Однако она не произнесла этой фразы. Она печально дождалась его возвращения и договорила:
— Боюсь, что это был мой отец.
Они шли берегом замерзшего пруда. У низкой ограды замигали красные буквы «Берегись трамвая», волнисто запела проволока, и трехвагонный поезд, вылущивая ломкие, злорадно сжигавшие себя искры, с аварийным скрежетом прогрохотал к Покровке.
— Это что, тебе тоже Гоша сказал? — спросил Митя.
— Нет. Это из других источников.
— И к чему его присудили?
— Отправить на берег в первую очередь. Если это правда, я уеду… Я в Москве не останусь…
— Знаешь что, Татка, у следователей такой закон: пока на руках нету фактов, не марай человека. Хоть он тебе отец, хоть кто… Про Недоносова тоже трепались, что по карманам шарит…
Был тогда неподалеку от Чистых прудов кинематограф. Раньше он назывался «Волшебные грезы», потом «Аврора». Тяжелые, мореного дуба двери. По обеим сторонам бетонные вазы, наполненные песком, чтобы трудней было опрокинуть.
Пока Митя искал билеты, Тата потянулась читать правила поведения в общественных местах, утвержденные Моссоветом. У нее была страсть прочитывать все, что вывешивают на стенах.
Когда Митя пошел, чтобы оттащить ее, на глаза ему попалась мохнатая кепка. Он пригляделся. Так и есть. Осип Недоносов торчал возле тугоплавко изогнутой трубы, отгораживающей очередь к кассе.
Митя встал за его спиной бесшумно.
— А вот билетик! — как на толкучке, выкликал Осип. — Билетик имеется!
— А совесть у тебя имеется? — перебил Митя.
Осип обернулся, осклабился половиной рта. Грозный вид бригадира ничуть не испугал его. Тусклые, будто раздавленные глаза глядели из-под ломаного козырька.
— Сколько настоящих ребят кино поглядеть мечтают, а ты что? — тихо, чтобы не услышала Тата, процедил Митя. — Маклачишь? Позабыл, где работаешь?
— Почему позабыл? — удивился Осип. — На метре.
— А на метре не спекулянничают! Получил билет, садись и смотри!
— А ежели у меня чирей? — спросил Осип. — Мне сесть не на что.
Очередь засмеялась.
— Ну, чирьяк вскочил, — объяснил Осип серьезно. — Какой может быть смех?
— Ладно, погоди. Завтра перед бригадой отчитаешься! — пригрозил Митя. — Бригада дерется за знамя радиуса, а он маклачит. Ни ребят, ни себя не уважает.
— А с чирьями у вас тоже на работу гоняют?
— Тебе что, отгул надо? Утомился, стоявши? — Митя забыл о Тате и говорил во весь голос. Негодование захлестнуло его. — Утомился?
— Утомился, — согласился Осип. — Чуть не час околачиваюсь. Не берут. Два бы билета враз взяли, а один не берут. Другой раз два давай, с одним ходить никакого расчета нету… Мадама, билетик не надо?
Митя схватил его за плечо, повернул к себе и замахнулся. Дама взвизгнула.
— А ну вдарь. — Осип закрыл глаза и сунул левую руку неглубоко в карман.
Хорошо, что Тата встала между ними. Если бы не она, свежий комсорг не оправдал бы высокого доверия.
— Где билет? — заторопилась она. — Прекрати, Митя! Я беру, беру! Давайте! Беру! Митя, прекрати!
Прищемив билет губами, Осип пересчитал деньги.
— А теперь слушайте меня внимательно, — остановила его Тата. — Этот билет я вам дарю. При свидетелях. Берите, не стесняйтесь. И потрудитесь просмотреть картину до конца. Когда мы увидимся снова, попрошу рассказать содержание.
— Это еще что! — рванулся Митя.
Осип поглядел на него, проговорил озабоченно:
— Не бойся. Не отобью.
Тата прыснула. Ей было неведомо, сколько хлопот доставит им этот уродец в лохматой кепке.
6
Через неделю после исторического посещения жизнь на шахте вошла в обычную колею.
Утром Федор Ефимович распорядился вернуть ковровую дорожку в библиотеку, переслал длинный чертеж с надписью «Внимание! Американская проекция» инженеру Бибикову и, расположившись в мягком кресле, стал глядеть на забитый папками шкаф.
На шкафу давно пылилась фигура атлета, выполненная по заказу авиахима из папье-маше. Темные пятна на теле нагого Антиноя обозначали самые уязвимые места при поражении ипритом. Федор Ефимович привычно задумался о близкой войне, о бдительности, и влажные глаза его заволоклись служебной дремотой.
Стол начальника стоял в глубине большого зала, наполненного техниками, лаборантами, нормировщиками и чертежницами. Федор Ефимович вынул из бронзового кубка карандашик, положил перед собой чистый лист бумаги и стал дожидаться, когда что-нибудь напишется. Бездельничать на глазах у всех было неловко, а проявлять производственную активность Федор Ефимович опасался: номера проката, типы насосов, юрские горизонты, американские проекции были для него книгой за семью печатями. Однажды он распорядился пускать в дело цемент без испытания кубиков, и всей шахте пришлось три дня выламывать бракованный свод. А всезнайка Бибиков на каждом углу стал рассказывать про древнекитайского императора Шуня. Оказывается, мудрый богдыхан во время своего длительного царствования почтительно сидел, обратившись лицом к югу, и ни во что не вмешивался. И за время его правления Поднебесная империя достигла райского благоденствия. Федор Ефимович, выслушав байку, смолчал. Только нежно-розовая, цвета коровьего вымени, лысина его и лежачие уши накалились докрасна. А вечером он назначил совещание и продержал весь техотдел до глубокой ночи, чтобы как следует прочувствовали, где Поднебесная империя, а где Российская Федерация.
Федор Ефимович предпочитал беседовать с подчиненными на равных. Любил шутку и простоту в обращении. Примет звеньевого под руку, заведет в угол и секретничает: «Ты лучше в данный момент этого вопроса не поднимай». Или: «Норму, конечно, гони, но помни: чтобы не капало!» Если же комсомолец поперечничал или, еще того хуже, позволял себе потрепать брата-начальника по плечу, очередная получка его по неизвестной причине усыхала на красненькую.
Федор Ефимович терпеть не мог, когда сотрудники конторы приветствовали его появление вставанием. Он огорчался, отмахивался: «Что я вам, государственный гимн?.. Садитесь, садитесь…» — и торопился к своему креслу. Если не вставали, огорчался еще больше, потому что авторитет, положенный не ему лично, а месту, которое он занимал, должен отмеряться без недовеса.
Из задумчивости Федора Ефимовича вывела секретарша Надя. Она принесла на подпись приказ.
Начальник с размаху подписал первый экземпляр и стал с интересом наблюдать, как Надя, усевшись за своим крохотным столиком, проставляла номер, помечала на копиях «с подлинным верно», пробивала оригинал дыроколом и прихватывала стальным капканом скоросшивателя.
Дубликат приказа был вывешен на фанерном щите, и Федор Ефимович загадал, кто первый подойдет читать.
Не подходил никто.
«Распустились, — подумал Федор Ефимович. — Надо посоветоваться с парторгом да подзадержать отдел после работы… Пущай продумают разницу между коммуной и сельскохозяйственной артелью».
Он поднялся и, подавая урок служебного этикета, пошел читать сам.
Приказ начинался солидно: «Капиталистический мир задыхается в тисках мирового кризиса. Они ищут выхода путем эксплуатации пролетариата и в подготовке войны. Нашим долгом является крепить мощь и обороноспособность, залогом чего являются перевыполнение плана проходки и бетонных работ на шахте и бережное отношение к инструменту».
Дальше шли параграфы. Кто-то увольнялся в декрет, у кого-то вычли за сломанный лом шесть рублей ноль две копейки. «Вон у меня какие Поддубные! — удивился начальник. — Лома ломают!» Он вернулся на место, привычно уставился на обожженного ипритом голыша и стал обдумывать, как могли ухитриться поломать лом. И вдруг по сонным мозгам его проплыл параграф пятый: «Чугуевой М. Ф. — разнорабочей. Объявить выговор за самовольный уход с рабочего места без разрешения».
«Да ведь это та самая Чугуева? — похолодел он. — Какой может быть выговор?! Что они? С ума посходили?»
Он поманил Надю, спросил на ухо, кто составлял проект приказа, оказалось, инженер Бибиков.
— Сыми! — тихо повелел Федор Ефимович.
Приказ был снят и все экземпляры порваны на мелкие квадратики собственноручно Федором Ефимовичем.
— Бери карандаш, — велел он Наде. — Не этот. Вот этот. Пиши. «Рапорт». Быстрей давай! С новой строки. «Чугуева направлена в ударную бригаду Платонова согласно Вашего указания». Всю Чугуеву большой буквой. Инициалы проставишь. Обратно с новой строки. «Спущены указания. Создать Чугуевой…» Обратно инициалы. Обстановку и тому подобное. Начальник и тому подобное. В скобках — Лобода. Давай печатай быстрей! Давай, давай… Чего тебе непонятно? Все понятно. Сверху: «Настоящим докладываю. Личную просьбу Чугуевой рассмотрели». Всю Чугуеву большой буквой… Давай, давай! Пущай Бибиков запятые раскидает.
— Я сама семилетку кончала, Федор Ефимович, — напомнила Надя.
— Давай, давай! Ты — семилетку, а он — Александровский институт. Сама знаешь, кому пишем.
Отослав рапорт с нарочным, Федор Ефимович снова притих. Кто бы подумал, что безропотная ударница с гравиемойки окажется такой настырной. Не слыхать ее было, не видать, и вдруг на тебе! Показала норов. Под землю приспичило. К Платонову. Первого Прораба и того не испугалась. И что с ней приключилось? Почему бежит с гравиемойки? Может, прораб Утургаури обижает? Вроде бы нет. Обижал бы, куда угодно пошла. А ей приспичило к Платонову. Может, слава бригады прельстила? Непохоже. Она, я думаю, не понимает, что главней — орден Красного Знамени или значок ЗОТ. Может, там, в платоновской бригаде, миленок у ней завелся? Надо проверить… Вот интересно: в массе все одинаковые, а каждая отдельная единица — загадка природы…
Федор Ефимович хоть и глядел на южную сторону, а все-таки первый вспомнил про Чугуеву. Не вспомнил бы, пустил на самотек, так и осталась бы она на гравиемойке, и вышестоящее указание не было бы выполнено.
«Постой, постой! — начальник насторожился. — Чугуевой-то никто не пособил! Ни шахтком, ни новый комсорг, никто не догадался!»
Лежачие уши Федора Ефимовича стали накаляться. Конторский скороход давно уже доставил рапорт в высшие инстанции, Федору Ефимовичу представились алая тяжелая папка, сияющая золотом прянично впечатанного слова «к докладу», матово-бледные руки Первого Прораба, открывающие ее, серебристый испод переплета, паточно истекающий муаровыми узорами, и среди документов международного значения бумажка с разборчивой подписью «Лобода».
— Надя! — вскрикнул Федор Ефимович. — Срочно Чугуеву!
Пока бегали за Чугуевой, Федор Ефимович пытался вникнуть в ее анкету и автобиографию. Попытка не удалась. Корявые буквы плыли перед глазами, а папка личного дела упорно норовила закрыться.
Наконец Чугуеву привели. Из-за кучи платков глядели на начальника испуганные глаза.
— Чего замоталась? — приветствовал ее Федор Ефимович. — На дворе холодно?
Она принялась было отвечать, заметила на папке большой номер, черные буквы своей фамилии, и ее ударило будто током: «Все! Левша доказал. Пропала!» — и венский стул пискнул под ее тяжестью.
— Чего это ты? — Федор Ефимович заботливо наклонился над ней. — Сомлела?
— Оробела… — пробормотала Чугуева.
— Ну вот, оробела, — огорчился Федор Ефимович. Впрочем, если подчиненные вовсе не робели, он огорчался еще больше. — Такая устойчивая девка, двух мужиков пересилила, а тут на ногах не стоит. Чего нас пужаться? Мы не звери, мы руководители. Распеленайся, тепло… Вот так. Я тебя, Маргарита батьковна, не для своего, а для твоего удовольствия пригласил, — начальник вернулся за письменный стол, стал читать личное дело и, не прерывая чтения, задавал посторонние вопросы: «Газету выписываешь?» или «В профсоюз заплатила?»
Потом отложил дело и спросил напрямик:
— Скажи мне, пожалуйста, почему ты к Платонову собралась? По каким соображениям?
— Машины… — с трудом проговорила Чугуева.
— Какие машины? Чего тебя, лихоманка колотит?
— Машины… с почтамта пригнали… Грузить надо.
— Обожди про машины. Обожди, обожди, обожди. Разъясни сперва, кто тебя к Платонову приманивает. У проходчиков работа тяжелая, опасная, взрывные работы, воздуха мало. Работа недевичья. Может, у тебя там землячок завелся? А? Сама-то откуда? Ну, чего язык заглотила, откуда сама?
— Не знаю, — сказала Чугуева. Она глядела на его нахлобученный на глаза лоб, на усики и ждала, когда надоест играть кошке с мышкой.
— Серчаешь, — Федор Ефимович вздохнул. — Напрасно серчаешь, Маргарита батьковна… Чем я виноват? Приперлась со своей просьбой не вовремя. Всю обедню нарушила… Другой раз у нас такой сабантуй, что не разберешь, кого бить, кому хлеб-соль подносить. Тяжело стало руководить, ох, тяжело. Взять хотя бы тебя — желал с тобой контакты наладить, а ты боишься. А чего боишься, не знаешь. Я сам крестьянский сын такой же, как и ты… С колхоза небось?
— С колхоза… — тихо проговорила Чугуева.
— Ну вот. А молчишь. А я возле Царицына в гражданскую воевал. Хорошие там места. Одно худо — кулаков много… Батьку как величать?
— Машины стоят, — Чугуева поднялась. — Грузить надо.
— Ну вот. Обратно машины. Машины, машины. Узкое место у нас — машины. А, между прочим, все про тебя позабыли, выговор собрались тебе вкатить за отлучку. Один я упомнил… Вот она, наша долюшка. — Он достал платок и высморкался. — Ступай.
«Батюшки, — поняла вдруг Чугуева. — Да он не знает ничего. Ничего, ничегошеньки!» И крошечные ямки появились на ее щеках.
— Ступай, ступай, — продолжал Федор Ефимович печально. — У Платонова ребята смирные. Физкультура в почете. А тебе с твоим поперечным сечением такой совет — подключайся к физкультуре. А то салом заплывешь, сдадим на мясозаготовку. Ядры тебе надо кидать, диски.
— Сейчас? — спросила Чугуева.
— Зачем сейчас? В кружок впишут, там и станешь кидать. Машины машинами, а и о себе думать надо. Кино просматриваешь?
— Нет.
— Чего же?
— Темно там. Засыпаю.
— Вот как! В кино засыпаешь. А ночью что делаешь?
— Ничего. Сплю.
— С кем? — пошутил Федор Ефимович.
— Когда одна, а когда с Машкой.
— С какой Машкой?
— Машкой-то? Из лаборатории. К ней дед приехал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27