердись, дядя Озорио. Я за него ручаюсь…
Он пошел за Жоаном Эдуардо и уговорил его пожать руку дяде Озорио. Трактирщик торжественно заверил, что не хотел оскорбить кавальейро. Последовала серия пламенных shake-hands. Чтобы закрепить перемирие, наборщик заказал еще три стопочки белого. Жоан Эдуардо, не желая ударить лицом в грязь, предложил выпить всем вместе по рюмке коньяку. Уставив в ряд рюмки и бокалы вдоль стойки, они обменивались любезными словами, величая друг друга «кавальейро», а пьяный посетитель, забытый в углу, почти лежал на столе, подперев кулаками голову и блаженно уткнувшись носом в пустой графин.
– Вот это дело! – восклицал наборщик, в котором коньяк всколыхнул бурную волну любви к людям. – Гармония! Гармония – моя слабость! Гармония между славными ребятами и во всем человечестве… Я бы поставил огромный стол и рассадил бы вокруг все человечество, и устроил бы банкет, и зажег бы огонь, и все бы шутили и разрешили бы все социальные споры! Недалек день, когда все это сбудется, дядя Озорио!.. В Лиссабоне уже готовятся. И дядя Озорио поставит нам вино для этого банкета!.. Выгодное дельце, а? Попробуй отрицать, что я тебе друг!
– Спасибо, сеньор Густаво, спасибо…
– И мы здесь тоже все друзья, все мы джентльмены! А вот он, – наборщик обнял Жоана Эдуардо, – отныне мой брат: теперь уже мы не расстанемся по гроб. И брось тосковать, дружище! Напишем брошюру… А Годиньо и Нунеса мы…
– Нунеса я раздавлю! – мрачно пообещал конторщик; после стопки белого он стал заметно хмуриться.
В трактир вошли два солдата, и Густаво решил, что пора идти в типографию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68