Высокомерно начальственной печалью, из-за необходимости копаться в грязи, был окрашен состоявшийся на вонючем лестничном сквозняке допрос Юлии насчет ее социальных координат, также – истинной цели проникновения в цирк без билета и необычным путем, – но еще более раздражала неторопливая пунктуальность, с какой чуть не по секторам сличали ее внешность с фотографией в документе и кончиками пальцев затем исследовали содержимое сумки, прежде чем отпустить... всякая мелочь полицейского прикосновения приводила Юлию в бешенство. Не вступая в пререкания, она прямиком отправилась рассказать о случившемся Дымкову, чтобы тот длинной рукой проучил зазнавшегося вельможу, но сообразила по дороге, что жалоба ее означала прощение предполагаемому защитнику за еще худшее оскорбленье... Как всегда, публики было чуть не вдвое больше проданных мест. По круговому променуару в два встречных потока текла пестрая зрительская масса, распаренная не столько даже аммиачной конюшенной духотой, как волнением предстоящей необыкновенности. Пока колебалась, идти ли, Юлию понесло толпой: ничего, пусть смотрят на сверженную королеву! Ее замечали и сторонились, склоняя головы под предлогом заблаговременного протирания биноклей, и тем пристальней к ним под носовые платки засматривали особые инспектора, выуживая контрабандные фотоаппараты. Обильная иностранная речь подтверждала возрастающий зарубежный интерес к иллюзиону Бамба, способному, при некоторых условиях, затмить все прочие сенсации века. Как раз двое у Юлии за спиной беседовали по-немецки о мимолетной заметке в заграничной прессе, где московский корреспондент тоном комического прогноза, вполне всерьез, однако, предсказывал цирковому аттракциону грозную будущность в арсеналах наступающего коммунизма, – но ничье признанье, хотя бы мировое, не могло смягчить ее гнева. Когда же кто-то из старых приятелей отца детским именем назвал ее сбоку, вовсе не обернулась во избежание расспросов о постигшей ее катастрофе, тень которой еще отражалась в ее лице.
Совсем недавно глохла и слепла от ярости, заслонившей все на свете, поостывшая теперь в ноющую потребность отплаты – не сановнику, конечно, занявшему ее тронное место наверху. Сколько же полезных открытий по части мщенья было сделано Юлией за минувшие дни добровольного заточенья! Казалось бы, каким инструментом добраться туда, в середку ангела? Но ведь убойные качества кинжала определяются не только твердостью металла, длиной жала, тонкостью заточки, даже не механическим расчетом лезвия, для лучшего преодоления среды или веществом подсобного действия, заранее нанесенного на режущую поверхность, но в неменьшей степени морально-психологическими обстоятельствами, вроде внезапного удара и выбора самой точки пораженья, откуда орудию легче проникнуть за пределы, обусловленные его техническими параметрами, желательно в самый мозг жертвы. И престранное совпадение, едва подумала о внешнем виде кинжала и подходящей для него руке, тотчас наткнулась взглядом на мелькнувшее в потолке узкое, как бы затесанное лицо. Значит, и он различил ее одновременно, потому что видно было, как дернулись от неприятной неожиданности его усики, и потом произошла стремительная эволюция взаимоотталкиванья, отражавшая механизм их тогдашних, на разрыве остановившихся отношений.
Надо подвести итог чувствам, с какими они сходились в этот раз. Если любая жизнь бывает проникнута одним каким-нибудь стремлением, неизгладимой, до гроба неосознанной тоской иногда, то у режиссера Евгения Оттоновича Сорокина все заключалось в преодоленье той давней, еще киевской травмы; происходившим отсюда ощущеньем неполноценности и мерился масштаб его болезненного самолюбия. На своих кинопремьерах и международных фестивалях, чем ценнее бывали премии и громче аплодисменты, тем унизительнее представали некоторые болезненные видения детства... Нет, не услужливо суетливая при всей громадности, столько конфуза доставлявшая юноше своими ухищрениями нищеты, бестолковая мать, не столь же фантастический отец в портновской жилетке и с чахоточным хвастовством о своей причастности к истории, так как подмастерьем у знаменитого портного принимал участие в сооружении того самого парадного мундира для господина киевского градоначальника, в коем тот совместно с чинами придворного ведомства проносил мимо огорченного государя императора только что подстрелянного Столыпина... Пожалуй, никогда и ни к чему другому в жизни, включая приобретенный впоследствии малолитражный автомобиль, потолок мечтаний советского деятеля на вершине бытия, не питал Сорокин более страстного вожделения, чем к той кондитерской слоеной драгоценности с розовым тюрбаном глазурованных сливок, на которой и был так печально застукан в богатом особняке на Банковой. Юлия всегда понимала, что было бы смертельной обидой Сорокину хоть полусловом обмолвиться про тот смешной, давний, вообще незначащий эпизод: ну чуть у них возникала пауза в разговоре, оба почему-то именно его принимались разглядывать в памяти своей – пристально и по-разному: она – как лакомство, сберегаемое в запасе до поры, он же – как хлыст, которым когда-нибудь его ударят по лицу. Однако имелось нечто, еще более тяготившее знаменитого режиссера, – не одни только черные, сквозь лестничную балюстраду, насмешливые глаза наблюдательной девочки преследовали его всю жизнь, даже не само по себе скрипучее пророчество великого Джузеппе насчет его кинокарьеры, а последующий затем момент, когда стоявшая сзади мать могучим нажимом в затылок сына склонила его к руке парализованного старца. Так сошлось, что уж никак нельзя стало обойтись без поцелуя, которым он, временно бедный , как было сказано о нем, мальчик выручал свою кормившуюся при доме семью, ибо сопротивление, конечно, повлекло бы для нее кучу мелких, нищету усугубляющих бедствий. В конце-то концов не было ничего позорного в помянутом акте почтения к гению, богачу, патриарху, вроде как бы и благодетелю, но в том-то и дело, что сверх заработанного горбом никогда не было получено ни гроша из лобызаемой руки – ни до, ни после погребения в счет совершенного поцелуя. Меж тем настолько сочно, от безвыходного ребячьего усилия, видимо, прозвучал тогда самый чмок , что доселе стоял в ушах и свидетелями был воспринят, если не как присяга на верность уходящей династии, то по меньшей мере как трогательное обещание, чуть выбьется в люди, тотчас поспешить снять на синематографической ленте особо высокохудожественную картину с участием маленькой Юлии, которая к тому времени как раз успеет подрасти. Таким образом, стоявший на краю могилы великий человек, не расходуя основного капитала, оставляемого в наследство обожаемой внучке, дополнительно, чтобы не скучала в жизни, обеспечивал ей вполне радужную, привольную будущность и одновременно творил благотворительное дело, на пьедестал возводя ничтожество из грязи. Юлия сидела на окутанных пледом коленях деда, но отлично запомнившая украденное пирожное, она про тот знаменательный вечер, никак не запечатлевшийся в детской памяти, узнала лишь в преувеличенном пересказе родни и, разумеется, после успешного сорокинского дебюта на развивавшемся тогда кинопоприще. В действительности никакого скрытого механизма не содержалось в мимолетной шутке старика, растолкованной позже в желательном смысле, вдобавок почти никого из свидетелей не оставалось в живых, кроме одного Дюрсо, пожалуй. Сама же Юлия легчайшим намеком, в обстоятельствах крайней нужды не напомнила бы мнимому должнику про взятое обязательство, но, значит, с возрастом, все настойчивее при встречах, читалось в ее лице какое-то затаенное ожидание, приводившее режиссера в исступленье кроткой, причем социально окрашенной ненависти к миллионеру – в первую очередь ухитрившемуся сорвать пожизненный вексель с юнца и оборванца. В конце-то концов последнему ничего не стоило, ибо за казенный счет, оплатить его в общем потоке расхожих фильмов. Неминуемый приговор газет избавил бы Сорокина от повторных попыток. К сожалению, в окружающей действительности не обреталось роли, мало-мальски, чтобы посмешища не получилось, подходящей к царственно-статуарной конституции актрисы.
В толчее заметив Юлию, режиссер попытался сделать финт , метнулся вправо-влево, спрятался было за подвернувшегося плечистого моряка. Не благоразумие или самолюбие удержали его от унизительного бегства, а то совершенно новое обстоятельство, что и Юлия прикинулась, будто не видит его, взаимоотталкиванье сменилось фазой обоюдного притяженья. В следующий момент он с фальшивым оживленьем, салютуя поднятыми руками, двинулся к ней наперерез потоку. Шумно-преувеличенная радость встречи даже привлекла внимание толпы, обтекавшей их по сторонам. Произошел обычный размен репликами скользкого и показного изыска, с холодком притворной дружбы – защиту от иной навязчивой искренности, чтобы не раскрываться самому: лучшая гарантия от чьей-нибудь бестактной судьбы.
– Ну, и я, и я то же самое... – сдержанно говорила Юлия, высвобождая из сорокинских рук свои. – Смертные полагают, что эпохальный режиссер обогащает на съемках мировой экран, а он... Как это вас занесло в наш печальный балаган?
Он комично пожал плечами:
– Чтобы обогащать кого-то, надо изредка обогащаться самому. Я с детства питал почтительную зависть к фокусникам, уличным шарлатанам, ко всяким вообще простонародным сластям... – Он почти побледнел от словца, выскользнувшего из памяти, но Юлия великодушно не заметила оговорки. – А вы-то, вы-то, капризница, что поделываете тут? Вы же собирались куда-то, не то в Давос, не то на Бискайю.
– О, вы совсем отбились от реальности, Женя. С некоторых пор я чуть не каждый вечер высиживаю здесь в директорской ложе.
– Это у вас атавистическое, я тоже был подвержен цирковой романтике: выстрелы бича, пощечины, конский аммиак. К несчастью, все ржавеет на свете, меркнет, приходит в негодность... детские очарованья и мы сами вместе с ними.
– Не потому вы пытались сейчас скрыться от меня, чтобы не омрачаться видом друзей.
– Напротив, это пани Юлия, надменным сиянием наполняя цирк, не обратила внимания на своего давнего поклонника... хотя он все первое отделение подавал вам сигналы и всякие фигли-мигли, с риском вызвать неодобрение милиции.
Она иронически улыбнулась режиссеру.
– Последнее тем более трогательно с его стороны, что я прибыла всего минуту тому назад, – досказала она и насладилась его замешательством. – Но давайте же отойдем в сторону, а то они затопчут нас.
В их кругу в особенности ценились умные колкости, произносимые без интонации и хотя бы на уровне цирковой репризы, лишь бы сражающие наповал.
Антракт кончался, пора было спешить на места.
– И что же вдохновляет вас на ваш ежевечерний подвиг?.. Роман, какое-нибудь экзотическое увлеченье?
– Не терзайте меня насмешками, Женя. Все простительно одинокой, всеми покинутой женщине...
– ... потому что все боятся фамильярностью навлечь на себя вашу немилость, пани Юлия, – впрок, на будущее поспешил оправдаться Сорокин. – Однако, по старой дружбе, кто же он?.. Ведущий акробат, кавказский канатоходец? Тоже среди наездников попадаются иногда Гераклы с мощной фигурой...
– Я вас давно не видала, вы стали изрядный балагур с тех пор и, видимо, сегодня в ударе, – в полушутку хлестнула она его словом в наказанье. – Право же, у меня так на душе, словно попала в компанию подвыпивших гардеробщиков.
– Нет, в самом деле, что? Не бойтесь меня, я чем-то отравился вчера и не смешлив сегодня.
– Нельзя, здесь тайна с грифом высшей секретности.
– Клянусь никому не выдать ваш секрет, – все добивался режиссер с каким-то тайным умыслом. – Дайте же хоть на карточку взглянуть, в сумке у вас, для кого вы берегли себя столько лет и зим, пренебрегая толпой нищих там, внизу.
Действуя натиском и шуткой, он почти расстегнул лакированную коробку у ней на ремне, она отвела в сторону его слишком предприимчивую руку.
– Не суйте нос куда не надо, а то машинка защелкнется и вы потеряете добрую половину своей былой привлекательности. – Просквозившая в ее тоне серьезная нотка заставила Сорокина комично поднять руки в знак капитуляции. – Право же, когда вплотную приглядишься к людям, невольно проникаешься жалостью, даже гуманизмом ко всем пытающимся переделать их на высший образец.
Замечание Юлии относилось к толпе, заторопившейся на чудо, пришлось прижаться к стенке. Скоро никого, кроме них, не осталось в опустевшем проходе.
– Дорогая, я не собирался огорчать вас, но вы так похудели... и мне не нравится тревожность в ваших глазах, словно приходится обороняться от какой-то безумной идеи. Если не секрет, что именно происходит с пани Юлией?
– Я очень сложно живу сейчас. Высокая гора и отвесная пропасть над нею.
– И вроде воздуху не хватает порой, так? Узнаю симптомы... это и роднит вас с выдающимися менталитетами современности, как сказал бы ваш уважаемый папа. Со мною в том числе, с вашего позволения. Дело поправимое, если нет другого диагноза...
Она надменно усмехнулась:
– Я тоже имею склонность к юмору, но здесь несколько иные переживания, чем у передовиков животноводства, в которых, судя по последнему фильму, вы так сильны. Случилось, Женя, что на вершине горы я вошла в странное облако. Мне в нем нехорошо.
– Но разве нет у пани Юлии интеллектуальных друзей, чтоб какой-нибудь смельчак протянул руку сойти назад, к людям?
– Пусть протянет.
– Он не прочь, но ведь для этого ему потребуется побывать на месте действия.
– Мы могли бы отправиться туда немедленно.
Вслед за бурей аплодисментов наступившая тишина возвестила начало аттракциона. С тоской во взоре Сорокин обернулся на проход к арене, и Юлия до конца насладилась его плебейским сожалением о пропадающем билете, стоившем даже ему таких усилий.
– Неплохая мысль, но боюсь, мы уже опоздали к началу. Меня так долго звали, что не хотелось бы обижать приятелей, самого чародея в том числе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107