Но Балицкий потребовал, чтобы я отдал приказ о выделении первого батальона, которым он командует. Первый батальон мы считали лучшим в соединении, в нем было больше всего старых партизан, черниговцев, и я категорически отказался выполнить это требование. Запросили по радио Украинский штаб. Там поддержали меня. Кончилось тем, что Балицкий от самостоятельного задания отказался. Было решено, что он останется в нашем соединении командиром первого батальона.
Но и сейчас, видно, он еще не остыл. Нет, нет и покосится хмуро в мою сторону. Все-таки уговорили: стал рассказывать. Рассказывал он с видом человека, которому все прежнее кажется не стоящим большого внимания. Слушатели чувствовали, что обращается он к ним немного свысока, но и это ему прощали. А некоторые, может быть, считали, что так и должен говорить прославленный партизан.
- Мы вот трогаем прошлое, перебираем, подсмеиваемся даже над собой. Каждый из нас, старых партизан, много смертей прошел. Я сам лично, если даже скромно считать, двадцать две смерти миновал и продолжаю действовать. Бывает, спрашиваю себя: "Почему ты, Григорий, еще живой? Уберегся или посчастливило?" Ответ даю такой: остался цел после боя - не твое это личное счастье и не для отдыха ты остался или славы, а для дальнейшей борьбы за окончательную победу!
Если же касаться лирического и поэтического, - то самое для меня поэтическое до конца войны - это смерть и гибель врага... Нет, почему же? Я и человеком остаюсь, но я нацеленный человек и об этом буду с вами беседовать.
Знал я одного товарища. Был он смелым. Но все подсчитывал: "Я, мол, один, другой, третий и четвертый раз прикоснулся к своей гибели, значит, шансы мои с каждым разом прогрессивно уменьшаются - перелет, недолет, а ведь накроет когда-нибудь и цель". С каждым боем он становился все осторожнее и дошел со своей прогрессией до того, что проснулся раз среди товарищей, вскочил с черными от страха глазами и как заорет: "Немцы!" Пистолет к виску - и готов. Не успели его удержать. А немцев как раз и не было.
Вот я слышу такое слово "осторожность", будто партизан должен быть осторожным. Но где тут граница осторожности и трусости? Граница, конечно, есть. Осторожность - это мысль, человек еще думает, понимает, как оберегаться. Трусость - это бессмысленное бегство, паника. Пример: лежим однажды в цепи, за укрытием, видим, как идет на нас немецкая пехота, подпускаем. Вдруг один наш уважаемый товарищ кричит: "Братцы, автоматчики!" Сорвался и побежал. И все за ним побежали. Что такое? Мы ведь и раньше знали, что в немецкой пехоте много автоматчиков. Нет, дело тут не в автоматчиках, а в голосе паникера - подействовал на нервы.
Трусость - самый лютый враг партизана. А что касается осторожности... Осторожность действует по-другому. Она сестра трусости, но хитрая, все умеет объяснить и оправдать и постепенно партизана превращает в труса.
Как это бывает? Дает командир задание. Идет партизан и видит - ужасно трудно и опасно. И вот он уже не идет, а ползет. Это правильно, надо ползти. Но ведь придется когда-нибудь и встать. Одним ползанием дела не кончишь. А голову он поднять не может. Прижимает ему голову к земле неведомая сила. Он ее в душе уважительно определяет, как осторожность, а она уже давно выросла в трусость. Возвращается такой партизан и докладывает: "Товарищ командир, оказалось невозможным". И все так аккуратно объяснит, что только и остается похвалить его за осторожность. А цель? Цель не достигнута. Целью стала осторожность.
И вот закон партизана: вышел на задание - и твоя жизнь, и твой ум, и твое сердце, и твоя мысль, и твое оружие - все для достижения цели. Действуй и умом, действуй и расчетом, можешь даже применить осторожность, а дело сделай!
От этого я и перейду к своему случаю. Тоже, как и другие, из первых дней моего личного опыта. У вас первые дни проходят среди старших товарищей, мы же старших товарищей не имели. Командиры тоже не имели партизанского опыта.
Вот в сентябре сорок первого года Попудренко говорит, что есть мельница, на которой работают немцы. Надо взорвать ее - не дать врагу молоть зерно. Дает мне задание: "Ты продумай, подбери себе группу". Поехали втроем: Петька Романов, Ваня Полещук и я. Петька Романов получает роль агронома, Ваня Полещук крестьянином сделался, кепку надел, а я в роли народного учителя; так я всегда ходил в разведку. На повозку положили мешок ржи, мешок ячменя. Берем шнур, тол, автомат Все это кладем вниз.
Выезжаем из лесу. Только выехали на опушку - лошадь выпряглась. Я в жизни ни разу лошадь не запрягал и мои товарищи тоже. Ваня Полещук хочет бежать в лагерь. Хорошо тут на нашей заставе оказался товарищ из колхозников. Он запряг. Мы потренировались: несколько раз запрягали и распрягали. Потом поехали.
Приехали в Александровку. Вечер. Надо где-то переночевать. Попросились к одной крестьянке, дочь у нее. Переночевали. Утром стали запрягать - не получается. Дочь посмеялась над нами. Запрягла нам лошадь. Тут старая хозяйка спрашивает:
- Куда это вы едете?
- На мельницу едем.
- Эх, вы. Как же вы не умеете ничего? Как же вы - три человека, а два мешка везете!
- Это мой мешок, я учитель, а это Петьки мешок, а это - наш возчик.
- Зачем, - спрашивает с усмешкой, - трем человекам ехать два мешка молоть?
Она учила нас предусмотрительности. Мы поняли, что нас легко разоблачить. Хозяйка хорошая - муж на фронте. Просим ее: дайте нам еще мешок, мы разделим зерно на три доли.
Дальше поехали с тремя мешками. В пять часов вечера приезжаем в райцентр Мену. А я уже бывал тут как разведчик. "Вдруг кто-нибудь заметит!" - думаю. Поставили свою лошадь, а сами пошли на мельницу. Один немецкий солдат - у входа, другой - у машинного отделения. Но пропуска не надо, разрешают ходить. Нам интересно машинное отделение взорвать. Мельница двухэтажная, вальцевая, перерабатывает зерно для немецкой комендатуры. Но и крестьянам мелет за четыре килограмма с пуда и одно яйцо.
Мы вошли на мельницу, понюхали муку, немного подкрасились. Особенно Ваня - весь мукой вымазался. Я прошел в машинное отделение. Там работали два немца. Увидев меня, они что-то залопотали. Я вынул из кармана кусок хлеба, стал жевать - вроде не обращаю на них внимания.
В машинное отделение можно пройти, но обратно, если взорвать, - уже не уйдешь. Только один выход - наложить толу в карманы и самому взорваться.
Пошел к своим ребятам, говорю им:
- Если мельницу взрывать, значит, только погибнуть.
Они молчат, думают. Нас уже подозревают. Во дворе один прямо на нас пальцем показал. Решаю:
- Будем уходить, товарищи!
Полкилометра отъехали. У дороги - кустарник. Слышим погоню. Свернули в кустарник. Погоня ближе. Мы автоматы в руки, гранаты по карманам, лошадь бросили к чертовой матери - и бежать.
Им лошадь не интересна. Они стали в нас стрелять. А лошадь Машка идет себе спокойно, хоть бы что. Тут начало темнеть, пошел дождь. Мы уж, верно, с километр пробежали. Стрельба прекратилась. Выскочили на дорогу, залегли в кювет. Что за чудо - идет Машка. Ей по кустам неловко телегу тащить выбралась на проселок. Посмотрели - никого нет. На Машку - и поехали.
От погони удрали, но задание так и не выполнили. Знаете, как это мучительно - ругаешь себя последними словами. Но от этого не легче. Стали думать: что делать?
В селе Забаровке спрашиваем: "Далеко до железной дороги?" Оказывается, в трех километрах отсюда. Идея! Пойдем на дорогу - все ж таки вернемся с результатами.
Метрах в тридцати от моста большая кирпичная будка. Там охрана, как потом узнали - восемнадцать человек. А у самого моста, с обеих сторон, деревянные грибы - под ними часовые. Они меняются через каждые два часа. Мост большой, высоко стоит, Если его удастся взорвать, - прекратится всякое движение.
Мы подобрались к мосту поближе, чтобы все рассмотреть. Руки стали черными от земли, колени черные. Помыли руки, заготовили палки, чтобы прикрепить тол. Пошел дождь и все сильней. Лошадь по лугу ходит. Повозку мы поставили под куст... Время идет. Мы ждем полной темноты. Дождь и дождь. Мы хоть мокнем, но нам даже лучше от дождя - темнее.
И вот мы полезли. Насыпь там высокая. Надо пробраться под носом часового и потом ползти на коленях по мосту тише червя.
Задача осложняется потому, что спичку на мосту зажигать нельзя, шнур надо поджигать папиросой. А мост длинный, пока до середины доползешь, папироса сгорит. Все трое приготовили по самокрутке. Один докурит - даст другому прикурить, потом третьему. А махорка, такая гадость, крупная - при движении высыпается из самокрутки. И ужасно неудобно курить - руки заняты, передохнуть невозможно, того и гляди, закашляешься.
Наконец доползли до середины. Я на колени встал у самого края, даже перегнулся над водой. Привязываю тол к тому месту, где всего больше крупных заклепок. А ребята меня оберегают и поочередно курят. Я прикрепил, вставил детонатор, взял у ребят папиросу, зажег шнур. Приказываю:
- Готово, пошли!
Ребята полезли обратно, а я хочу подняться и... не могу. Не разгибаются ноги, затекли. Я так увлекся, что не чувствовал. Вот положение! Ребята уже далеко отползли, им возвращаться нельзя. Гибнуть так одному. Такая мучительная картина. Нервная система, знаете, как работает, когда думаешь, что взорвешься вместе с миной, с этим мостом к чертовой матери.
Если шнур вырвать с капсюлем - не будет взрыва, но и весь труд тогда пропал. Стараюсь подняться или хотя бы как-нибудь ползти. Тру ноги изо всей силы, некогда о шнуре думать. Потихоньку стали ноги отходить, и я подтягиваюсь на руках. А потом и ноги пошли. Я встал и побежал. Чувствую вот-вот будет взрыв. Колени трясутся, но бегу. Чувствую - конец моста. Вниз головой и - кувырком по насыпи. Только скатился, и тут взрыв - волной шибануло.
Я вам рассказал, товарищи молодые партизаны, об одной из своих смертей. А их было двадцать две. Таких, которые я сам заметил, а сколько пуль роилось вокруг головы!
Какое отсюда заключение? Вы, как молодые ребята, можете, конечно, и не знать дореволюционных песен трудового народа. Вот как начиналась одна песня: "Смело, товарищи, в ногу! Духом окрепнем в борьбе!" Это очень правильные слова. Мы именно крепнем в смелой борьбе. А чем мы становимся крепче, тем труднее смерти нас прикончить; как случайной смерти, так и специально нам предназначенной. Этому учит меня мой опыт жизни и партизанской борьбы.
И еще другое заключение. Тут многие наши молодые товарищи учатся, как подкрадываться к железной дороге, как подкопаться под рельс, поставить заряд и так далее. Но все это шутки, потому что нет здесь настоящей опасности и тревоги за собственную жизнь. На практике мы будем с вами на поезда нападать. Мы будем крадучись подползать, но для того, чтобы потом подняться и стрелять. Смелость - вот что есть главное оружие подрывника и минера! А смелость - это такая штука, которая в теории очень проста, а на практике сложнее какого угодно технического новшества.
Я не противник техники, когда это наша социалистическая техника для народа. Но в условиях, когда вся техника исключительно вражеская, когда глядишь из-за дерева на поезд, который победно шипит и тащит против нашей армии и советского народа снаряды или фашистов - сам бы лег, только его остановить и уничтожить!
Вот из вас некоторые скоро пойдут со мной на железку. Мы понесем с собой небольшие ящики с толом. И знайте, с того первого случая, о котором вам рассказал, я ни разу тол обратно в лагерь не приносил и зря не закапывал. Это запомните. Осторожность мы с собой возьмем тоже, но и она будет вести нас только вперед, к выполнению цели. Ее достигли, задание выполнили - вот тогда мы люди, тогда будем возвращаться домой с песнями, праздновать жизнь!
*
Слушали Балицкого очень внимательно и уважительно. Когда он кончил, задумались. Потом попросили Семена Тихоновского сыграть на гармошке. Он не отказался. Человек артельный, балагур, весельчак, Семен Михайлович, никогда ни отчего не отказывался. Хоть и числился он за хозяйственной ротой, но в бою занимался не одним лишь сбором трофеев.
Он взял сразу плясовую, русскую. Стал вызывать:
- А ну, дивчатки, хлопчики, кто спляше... Эх, кабы не жалко мени чеботов, сам бы пошел! Алексий Федорович, може, вам полечку?..
Но настроение у всех было не плясовое. Семен Михайлович понял это и отложил гармошку в сторону.
- Може, и мени чого рассказати?
- Просим, просим, Семен Михайлович!
- Так я расскажу вам. Связи с рассказом Балицкого Григория Васильевича это будто не имеет. А може имеет? - И он так хитро, с таким задором глянул в сторону Балицкого, что все рассмеялись, а сам Балицкий погрозил ему пальцем:
- Ты не очень-то критикой в мою сторону бросайся. Помни, Семен!
Семен Михайлович махнул рукой и начал:
- Тут касаются хлопцы разных дел. Только одного вопроса не трогают относительно черта. Есть черт, чи нет его? Проблема, скажут некоторые, не актуальна. Так я вам расскажу байку.
Лег я под вечор у нашей штабной палатки на сено. Один глаз у меня спит, а другой, как то по партизанскому неписанному уставу положено, кругом поглядывает. И видит мой глаз, что со стороны звезд, с самого неба, приближается то ли сторож в тулупе, то ли бычок-трехлетка, ряженый в сочельник под дьячка. Движется та фигура прямым маршрутом ко мне, опускается возле самой моей головы, садится на корточки и начинает вопросы пытать, чисто анкету заполняет:
- Вы - Тихоновский?.. Семен Михайлович Тихоновский из Корюковки?.. В милиции служили?
- Э, - думаю, - что ж это творится, с воздуха прибыл, документы не показывает, подумаешь, инспектор выискался! Хотел хлопцев кликнуть, а язык будто прирос. Лохматый этот смеется.
- Я, - говорит, - черт. Буду вас, гражданин Тихоновский, в таком положении держать, пока мы не придем к соглашению.
- А я в вас, чертей, не верю. Ни в чертей, ни в богов, ни в ангелов!
А черт до самого уха мого притиснулся, жаром дышит и такие начинает речи:
- Семен Михайлович, меня сюда командировали до вас, поручено выяснить три вопроса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31