— А-а,— почему-то с облегчением вздыхает Шевчук.—А я уж думал...
— Чего ты думал? Деремся, что ль? —усмехается капитан.— Да ты раздевайся, мойся. А то мы голые, а ты одетый. Неравноправие. Вон писатель говорит, что голые— все равноправные. Так что давай, чтоб все были
на равных.
— Нервы у всех! — Шевчук быстро скидывает с себя одежду.— Всего два месяца в рейсе, а уже у всех нервы!..
И правда, я тоже заметил, что экипаж стал взвинченный, чуть что — стычки словесные, крик. Хлопот у первого помощника теперь прибавилось. Все же тяжело человеку на железной коробке среди безбрежного простора воды. Днем и ночью — все вода да вода вокруг, все железо да
железо под ногами.
— Нервы, черт бы побрал их! — опять вздыхает Шевчук, обмывая свое крепкое молодое тело под душем. Он плотнее нас с Носачом, ниже ростом, коренаст, рыхловат немного и совсем незагорелый, загар к нему не пристает.
— Чего ты все про нервы? — настораживается Носач.
— Чепе у нас,— неохотно отвечает Шевчук.
— Что такое? — Носач перестает полоскаться под душем.
— Из-за Чифа. Не хотел я брать собаку на борт, и
вот, пожалуйста.
— Да не тяни ты! — сердится Носач.
— Дворцов пнул Чифа, а Ивонтьев ему за это в ухо.
— Как в ухо? — капитан строго смотрит на первого
помощника.
— А так. Правым кулаком в левое ухо. А тут третий штурман прибегает и говорит: капитан и писатель орут друг на друга.
— Да ладно тебе, заладил,— морщится Носач.— Ты мне про чепе доложи.
— Доложил уже. Один другому в ухо, а тот пообещал
его за борт столкнуть.
--Ну?
— Ну и все,— отвечает Шевчук.— Что тебе еще? Мало? Собрание надо собирать, о дисциплине говорить, на берег докладывать, «фитиль» получать. Не знаешь, что ль, как это бывает? Они подрались, а нам с тобой по выговору влепят. Вот и все.
Носач молчит, холодная вода обтекает его крепкое мускулистое тело, бежит ручьями вниз.
— Ты погоди с собранием-то,— недовольно говорит он.— Ты лучше ко мне их приведи. По одному. Без шума.
— Скрыть хочешь,— грустно усмехается Шевчук.— Этого не скроешь. Все равно в парткоме узнают. Да и мне положено доложить о нарушении дисциплины на судне. Как тут без собрания?
— Все равно давай их ко мне!
Носач быстро вытирается и уходит из душевой.
— Что теперь будет? —спрашиваю я.
— Не знаю, что он задумал,— вздыхает Шевчук.— Собрания все равно не миновать. Слушай, потри мне спину. Между лопаток. Прямо зудит.
Через полчаса я вижу, как из каюты капитана по одному выходят Ивонтьев и Дворцов. Тихие, смущенные. Дворцов вроде даже напуган. Или так показалось?
— Ты что с ними сделал? — спрашиваю я, входя в капитанскую каюту.
Носач зло обернулся, но, увидев меня, криво усмехается:
— Кулак каждому показал. Поднес и сказал: «Сам
буду бить! Видишь кулак?»
Он и мне показывает свой кулак. Кулак у Носача — быка свалить можно.
— Ну а серьезно?
— Серьезно! — вздыхает Носач.— Собрание будем собирать. Выговор влепим. В личное дело запишем. Премию отберем. Как еще!
СОБРАНИЕ
— Так почему драка? — спрашивает Шевчук.
— Из-за Кабысдоха,— усмехается Голявкин и обводит всех веселыми глазами — ищет поддержку у матросов, сидящих в столовой.— Развели тут... животных.
— Собака помешала тебе? — спрашивает Дворцова первый помощник, не обращая внимания на слова Голяв-кина.
— --Держать собак и кошек на судне запрещено санитарным надзором,— наставительно отвечает Дворцов. Чувствуется, что он подготовился к собранию.
— Правила знает! — усмехается сидящий за столом президиума Носач.— Что выгодно, он помнит.
— Не помнит только, что бить животных негуманно,— говорит Шевчук.
— А держать команду без берега — гуманно? — задает вопрос Голявкин.
— О заходе в порт разговор будет потом,— прерывает Голявкина Шевчук.— Сейчас мы разбираем — почему драка.
— В том, что ударил, виноват, конечно,— говорит Ивонтьев.— Такую мразь надо было просто за борт выбросить.
— Думаешь, что говоришь? — сердито хмурит брови Шевчук.
— Думаю,— отвечает Ивонтьев.— Я понимаю, что говорю не то, и, конечно, не стал бы бросать его за борт — все равно он не утонет. Дерьмо не тонет.
Матросы дружно хохочут. Они явно на стороне Ивонтьева.
— Он оскорбляет меня, прошу записать в протокол! — вскакивает Дворцов.— Да еще при начальстве. И начальство потакает ему.— Он уже наступает.— За это начальство должно понести ответ.
Носач багровеет, но сдерживает себя. Шевчук призывает собрание к порядку. А Голявкин, пытаясь заступиться за дружка, бьет на жалость:
— Он в детдоме воспитывался, сами знаете. Надо это учесть.
— Из детдома не он один,— подает голос Фомич.—Я тоже из детдомовцев. Еще тридцатых годов.
Для меня это — неожиданность.
Кончилось все это тем, что и Дворцову, и Ивонтьеву вкатили по выговору. Кто-то предложил лишить их премии. После окончания рейса, если план будет перевыполнен, нам дадут премию. Правда, это еще на воде вилами писано. Будет план, нет, никто не знает.
— Еще раз подерутся—лишим,— обещает Носач. —-Пойдем навстречу пожеланиям трудящихся.
— А если — еще? — насмешливо спрашивает Голявкин. Он все время задирается.
— А если — еще, то под суд! — рубит Носач.
— Теперь вопрос о соцсоревновании,— говорит Шевчук.— Думаем заключить договор с траулером Севастопольской базы. Парное соревнование на этот рейс, потом на год, потом на пятилетку...
— На бумаге только и будет это соревнование,— говорит Днепровский.
— Почему на бумаге? — поднимает брови Шевчук.
— Потому что люди-то меняются каждый рейс,—поясняет лебедчик.— Через четыре месяца из нас тут многих не будет.
— Команда меняется,— соглашается Шевчук,— но судно-то остается. Есть же у нас гвардейские корабли, гвардейские дивизии. Они в боях получили это звание. Но тех людей, что завоевали это звание, там уже нет давно. А звание-то осталось. Сыновья, внуки несут это знамя. И оно обязывает. Разве мы не можем заработать почетное звание судна, дающего продукцию только, отличного качества?
— Нам и так дается задание выпускать продукцию только первого сорта,— замечает Соловьев.— На второй сорт задания нет, а на плохую продукцию тем более.
Матросы улыбаются: положил старший тралмастер первого помощника на лопатки, подловил.
— Задание-то дается,— сердито вставляет слово Носач.— А выпускать-то выпускаем.
— Вот и надо сделать так, чтобы выпускали только первый сорт,— подводит итог Шевчук.— А соревнование с севастопольцами будет стимулом. Неужели мы хуже их?
За соцсоревнование проголосовали дружно.
— Было бы что получать в кассе,— хмыкает Голявкин,— а то вкалываешь, вкалываешь...
Голявкин задел все же больную струнку.
— Рыбы стало меньше, а планы растут,— говорит Зайкин.
— План будет расти,— неумолимо подтверждает истину капитан.— Это понятно. А что касается рыбы,— да, рыбы стало меньше. Но ее стало меньше в тех местах, где привыкли ловить. А есть другие районы, и еще не изучено хорошо поведение рыбы, ее миграция. Она то появляется, то исчезает. А куда? Никто не знает.
— Ну так идемте в те места, где рыба! — восклицает Голявкин.
— Бегать по океану невыгодно, это тоже — деньги. Иногда выгоднее ждать рыбу на месте,— отвечает Носач.— Позавчера «Астероид» обнаружил огромные косяки скумбрии. Но взять ее пока не можем. Она на глубине четыреста метров. И куда пойдет она — не знаем. Может, она вот здесь, у нас появится.— Он показывает пальцем в палубу.— Подождем разумное время.
— Вы-то никогда в прогаре не будете,— бурчит Голяв-кин.— А матрос будет лапу сосать.
— Становись на мое место, командуй. А я на твое,— предлагает Носач.— Только, дорогой, на твоем месте я сработаю, а ты на моем нет. И сам прогоришь, и другим не дашь заработать. Пожалуйста, иди в рубку, командуй. Будем говорить откровенно — ни ума у тебя не хватит на это, ни знаний.
Среди матросов оживление, они с насмешкой поглядывают на Голявкина. Слышатся реплики: «Капитан Голяв-кин!», «Бери выше — начальник промысла!», «Ценный руководитель!» Голявкин озирается, отбрехивается, но одному от всей команды не отбиться, все равно на лопатки положат.
Матросы смеются.
А я думаю, что вот в такой ситуации капитан еще должен проявить себя и как полемист. Ну а этому уж нигде не учат, ни в каких учебных заведениях. Нет, Носача голой рукой не схватишь.
Капитан подошел уже к другому вопросу и громит бригаду добытчиков:
— Бригада Зайкина очень медленно отдает трал. Шевелятся как неживые или первый раз в море.
Передо мною встает картина, которую я вижу из рубки каждый день. Готовя трал к подъему для выливки рыбы в чаны, матросы-добытчики тащат трос на корму. Впереди Зайкин впрягся за коренника, перекинув тяжеленный и толстенный трос через плечо, да в руках еще гак-крюк для зацепки. За ним матросы его бригады, через плечо все тот же трос. Упираются в палубу, ноги скользят — судно все время качается на волнах. Наклонившись вперед, ну точь-в-точь бурлаки с репинской картины. Вот уж правда: «Нажал кнопку — и спина мокрая», как любит говорить Днепровский. В век НТР, в век техники на судах еще много тяжелой ручной работы. А бригада добытчиков — бурлаки двадцатого века.
— Соловьев набрал тралов, которые на промысле не нужны,— продолжает Носач.— Тебе столкнули все, что было лишнее на складе и ненужное. Соловьев краснеет.
А капитан уже говорит о том, как лучше организовать работу. И сам говорит, и предложения слушает.
— Надо двумя тралами тралить, попеременке, минут по сорок — шестьдесят,— подает голос Соловьев.
— Правильно! — одобряет капитан предложение старшего тралмастера.— А за это время чтоб в рыбцехе была обработана рыба предыдущего трала.
— Создать такой конвейер,— подхватывает мысль капитана Шевчук.
— Да,— кивает Носач.— Еще какие предложения?
— Надо, чтоб подвахта работала хорошо,— с достоинством произносит Дворцов.
Кстати, подвахта работает лучше, чем бригада. Матросы ленятся, надеясь на подвахту. Матрос из бригады ош-керит одну рыбину, а тот, кто вышел на подвахту,— две. Я это уже заметил. Так что зря Дворцов сказал про подвахту. Он вечно чем-то недоволен.
И все дружно сошлись на одном: надо четче организовать труд. А это уже забота капитана. Тут никуда не прыгнешь. Можно работать вместе с матросами и тем завоевать их симпатию, но если не будет четкого порядка, организации работы, то все равно матрос останется недовольным, а главное — дело будет страдать.
— Все, что зависит от меня, будет сделано,— обещает капитан.— Но и вас по головке гладить не будем. У механика-наладчика, например, постоянно отказывает аппаратура: то в рыбцехе, то в мукомолке, то транспортер.
А почему?
Носач обводит всех грозным взглядом и останавливает его на механике-наладчике, седеющем мужчине, молчаливом и обособленном от всех. Я вспоминаю, что в День Победы он рассказывал, как за ним гонялся по голой степи «мессершмитт». Под Феодосией. Мы все знаем, что работает Петр и днем, и ночью. Даже падал от усталости. И везде один, помощи не просил.
— Вот за то, что работает один и не зовет на помощь, предлагаю вынести ему выговор,— жестко говорит Носач.
Я ошарашен: вот так решение! Человек работает как лошадь, а ему — выговор.
— Одному везде не успеть. И в результате такой работы механизмы стоят, работа тормозится, план срывается, организм свой собственный изнашивается,— перечисляет Носач.— За такую работу — выговор!
И опять о дисциплине говорит Шевчук. Поднимается Мишель де Бре.
--Позвольте слово.
— Говори,— разрешает Шевчук.
— Матрос теперь пошел образованный,— начинает Мишель де Бре.— Нас и учили, и плавательный ценз мы имеем, и голову на плечах, и анализировать обстановку можем. Наше послевоенное поколение склонно к анализу поступков, как ни странно это может показаться.— Ироническая улыбка касается его губ.— Да и вообще, развиваемся по законам диалектики, которые гласят, что каждое новое поколение должно быть умнее старого. А вы нас... Позвольте сесть?
— Садись,— разрешает Шевчук.— Все правильно сказал,— кивает Шевчук Мишелю де Бре.— Да, это безобразие.
В столовой молчание. И это молчание нарушает Ав-тандил Сапанадзе.
— Надо вынэсти рэшэние общесудового собрания — прэкратыт мат.
Все высказались за предложение Автандила.
На другой и на третий день на палубе было тихо. И вроде даже чего-то не хватало. Вроде и все так, и все не так. Будто ем борщ, и все в нем есть, что положено, но не хватает соли, и он — пресен. Видно было, как мучается Зайкин. Разинет рот и медленно закроет, лицо потемнеет. Трудно бедному! Аж с лица спал.
— В порт надо заходить,— подает голос Голявкин. Он не забыл свое.— Потому и нервы у всех на пределе, что в порт не заходим.
— Заходить в порт не будем! — режет Носач.— Ловить рыбу надо! План выполнять! А не по портам гулять. И разрешения на заход у нас нет. Тихоокеанские рыбаки вообще в порты не заходят. И ничего — ловят не хуже нас. Разбаловали вас Дакарами да Гаванами. В рейс пошли рыбу ловить, а не в туристическую прогулку.
Интересно все же, в какой порт будем заходить? Хорошо бы в Гавану! Я не знаю еще, да и никто не знает, что зайдем мы в конце рейса в Лас-Пальмас на Канарских островах. Будет прекрасный тропический день. Город ошеломит движением, шумом, пальмами, старинными костелами, белоснежными лайнерами в порту, старинным фортом со старинными пушками над гаванью, роскошными магазинами и нищими мальчишками, выпрашивающими сигареты на всех языках. Мы с Шевчуком будем ходить по экзотическому большому городу, обожженному беспощадным солнцем. Будем пить пиво под пальмой.
А потом, вечером, уже на судне, обнявшись с кем-то, буду ходить из каюты в каюту, петь песни, говорить о береге, клясться в вечной дружбе, рассказывать байки и плакать. Я совсем раскисну, дам выход наполнившим меня за полгода впечатлениям. Кого-то буду убеждать, что жизнь у нас прекрасна, надо только стараться честно выполнять свои обязанности, что мы все равны и счастливы, и сам буду действительно счастлив наступившим раскрепощенаем, что вот я среди матросов, как в молодости, что там наверху, в рубке, начальство, а мне чихать на все!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52