.. – Голос Гуляй-Дня окреп, он махал перед собой кулаком.
– А, хотим мы одного – жить по-людски, на земле работать себе, а не пану. А ежели тебе или войску какая нужда, все дадим и станем оружно.
Разве я казак? Сроду не был казаком. А они все разве казаки?
Молодой казачок хотел что-то возразить, не соглашаясь, махнул рукой.
– Да цыц ты, щенок! – сердито крикнул Гуляй-День. – Дай мне с гетманом поговорить, может, завтра убьют, а я должен правду сказать, чем болит сердце, да не у меня одного, а у всех посполитых болит...
– Говори, Гуляй-День, – тихо уронил Хмельницкий, – говори, слушаю тебя...
– Видишь, гетман, сколько войска у тебя? Не десять и не двадцать тысяч. Вся Украина – войско твое! А чего хотим? Воли хотим, гетман! А будет воля нам, тогда увидишь, какой край у нас будет!.. Прости, может, не должен такое говорить...
– Хорошо говоришь, – сказал Хмельницкий. – Правду сказал ты, Гуляй-День... Пойми только, тяжко нам, враги кругом...
– Прости, гетман, – поклонился Гуляй-День. – Говоришь, враги, это верно, – а думаешь, польские хлопы нам теперь не завидуют, что мы панов бьем? Они, глядь, тоже так начнут... Только знай, гетман, может, другим разом не сказал бы, а теперь... Что ж, скажу: уступишь панам ляхам – все свой край покинем, подадутся люди посполитые в русскую землю... Ты о моем прозвище подумал? Нескладное оно, известно. А почему так? В нем доля моя:
Гуляй-День! И все! Так и живем. Ты это знать должен. Твои универсалы из-под Желтых Вод мы, как молитву, повторяем...
Гуляй-День замолчал. Хмельницкий притушил пальцем трубку. Засмеялся.
Казаки тоже. Поднялся на ноги. Чувствовал, как что-то связывает его, мешает ему свободно говорить с казаками... Если бы перед ним стояло сто, тысяча, двести тысяч казаков – он полным голосом сказал бы им то, что говорил всегда, когда надо было поднять в них веру в его призыв, в то, что писал в своих универсалах; а тут, глаз на глаз с маленькой кучкой людей, глаз на глаз с Гуляй-Днем, который ошеломлял своей бесстрашной и мужественной откровенностью, Хмельницкий почувствовал, что обязан быть до конца искренним, и он начал неторопливо, взвешивая каждое слово:
– Спасибо, казаки, что утешили меня в своем товариществе. Будем, казаки, стоять плечо к плечу, и я от своих слов не отступлюсь, за это жизнь свою отдам.
Чувствовал, что казаки ждут от него большего. Твердо сказал:
– Выгоним чужих панов, да и своих плодить не станем. Что богом положено на долю нашу, как жить кому, того держаться будем.
Помолчал, подыскивая, что бы еще сказать, и, рассмеявшись, пошутил:
– Будет твое прозвище не Гуляй-День, а Гуляй-Сто-Лет! Пора мне ехать, казаки.
Все вскочили на ноги. Гуляй-День подвел коня. Держал стремя, пока гетман не сел в седло. Сказал:
– Провожу тебя, гетман.
Держась за стремя, шагал рядом. За оврагом ждала охрана. Хмельницкий пожал руку Гуляй-Дню:
– Счастья тебе, Гуляй-День!
– Будь здоров, гетман!
Охрана окружила гетмана. Гуляй-День остался один. Стоял, прислонившись плечом к дереву. К костру не хотелось возвращаться. Было нехорошо на сердце, словно кто-то обидел, словно не сбылись какие-то надежды.
***
...В шатре гетмана ждали. Выговский кинулся навстречу:
– Важные дела, Богдан... – Дрожащими руками разворачивал длинный лист пергамента. – Письмо от короля тебе в собственные руки...
Хмельницкий сбросил мокрый кобеняк <Кобеняк – плащ с капюшоном.>. Поглядел на Нечая и Мужиловского, стоявших рядом, точно не расслышал слов писаря. Спросил Мужиловского:
– Что под Збаражем?
– Последние дни доживают...
– Не вырвутся?
– А хоть бы и прорвались – теперь не страшно.
В глазах Выговского горели злые огоньки.
«Вот так он умеет представиться равнодушным, – подумал он, – когда у самого под сердцем сосет».
– Что ж там король пишет? – спросил Хмельницкий, садясь по-татарски на кошму.
Вытер платком мокрое лицо, кивнул полковникам, чтобы садились.
– Полчаса назад, – облизывая губы, взволнованно проговорил Выговский, – явился парламентер, личный адъютант короля, ротмистр Бельский, и привез это письмо. Король ждет твоего ответа.
– Ответа? – переспросил Хмельницкий.
«Ответа?..» – подумал про себя. Что ж, он ответит. В груди жгло и ломило плечи. Видно, простудился. Этого еще нехватало.
– Постой, Выговский! Крикни там Тимка!
Выговский высунулся за полотнище шатра и сердито позвал:
– Тимко!
Боком в шатер просунулся личный гетманский повар Тимко, низенький сухощавый казак.
– Слушаю, пан гетман.
– Чарку горелки и горсть пороху! – приказал Хмельницкий.
...Через минуту взял в руку принесенную Тимком чарку, всыпал в нее полгорсти пороху, размешал и выпил не поморщившись.
– Такого король не выпьет, – пошутил, вытирая усы, – наилучший способ от лихорадки. Еще под Цецорой научил меня старый казак, помогает. И тебе советую, Иван, не так трястись будешь, держа в руках королевскую грамоту.
– Шутишь, Богдан, а время идет.
– Время теперь для короля важно. Нам спешить некуда.
Вытянулся на кошме, положил под голову кулак. Повернулся спиной к Выговскому.
– Читай, писарь!
Нагнувшись над свечой, Выговский читал:
– "Нашу королевскую милость охватила скорбь, когда дошла до нас весть, что ты проявил непокорство со всем нашим Войском Запорожским..."
– Было ваше! – прервал чтение Хмельницкий. – Пора забыть, пан круль!..
Выговский нетерпеливо пожал плечами.
– "...не выказал достодолжного нам верноподданства, невзирая на то, что мы тебе прислали булаву, хоругвь, и наместо того, чтобы закончить комиссию согласно с составленными нашими комиссарами пунктами, не только не учинил так, но и тогда, когда мы выслали часть нашего коронного войска для усмирения бунта простого народа, который никогда к Войску Запорожскому не принадлежал, ты на это войско наступил и по нынешний день наступаешь.
Мы желали тогда, через нашу комиссию и комиссаров, до конца успокоить государство, истощенное кровавыми внутренними распрями, сущими на радость всем неверным, с которыми ты вошел в союз".
– Ты слушаешь, Богдан? – спросил Выговский, прерывая чтение.
Хмельницкий в ответ только махнул рукой. Выговский заканчивал:
– "...Мы готовы тотчас выслать послов к тебе, и мы уверены, что найдем в тебе достодолжную верность и уважение. Мы уверены в этом, поскольку сами нашею королевскою особою желаем искать способов, дабы те внутренние распри утишить.
Ян-Казимир, король польский, своею рукою, в Топорове в ночь на шестое августа года 1649".
– Покажи, – Хмельницкий поднялся, опершись на локоть, взял грамоту, пробежал тщательно выписанные строки, повторил громко:
– "Ян-Казимир, король польский..."
Мелькнула озорная мысль: «Послать бы к нему Гуляй-Дня, пусть бы трактовал с ним...» Вслух сказал:
– Наверно, и хану уже письмо послал. Теперь надо за Ислам-Гиреем крепко приглядывать.
– Парламентер ждет, – напомнил Выговский.
– А ты что советуешь? – спросил Хмельницкий.
Выговский глянул на Мужиловского и Нечая, надеясь угадать по выражению лиц их мысли, но они смотрели куда-то под ноги, и он неуверенно сказал:
– Моя мысль – надо послать ответ, что мы согласны начать переговоры и прекратить войну...
– А ты, Нечай? – обратился Хмельницкий к полковнику Нечаю.
– Я мыслю – принудить короля к капитуляции, тогда другой разговор будет. Не жаловать станет нас, а говорить с нами как с равными.
– Я тоже так мыслю, – сказал Мужиловский.
Гетман поднялся с кошмы.
– Завтра утром взять Зборов! Коронное войско добить. Парламентер пусть возвращается. Ответа не будет.
Выговский протестующе поднял руку.
– Ступай, я так сказал – и конец.
...Выговский вышел. Нечай и Мужиловский поднялись.
– И вы ступайте, отдохните... Какой там мир? О чем трактовать? – гетман вскочил на ноги. – Слабодушен стал мой писарь.
Нечай многозначительно заметил:
– Шляхетская кровь играет...
Хмельницкий поднял брови и задумчиво посмотрел на Нечая:
– Нет, друзья мои, не о мире теперь речь. Добьем королевскую армию завтра – значит наша воля добыта навеки, а мир и переговоры – только проволочка, которая даст возможность королю и шляхте подготовиться к новому рушению.
Казалось, говорил сам с собой, словно убеждал себя.
Оставшись один, невольно вспомнил беседу с казаками у костра. Теперь он хорошо знал, чего ожидают они от него. И в эту минуту, за несколько часов до нового боя, перед рассветом, возникла мысль: неужели все еще не дал достаточно воли своим казакам? Тем воинам, которые вместе с ним ходили на битвы, начиная с Желтых Вод? Сегодня их уже не десять и не двадцать тысяч, а многие десятки тысяч... Ни за что на свете ни король, ни шляхта не согласились бы всех этих воинов вписать в реестры. А разве его собственная старшина согласилась бы?
– Богдан!
Вздрогнул, услыхав голос Лаврина Капусты.
– Задумался, – пояснил, пожимая руку Капусте. – Садись, рассказывай: какие вести?
Капуста сбросил на землю мокрый плащ и шапку, сел на кошму.
– Худые, Богдан.
– Что ж, говори дальше, – приказал Хмельницкий, став перед Капустой и скрестив руки на груди. – Говори, я слушаю.
– Король послал письмо хану. К Сефер-Кази уже пробрались посланцы от канцлера. Я думаю...
Хмельницкий остановил Капусту резким взмахом руки:
– Молчи! Мне нет дела до того, что ты думаешь. Как могли пропустить гонцов к хану? Проморгали, дьявол вас побери! Куда глядели?
– Ты же знаешь, гетман...
– Не знаю, ничего не знаю. Боже мой! – закрыл лицо руками.
Словно на что-то еще надеясь, сказал:
– Неужто это так?
– Из верных уст, – твердо проговорил Капуста. И, помолчав немного, добавил:
– Он там уже недели две...
– Думаешь, удержится?
– На бога надеюсь.
– А если спросят, где тот Бельский?
– Повстанцы сожгли вместе с маетком.
– Так...
...Дождь однозвучно шумел за шатром. Перекликались часовые.
Хмельницкий вышел из шатра. Ветер хлестнул в лицо дождем и дымом костров. Не замечая ни дождя, ни горького запаха дыма, стоял он без шапки, унесясь мыслями далеко от лагеря, от этой ночи. Где-то за мраком ночи пробивался ясный, солнечный день, и он там видел себя самого, на диво спокойного и уравновешенного, такого, каким никогда себя не знавал. Это продолжалось одну минуту, и, может быть, именно это принесло ему внезапное успокоение.
Он вошел в шатер и тихо сказал Капусте:
– На заре начнем бой. Прежде, чем они сторгуются с ханом, надо добыть победу. Понимаешь?
Лаврин Капуста молча склонил голову.
Глава 19
Сефер-Кази-ага внимательно слушал королевского маршалка Тикоцинского.
На бесстрастном лице ханского визиря ничего не видно, но в сердце Сефер-Кази не было ни тишины, ни спокойствия. Вот и настал долгожданный час – доказать хану Ислам-Гирею, какой у него мудрый визирь. Разве найдется при других царских дворах такой разумный и сметливый первый министр, как Сефер-Кази-ага? Нет! Не найти такого.
Тикоцинский говорил торопливо. Толмач, безбровый и толстый татарин Казими, едва успевал переводить взволнованные слова маршалка. Но чем больше волновался гонец канцлера, тем спокойнее становилось на сердце у Сефер-Кази.
Сефер-Кази жмурился, от удовольствия перебирал пальцами на животе.
Теперь иначе заговорят королевские министры. Представил себе на миг разъяренное лицо Хмельницкого и укоризненно закачал головой.
Тикоцинский смущенно замолчал. Визирь махнул рукой: «Пусть гонец говорит дальше». Толмач перевел. Тикоцинский продолжал. А когда он закончил, Сефер-Кази поднялся и обратился к толмачу:
– Скажи неверному, пусть ждет ответа, – а сам вышел из шатра.
Тикоцинский, скрывая в сердце тревогу, ждал. Прямо перед ним стояли двое татар с обнаженными мечами и следили за каждым его движением. Толмач сидел поодаль, скрыв глаза под набухшими веками. Тикоцинский понял: теперь он беззащитный пленник визиря, и тот, если вздумается, может передать его Хмельницкому. От этой мысли мороз прошел по спине. Кусал усы, утешал себя, что визирь, наверно, согласится на переговоры, иначе он сразу отказался бы. Вспомнил, как несколько часов назад канцлер Оссолинский говорил в шатре короля:
– Единое наше спасение – добиться, чтобы хан разорвал союз с Хмельницким. Надо соглашаться на все, уплатить дань, подкупить визиря, мурз... Разорвать их союз – единый путь к спасению.
...Тикоцинский сидел в шатре визиря и ждал. Он понимал – визирь сейчас у хана. В эти минуты решается судьба Речи Посполитой. Ведь утром Хмельницкий ударит снова.
Время тянется неимоверно долго. Неужто татары не согласятся? Что будет? Тяжелая усталость сковывает веки.
Сквозь дрему Тикоцинский вспоминает, что королевский лагерь окружен со всех сторон. Взволнованное воображение рисует ужасающие картины битвы.
Все гибнет. Все развеяно по ветру. Все станут пленниками Хмельницкого и хана. И уже никогда не возвратится шляхта в свои имения над Днепром.
Легкое прикосновение руки к плечу вырывает Тикоцинского из трясины тяжелого забытья. Визирь стоит перед ним, и он опрометью вскакивает на ноги. Заглядывая в глаза визиря, он силится угадать, с чем вернулся Сефер-Кази от хана. Толмач, кривя губы в презрительной улыбке, говорит:
– Великий визирь Сефер-Кази-ага великого хана Ислам-Гирея приказывает тебе, парламентеру короля Речи Посполитой, возвратиться в свой лагерь и сказать канцлеру Оссолинскому, что визирь согласен говорить с ним утром, после восхода солнца, в Зеленом Яре, на правом берегу Стрыпы. А чтобы тебе не было опасности от казаков, великий визирь приказал спрятать тебя в воз с сеном и в сопровождении охраны отправить в лагерь короля.
Тикоцинский низко поклонился. Сефер-Кази-ага опустил веки. Толмач легонько подталкивал Тикоцинского в спину. Сейманы <Сейманы – стража.> шли следом.
После восхода солнца в Зеленом Яре, над Стрыпой, канцлер Оссолинский ожидал визиря Сефер-Кази. Он услышал резкий и грозный звук труб, и на его впалых небритых щеках заходили желваки. Свита канцлера тревожно переглянулась. Оссолинский низко опустил голову. Тяжкий позор выпал на его долю. Но мгновенно он овладел собой. Только бы умилостивить проклятого визиря, а позор пятен надолго не оставит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83