Большинство вещей давно известно мне... но откуда эта мучительная от какой-то неуловимой новизны и общности всех сокровищ резь в глазах?
– Учтите, милый Сорокин, как правило, я собираю только подлинники... – надменно, а главное, вполне правдоподобно, пояснила Юлия, – точнее варианты, повторения, первые эскизы замысла художника, то, что у профессионалов называется avant la lettre Предшествующий эскиз, вариант до подписи автора (фр)

, и вам станет чуть полегче, – вдруг захотелось ей заранее уличить в невежестве мосфильмовского энциклопедиста.
Имелись в виду пробные оттиски гравюры до внесения окончательных поправок и, следовательно, до авторской подписи: количество обнаруженных Юлией в дальнейшем пестрых сопроводительных сведений, каких не почерпнуть в каталогах, ценниках и справочниках, с наглядностью подтверждало самообразовательную пользу всякого коллекционерства. Еще убедительней выразилась плодотворность собирательства в рассуждениях Юлии об особой важности таких предварительных произведений для науки, потому что вводят исследователя в потаенный противоречивый мир художника в самом разгаре его сомнений и борьбы с подобными, иногда главными призраками, исчезающими по окончании творческого процесса.
– Жизнь корабля в его скитаниях по волнам, она прерывается, если не кончается совсем с прибытием в порт назначенья, – тоном лектора продолжала она, и Сорокин с удовлетворением опознал в брошенной ею фразе искаженную цитату из самого себя.
И то существенное обстоятельство, что Юлия тотчас поняла свою оплошность, оборвалась, смутилась, снова несколько подравняло их карты и возможности. В отместку ей режиссер продолжил мысль по контексту статьи, откуда та была похищена, что нередко вариант даже богаче как некое предверие тайны, где зрителю взамен безоговорочного поклонения чуду даруется как бы соучастие в его созидании.
Так в беспредметной и приятной перебранке обходили они залы, соблюдая давно установившийся протокол ничем не хвастаться и не удивляться ничему. Ввиду размеров подземного хранилища, недоступного для одноразового обозрения, они шли быстрей обычного, задерживаясь взором на чем либо заслуживающем особого вниманья. Там были сплошь прославленные мастера, но с каждым шагом Сорокин все острее испытывал возрастающее, почти мозговое раздражение, как от неуловимых опечаток при беглом чтении газетного листа. Конечно, ни один музей мира не обладал такой коллекцией авторских дублей вариантного происхождения, но тогда при всей разности эпох, школ и творческих почерков бросалось в глаза необъяснимое во всех шедеврах родственное сходство, точно изготовленных механической рукой. Несколькими месяцами позже, уже после одержанной социальной победы, признался своей сообщнице режиссер, что лишь гипноз подземной тайны помешал ему сразу сделать авторитетное умозаключение о чуде, ради которого приехали.
Сразу по выходе из четвертого зала, на пороге пятого за высокой готической решеткой бокового ответвленья теснилась еще одна группа узников подземелья В отличие от давешней чисто цивильной толпы мраморных деятелей античной древности, то были лишь деревянные фигуры в полный рост раскрашенные творения готического средневековья. Уж, наверно, нигде больше не имелось столь цельного комплекта образов, рожденных теорией и практикой западного христианства. Видно, католические итальянские тетки немало повозили гостившую племянницу по своим соборам, монастырям и галереям, если столько лет спустя запомнившиеся статуи перекочевали сюда из осиянных цветными витражами кафедральных сумерек. Босые пророки, томные митроносцы, епископы в майоликовых ризах и двурогих тиарах с золочеными жезлами, скорбные, с самых прославленных алтарей возносящиеся мадонны, в изящных корчах застывшие мученики. И лишь один из них в потрескавшейся францисканской рясе с грубым веревочным поясом просунул нос сквозь прутья своей железной корзины, немигающими агатовыми глазами уставясь в упор и так убедительно спрашивая у популярного кинодеятеля современности – ведомо ли ему, что станет с человечеством, когда в кострах революций окончательно пожрут их обветшалую, червецом времен источенную деревянную плоть? – что тот непроизвольно протянул руку отбиваться от непроизнесенного пророчества, о котором и сам догадывался, несмотря на передовое мировоззрение.
– С кем вы там поотстали? Ах, вы с ними! Все безработные мои стоят в очереди на свои ниши и постаменты...
– Надеюсь, будет там и помпейский мальчик, вынимающий занозу? – корректно справился Сорокин, но ирония пробилась к ней, сквозь ее раздумье. – Бедняжка, мне и подумать больно, какой ценой все это досталось пани Юлии!
Кроме висевших по стенам, не меньшее количество холстов еще без рам и составленных друг к дружке у колонн, в емких нефах за ними, дожидалось своей очереди на вниманье. По мере того, как продвигались по залам, всюду, куда ни обращался взор, вместо положенной музейной стройности, царил нарочитый местами хаос запасника, даже реставрационной мастерской, и возникало естественное, тем более законное недоуменье, что могущественному существу, в тысячу рук творившему нагроможденные шедевры, ничего не стоило одновременно навести порядок с наиболее рациональным размещеньем их на свободных площадях. По всему видно, хозяйке хотелось принять на себя часть работы по окончательному устройству сокровищ, умножающей радость обладанья ими, не столь уж утомительной к тому же, ибо без посторонней помощи ей все равно не хватило бы сил втаскивать на крюки.
Впрочем, сама она отвергла осторожно высказанное сорокинское предположенье.
– О, нет-нет, мне просто не нравится сплошная, сверху донизу, дурного дворцового стиля развеска как в палаццо Питти, например, где все они , – имелись в виду живописцы, – кричат как на базаре, вперебой лезут вам на глаза каждый со своим товаром. Мне больше по душе более современный способ, когда самая стена служит фоном для картины. К сожалению, такая система требует и соответственных полезных площадей, но главная-то моя трудность вовсе не в тесноте. Вы скоро убедитесь, что как раз места у меня хватит на любое, сколько надо, на любое их число... Можете понять это, Сорокин?
Словно перед нежелательным признаньем она сделала затяжную паузу, крайне насторожившую консультанта, который более чем почтительно сейчас ждал конца фразы, наклонами головы понуждая ее к продолженью. Морщинка утомленья пролегла мимо губ, нотка разочарованности перед изобилием чуда придала чрезвычайную значительность ее признанью. И вдруг досказала, что, если захочет, никакой человеческой жизни не хватит не только обойти, на крыльях облететь образовавшееся пространственное вместилище. Так и не понял он в тот раз намек Юлии, истинную суть ее затруднений. Гораздо позже, когда веленьем все той же могущественной воли самое воспоминанье о ночном приключенье погасло вдруг, пришло в голову однажды, что мнимая незавершенность подземелья, привидевшегося ему во сне, объяснялась не столько неустройством организационного периода, как подсознательным опасеньем и раздумьями о целях всего на свете, что неизменно возникает в результате наших, к чему-либо приложенных усилий. Возможно, кабы потянуть за хвостик мелькнувшей мысли, которая позднее натолкнула его на сценарий о царице древности, вроде Иштар, режиссер Сорокин так и не понял и упустил большую и поразительную тему Юлии, но самое странное, что, потенциально владея чудом, которым могла стать для него та нарисованная, запертая от него Дунина дверь, продолжал творить свою киногазетчину под умеренный казенный аплодисмент.
Зато два последующих зала сплошь оказались завешены вовсе не известными Сорокину полотнами, вразрез сложившемуся было мнению о собрании Юлии как внушительном комплекте подделок и подражаний. Возможно, он даже повинился бы в том хозяйке, если бы своевременно не бросилось в глаза, что все они там были почему-то одного размера. Стремясь вернуть себе репутацию непогрешимого судьи, режиссер с иронической похвалой отозвался о таком принципе подбора шедевров, значительно облегчающем их упаковку при переезде на новую квартиру.
Слегка покосившись на проявленную резвость мысли, Юлия покачала головой:
– Мне нравится, что вы в таком ударе сегодня, но берегите ваши силы... они еще потребуются вам впереди, – повторила она с безгневной улыбкой, ведя его дальше от одного удивления к другому.
Оказалось, в стремлении пополнить коллекцию, она прибегла к кое-каким тайным средствам своего изобретения. В частности, они заключались в масштабном увеличении миниатюрных творений живописи, обычно наряду с прочей мелочью скрытых от обзора в музейных витринах. Здесь были представлены наиболее удачные из них. Таким образом объяснилась их эскизная манера с несколько грубоватым мазком и прежде всего затрудненность опознанья – не меньшая чем если бы показать на экране ускользающее от нас цветенье милой травяной мелюзги, повседневно попираемой ногами. Разумеется, эстетическая ценность их была различна, и, чтобы никому не доставлять преимуществ, хозяйка поставила их в одинаковые условия: пусть соперничают поровну!
– Очень, очень мило... – почтительно кивал Сорокин.
Мимоходом, в развитии давешней теории о вариантах и подлинниках Юлия посвятила режиссера в свои коллекционерские терзанья. Они заключались в бесплодных усилиях раздобыться для своего музея чего-нибудь стоящим по части картин, скульптуры или в особенности желательной античной bijouterie из какого-нибудь там троянского кургана. К несчастью, вся мало-мальски достоверная классика была уже скуплена, описана, пронумерована в каталогах мировых галерей: даже третьестепенных жемчужин не раскопаешь нынче среди хлама аукционных торгов и подпольных антиквариатов – тем более в стране, где абсолютная власть собственника ограничена обязательной регистрацией сокровищ. Что делать? Не воскрешать же ради прихоти кого-либо из великих мастеров, давно пущенных матерью природой на другие неотложные надобности? Опасение провинциального налета не позволяло Юлии мириться и с копиями – пускай даже в виде зеркального двойника, хотя и приходило в голову не раз, что на достаточном качественном уровне тот автоматически становится оригиналом в случае, скажем, истребления последнего. В конце концов при желании и с помощью тайных средств, именуемых в газетной хронике загадочными обстоятельствами, самые надежные хранилища сгорают не хуже всего прочего на свете, а истинная коллекционерская страсть всегда мерилась готовностью к преступлению, присутствующему во всякой большой игре. В любых условиях уничтожение соперничающих собраний превращало данное в подлежащий немедленной конфискации пиратский клад – без права показать его самому верному и невежественному из поклонников. Словом, не одни лишь потенциальные угрызения совести помешали Юлии прибегнуть к услугам своего таинственного покровителя, наделенного, помимо стихийного могущества, почти кротким долготерпеньем. Выявлялся забавный по наивной хитрости, вместе с тем единственный для частного лица путь приобретения уникальных произведений посредством внесения в подлинник каких-либо новых подробностей и замен при сохранности основных планов, разумеется: метод отвергнутых гением, заново открываемых вариантов.
В подтверждение догадки часть ближайшего зала оказалась выгороженной как бы от постороннего любопытства, хотя и маловероятного в столь надежном укрытии.
Кусая губы, Юлия молчала в нерешимости, открывать ли ироническому посетителю свой фирменный сюжет.
– Не судите строго, Женя... здесь у меня кое-что не закончено, пока в работе, – сказала она, наконец, и, не спуская глаз с насторожившегося арбитра, отдернула холщовую, до полу, занавеску.
На сложном инженерном сооружении там покоился легко узнаваемый автопортрет всемирно-знаменитого голландца с его рыжеватой белотелой супругой на коленях. Отсутствие кистей и палитры поблизости, также легкая смазанность изображения, как на плохой фотографии, указывали, что картина находится в сухой переделке. Не сразу уловимое смещение сюжета вызвало у Сорокина сперва лишь как бы оптическое замешательство с последующим переходом в физиологическое отвращение к еще неразгаданному подлогу и в симптоматичную, не от съеденных ли давеча пирожных, желудочную муть отравления. Даже мелькнула режиссерская деталь, как легко кровавой рвотой изойти насмерть запертому в камере с восковой куклой наедине... Собственно размещение фигур и самый натюрморт оставались прежними, художник был в своеобычном берете и навеселе, но обернувшаяся женщина с такой щемящей, в фазе безумного прозрения тревогой всматривалась куда-то поверх зрителя, что и того тянуло оглянуться на нечто у себя за спиной, побледневшее ее лицо выражало крайний испуг, вино из наклоненного бокала проливалось на плечо супруга.
– Да-да, перед вами то самое, что вы подумали! – горячо подтвердила хозяйка догадку режиссера, даже приотступившего слегка – то ли для лучшего рассмотрения, то ли от неожиданности. – Конечно, это она самая дрезденская Саския ! Но фрагонаровская трактовка интимного события противоречит всему рембрандтовскому строю с его глубинным органным спектром. Как видите, ничего не меняя, я лишь изменила акцентировку произведения... Неужели не угадываете – зачем?
– Ну, знакомить нас лишнее, пожалуй, я неоднократно встречался с мадам... – шутливо раскланившись перед шедевром, сказал Сорокин. – Однако на ней лица нет... Что приключилось с бедняжкой: воры, кредиторы или просто с обыском пришли? Было бы интересно от самого соавтора узнать разгадку ребуса... С чего у них там заколодило ?
– Мне показалось, так будет драматичнее. Когда внезапный, среди праздника, стук в дверь, и неизвестно, кто стучится. Думаете, мышление противопоказано живописцу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107