Чугуеву точно током дернуло.
— Я желаю! — воскликнула она пронзительно, словно кликуша. И не заметила, как очутилась на сцене. Митя смотрел на нее с опаской.
— Хуже всего уклон, против которого прекращают бороться! — прокричала она. — А прекращать борьбу никак невозможно, поскольку чужаки просачиваются, ровно плывун, изо всех дыр…
Митя захлопал. Вслед за ним захлопал и зал.
— А ты куда собрался? — крикнула она Осипу. — Погоди, послушай, чего скажу. Знаешь чего?
— Чего? — Осип остановился.
— Тебе левый чужак опасней, а мне такой, как ты. Чего моргаешь? Поясни, как с покойницы брошку сымал. Моргаешь? Ну так я сама разъясню. На четвертой дистанции покойницу откопали, а он с нее брошку снял. Снял да на меня нацепил. Ей-богу, правда… Вон какой распрекрасный кавалер! Любовь затеял! — Зал засмеялся. Осип выпучился на Чугуеву. — Подает брошку: цепляй, мол. Сам из шахты не понес, боялся, обыщут. А меня сроду не обыскивали. Вот он и нацепил на меня. Его, лапушку мово, попробуй ослушайся. У него финка с пружиной. Вон в этом кармане. — Она ткнула Осипа по карману. — Только вышли из шахты. сорвал брошку — и в Торгсин… Намедни в котловане своей финкой вон этакий кусок брезента отмахнул. Куды ты его дел-то? Али новой зазнобушке гостинец?.. Эх ты, дурачок! В котловане аварийная обстановка, а он хоть бы один гвоздь забил! Я за ним, как за наркомом каким, инструмент таскаю, а он фокусы кажет — спички из носа тягает!..
— Придерживайся регламента! — Осип угрожающе закрыл глаза.
— Ага, припекло маленько! — обрадовалась Чугуева, притянула его к себе и проговорила, словно по секрету — Уж не знаю там, правый ты или левый, а что лодырь ты и первый вор на шахте, это мне известно. Мы же с тобой — с одних саней оглобли…
— Долго еще? — спросил Осип ржавым голосом.
— Да все, зазнобушка моя, — улыбнулась она жалостливо. — Пропекло — и хватит. Пущай все знают, лодырь ты и вор, на чужих спинах в рай норовишь. А коли чего недосказала, напомни… — и крикнула в зал — Вы его не пускайте садиться. Пущай об себе сообщит. И обо мне, если желает… Я не против…
Ну вот. Сейчас кончатся ее муки и воротится судьба на предначертанные пути… Ей было точно известно, как начнет сейчас Осип. «А знаете, кто она такая сама-то премированная ударница Чугуева?»
Осип заговорил тихо. Она прислушалась и не поверила своим ушам.
— Недочеты в работе признаю целиком и полностью, — бормотал Осип. — Постараюсь улучшить с помощью коллектива…
Говорил он и еще что-то, но это было неважно. Важно, что победу на политудочке присудили шахте 41-бис; особо была отмечена товарищ Чугуева, умело увязавшая вопросы теории с отдельными недочетами, иногда имеющими место среди одной части трудящихся на некоторых участках в практической деятельности шахты.
17
Подошел срок объявить, что такое Осип Недоносов, и разъяснить его дурное поведение.
По анкете родился Осип Недоносов в глухой деревне. Отец его был коренным бедняком, знал кое-какие ремесла, а когда жевать было нечего, нанимался в смолокуры. Но ему не везло. Махнул он на все рукой, стал жить как попало и жену взял, какая попалась.
Явился Осип на божий свет не то в 1910, не то в 1911 году — в документах писано по-разному.
Усталая природа мастерит иногда бракованный товар: сросшихся близнецов, шестипалых уродцев, младенцев без небной перегородки, двурушников, наушников, гермафродитов и добровольных стукачей. Над Осипом она подшутила иначе: начисто лишила присущего нормальному человеку мучительного дара — совести.
Передовая наука считает, что существует совесть буржуазная и совесть пролетарская. Как показала резня в Хиосе, имеются совесть христианская и магометанская. Есть совесть хозяина и совесть холопа. У Осипа не было совести никакой — ни пролетарской, ни буржуазной, ни магометанской, ни христианской. Понятие совести было для него таким же пустым, как понятие солнца для слепца от рождения.
Взамен совести природа одарила его опасным талантом: он быстро и безошибочно угадывал слабину в человеческом характере.
Первой почуяла беду мать. Как ни корила она себя, а будто ей кто-то из-за плеча шептал, что понесла она от нечистой силы. Семи лет мальчишка середь гостей голышом ходил и не стыдился. И покойников не боялся. В гражданскую много их было. Глядит на убиенного и ухмыляется половиной губы.
А полностью убедилась мать, что произвела на свет антихриста, в 1919 году.
Жили они тогда в распадке, верстах в двадцати от таежной станции. На восток, к Тихому океану, шли эшелоны белых. В сумерки поезда останавливались среди поля. Стояли до рассвета — боялись партизан. И все же вагоны валились под откос, а одно крушение случилось возле распадка. Осип туда бегал. Ребятишки видали, как он шарил по карманам офицера, придавленного колесной парой.
В голодной, забытой богом деревне красных партизан сроду не водилось, а таежные бабы в толк не могли взять, кто они сами-то такие, красные или белые. Знали одно: сошел поезд с рельсов — жди кары. И правда, на другой день пришло войско. Лихие колчаковцы выхлестали нагайками из чуланов да с печей всех до одного, отыскали улики: там костыль в стенке, там старая полковничья папаха. Тонконогий поручик, ловкий, видать, танцор-падеспанщик, прочитал бумагу, и на глазах жен и ребятишек расстреляли каждого десятого. Баб, которые помоложе, пороли.
Бедолага смолокур в десятые не попал, но его все равно расстреляли. Расстреляли за пистолет системы Вальтер, который снял с убитого офицера и притащил домой Осип. Оружие нашел за образами поручик.
Маленький Осип в момент учуял: поручика можно улестить трусливой угодливостью. И когда мужиков согнали закапывать трупы, так ловко стаскивал с расстрелянных сапоги, что получил кусок рафинада.
Мать, молча, как околдованная, простоявшая все страсти, крикнула дико и побегла сломя голову. Нашли ее в тайге. Отпостилась она сорок ден и угасла. А Осип пошел по миру.
Иногда кажется, что существует какая-то сила, указующая ползучему хмелю путь к ближайшему колу или стволу. Та же неведомая сила потянула и Осипа и завлекла его в пшеничный Минусинский уезд, к богатому мужику Самсонову. Мужик был набожен и грозен. Домашние величали его не иначе как «сам» и боялись пуще огня. Не только от самого, от пимов его шарахались. В начале нэпа на Самсонова трудилась вся родня — и близкая и дальняя. Кроме прочего, у него была кожевенная мастерская и лавка, записанная на бессловесного дедушку Филарета. Осипа Самсонов взял на харчи, не сморгнувши.
Сперва Осип обрадовался, но скоро небо ему показалось с овчинку. Он быстро понял: подавляющей страстью хозяина было выжимать деньгу любым способом. Самсонов словно забыл, что мальчонке двенадцатый год от роду: понуждал и пилить, и скобы ковать, и рамы вязать, и кожи мочить, и глину топтать наравне с большими.
Осип из сил выбивался, ждал, что благодетель хозяин поставит его в лавку, на место старого Филарета. Дочка как-то пожалилась: у мальчонки, мол, рука во сне дергается. «Полно! — отмахнулся Самсонов. — Приснилось, будто пилит. Чего такого?» Совсем бы дошел паренек до нуля, если бы не дедушка Филарет. Бывало, уложит Осипа в телегу, накроет шубейкой, а сам пилит вместо него.
Обо всем этом появилась заметка в газете «Батрак». В заметке отмечалось, что Самсонов за обедом в шутку поет передовицы из «Батрака» в гул, на мотив «Боже, царя храни». И подпись была — Селькор.
Самсонов собрал родню, допытывался, кто писал. Дознаться не мог. А ночью проник к хозяину Осип и шепнул, что селькор — дедушка Филарет.
— Ты чего это, оборотень? — Самсонов вроде даже растерялся. — Своих топишь?
На другой день позвал Филарета, посадил против себя, медленно сатанея, стал проверять долговую книгу, да вдруг притянул за оба уха, поцеловал крепко да как вдарит с полного замаха. Дедушка свалился набок вместе со стулом.
После кончины дедушки Филарета работники Самсонова решили Осипа извести. Он почуял опасность, убежал в город и поселился при школе. Там учился и жил как бы за сторожа.
Кроме Осипа, в каменном доме школы проживала учительница по родной литературе, старая дева Вера Семеновна. Слабость ее заключалась в застенчивости. Она и замуж не вышла, наверное, от застенчивости. Оглядевшись на новом месте, Осип повадился к ней, угадывая ко времени, когда она пила чай, забеленный молоком. В просторной ее комнате осталась память отца, бывшего директора этой самой школы, — четыре шведских шкафа, забитых книгами.
Вера Семеновна жалела Осипа и за то, что он сирота, и за то, что левша, и за то, что плохо учится.
Однажды, смущаясь и краснея, она спросила, не брал ли он случайно шестнадцатый том энциклопедии Гранат. Осип усмехнулся половиной рта, допил чай, сказал: «Вон их сколько еще стоит Гранатов», — и вышел. Книги продолжали исчезать. Положение становилось мучительным. Запирать комнату Вера Семеновна не смела. Мальчик мог обидеться. А напрямик обозвать сына красного партизана вором она была не в силах.
Наконец ей показалось, что выход найден.
— Осип, — сказала она торжественно. — Ты уже вырос, подкован. Пора подумать о комсомоле.
Рождение нового члена Коммунистического Союза Молодежи Вера Семеновна отпраздновала с цветами и с бутылкой «Абрау-Дюрсо». Подняв старинный бокал, она сказала:
— Я верю, Осип, что отныне ты будешь достойно нести на груди значок КИМа и не запятнаешь его дурными поступками, — и покраснела.
На другой день пропали еще две книги.
Вечером, когда Вера Семеновна проверяла тетради, к ней постучался незнакомый молодой человек в красных штиблетах. Он показал удостоверение, которое Вера Семеновна из деликатности не стала читать, достал из портфеля третий том монографии Шильдера об Александре Первом и спросил:
— Ваша?
Вера Семеновна бросилась к шкафу. Третьего тома недоставало. В глубине души она обрадовалась: очевидно, Осипа поймали на базаре, и теперь будет хоть какая-нибудь точка.
— Вредная у вас литература, — пояснил молодой человек.
Она открыла рот, чтобы объясниться, но молодой человек повысил голос:
— И еще, гражданка, довольно совестно педагогу гонять учеников на толкучку. Если вам не хватает получки, подайте заявление на взаимопомощь.
На другой день Вера Семеновна вызвала Осипа с урока и спросила, ломая пальцы:
— Как у тебя повернулся язык вводить в заблуждение представителя власти? Зачем ты сказал, что я посылаю тебя продавать книги?
Он ухмыльнулся.
— А как же… Не скажешь, из комсомола попрут.
Через неделю в клубе железнодорожников состоялся доклад о загнивании интеллигенции. Среди прочих фактов было упомянуто, что некоторые педагоги зазывают учащихся на выпивки и понуждают спекулировать нежелательной литературой.
После доклада Вера Семеновна собрала вещички и уехала куда-то. И никто о ней не вспоминал с той поры…
Дальнейшая жизнь Осипа отмечена событием, которое посторонним казалось непонятным и необъяснимым. В него влюбились. Да, да. В него влюбилась набожная тихоня двадцати трех лет — школьная уборщица Манефа. Добро бы, не знала его. А то ведь знала, со всех боков знала, и про воровство не могла не знать. А дело было в том, что судьбу Манефы ломала неизбывная жалостливость. Осип учуял это, стал сетовать на свою несчастную долю и своими рассказами доводил до слез не только Манефу, но и ее мамашу.
А вскоре он уже забирался на полати к Манефе, и Анисье Пахомовне пришлось признавать зятя. Пригревшись возле тощего жениного бока, Осип ворчал про беспорядок в доме, про постные щи, про нищету. Сперва Манефа отмалчивалась, а в конце концов открылась. Отец ее, Фома Игнатьевич, во времена давние служил дьяконом. И, как только Манефа пошла в школу, ребята стали травить ее, дразнить «гнилой просвиркой». Сердце обливалось кровью у Фомы Игнатьевича, когда маленькая дочурка отправлялась на уроки. Думал, думал, что делать, и порешил сложить сан. Кстати, подоспел декрет об изъятии церковных ценностей, и бывший дьякон стал содействовать властям в этом щекотливом деле.
Фоме Игнатьевичу дали должность в музее, а жить все-таки стало голодно. Музейного жалованья едва хватало на нутряное сало, необходимое для лечения Анисьи Пахомовны. Фома Игнатьевич скрепя сердце снес в дар государству серебряную ладанницу. При этом произнес подобающую речь про Минина и Пожарского и вызвал трудящихся следовать его примеру. Ладанницу приняли с благодарностью, Фому Игнатьевича отметили в местной газете в отделе «Обо всем понемногу», а через некоторое время посадили. Рассуждали логично: поскольку у бывшего священнослужителя завалялось церковное серебро, постольку у него, возможно, завалялось и золото. И были правы: воротившись домой после церковного венчания, Анисья Пахомовна подала дочери наперсный крест алого акатуйского золота, пала на колени и молвила:
— Дар тебе от батюшки твоего, многострадального Фомы Игнатьевича. Повелел вручить тебе лично в руки, когда сочетаешься законным браком.
«Эге-ге! — подумал Осип. — А тянул-то дьякон по-крупному».
Двое суток перепрятывала Манефа тяжелый, будто водой налитый крест из одного угла в другой, а Осип раскидывал умишком, как надежнее перекантовать червонное золото на бумажные червонцы, имеющие хождение наравне с прочими ценными бумагами. Ночью, страшно блестя черными глазами, Манефа сказала:
— За этот крест будем тятеньку из темницы выкупать…
Осип не спал ночь. Утром спросил:
— А если обыск?
— Пускай ищут.
— Не найдут?
— Нет. Далеко схоронила.
— И я не найду?
— Куда тебе! Змее и той не найти!
Осип ухмыльнулся и показал крест издали. Манефа кинулась на него, пиджак порвала, щеку разлиновала ногтями. Осип никак не ожидал такой силы от малокровной супружницы.
— Сегодня отчет на бюро, а ты морду корябаешь, — попрекнул он, промокая кровь полой пиджака.
— Запомни, папаня мне дороже золота. Завтра снесу крест. Меня богородица вразумила, матушка.
— Ничего она не петрит, твоя богородица, — возразил Осип, — подумай сама: он второй год не раскалывается, на его, может, рукой махнули, выпускать собрались, а ты выкуп тащишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27