Да, те дни когда не было Родни, оказались и трудными, и несчастливыми одновременно. Дети все время были не в духе и дерзили по любому поводу. Пользуясь всякой возможностью, они старались выйти из-под влияния матери и даже физически отдалиться от нее, так что Джоанна чувствовала себя совершенно одинокой и покинутой. В этом проявилось, как считала она, действие на детей ее собственной душевной потерянности, ее грусти и постоянной занятости делами. Дети, конечно же, любили ее, потому что она все-таки была их мать. Просто у них наступил трудный возраст: Барбара еще посещала школу, а Эверил, неуклюжая и вечно подозрительная, уже достигала совершеннолетия – недавно ей исполнилось восемнадцать. А что касается Тони, то он почти все свое время проводил на соседней ферме. Очень досадно, конечно, что он так глубоко вбил себе в голову эту дурацкую идею о фермерстве. Родни проявил глупость и даже слабость в отношении их единственного сына, поощряя в мальчике мысли о фермерстве.
«Ох, Родни, дорогой мой! – думала, Джоанна. – Мне так тяжело от того, что приходится делать такие неприятные вещи, как уверять мальчишку в его собственной недальновидности. Это такое неблагодарное занятие, поверь мне! И Барбара тоже… Если рядом живут такие прекрасные и воспитанные девушки, как дочери миссис Харли, то почему Барбара выбирает себе друзей среди полунищей, необразованной, невоспитанной молодежи? Я этого не понимаю! Я хочу объявить ей, что она может приводить к нам в гости кого-нибудь из своих подозрительных знакомых лишь только после моего одобрения. Но меня останавливает одно: мое здравое предложение будет встречено потоком слез и истерикой. Эверил, разумеется, нисколько мне не помогает. Я терпеть не могу эту ее обычную едкую усмешечку, с которой она отвечает на мои вопросы. Ох, как это, наверное, гадко выглядит для посторонних людей!»
Да, считала Джоанна, воспитание детей – самое неблагодарное и чрезвычайно трудное дело.
Со стороны очень трудно судить, чего это стоит родителям. Надо постоянно сохранять определенный такт и на все выходки детей смотреть с добродушным юмором. Надо точно знать, когда следует проявить твердость, а когда позволить им сделать по-своему. «На самом деле никто не знает, – думала Джоанна, – что мне пришлось вынести в те дни, пока Родни не было дома».
Джоанна поморщилась, вспомнив ироничное замечание доктора Мак-Куина о том, что всегда в разговоре рано или поздно кто-нибудь произносит: «Если бы вы знали, что мне тогда пришлось вынести!» В ответ на эти слова, сказал доктор Мак-Куин, принято сочувственно улыбаться и говорить: «Совершенно верно!»
«Ну что ж, – подумала Джоанна, наклонясь и с трудом распутывая шнурки своих туфель, в которые насыпался песок, – значит и в мой адрес скажут то же самое. А между прочим, никто и не подозревает, через что мне пришлось пройти в те дни. Даже Родни ничего не известно об этом».
Когда Родни вернулся из санатория домой, все сразу пошло своим чередом, дети снова стали послушными, снова следили за собой и не перечили Джоанне. Мир был восстановлен. Все это, думала Джоанна, явилось следствием обычной тревоги. Да, тревоги за здоровье дорогого всей семье человека. Волнение о здоровье Родни вывело из равновесия и ее саму. Это же волнение сделало детей нервными и непослушными. Да, это были для нее очень трудные дни, но совершенно непонятно, почему именно они сейчас вспомнились ей? Разве о том периоде она собиралась думать сегодня? Сегодня ей хотелось вспомнить о чем-нибудь хорошем, а не о неприятностях, которых в ее жизни было предостаточно.
Все это началось… С чего же все началось? Ах, да! С воспоминаний о поэзии. Можно ли придумать что-нибудь смешнее, рассуждала про себя Джоанна, как бродить по пустыне и декламировать стихи! Хорошо, что во время этих прогулок никто ее не видел и не слышал. Да здесь вообще никого нет, убеждала она себя, так что для паники нет никаких оснований. Все это глупости, просто пошаливают нервы…
Она повернула назад и направилась обратно к гостинице.
Она поймала себя на мысли, что едва сдерживает себя, чтобы не побежать бегом.
Чего она вдруг испугалась? Здесь никого нет! Может быть, она и испугалась одиночества? Или, возможно, она из тех людей, которые страдают от … Как же это называют? Не клаустрофобия, нет. Клаустрофобия – это боязнь замкнутого пространства, а у нее совсем наоборот. Слово должно начинаться на «А», как ей кажется. Да, боязнь открытого пространства.
Впрочем, все на свете можно объяснить с научной точки зрения.
Но научное объяснение, хотя и действует немного успокоительно, все равно в настоящий момент ей ничем не поможет.
Легко сказать себе, что все в мире имеет свою логику и все взаимосвязано, но не так легко управлять событиями. Не так легко управлять даже своими мыслями, которые то возникают вдруг из тайников памяти, то прячутся вновь, словно юркие ящерицы, выглядывающие из своих норок.
Например, мысль о Мирне Рандольф, подумала Джоанна. Эта мысль как змейка проползла, у нее перед глазами. Другие мысли мелькали словно ящерицы.
Боязнь открытого пространства… А ведь она всю свою жизнь провела словно в ящике. Да, в ящике с игрушечными детьми, с игрушечными слугами, с игрушечным мужем.
Нет, Джоанна, что ты такое говоришь! Как можно быть такой глупой? Твои дети вовсе не игрушки. Они живые, настоящие.
Дети настоящие, и повар тоже настоящий, и служанка. Агнес, и Родни тоже настоящий. Наверное, это я сама игрушечная жена, игрушечная мать.
Ох, это ужасно! До какой чепухи можно додуматься, когда совершенно нечего делать! Может быть, снова почитать стихи? Надо обязательно припомнить что-нибудь успокаивающее.
И во весь голос, с подчеркнутым пылом, она продекламировала:
Цветущею весной я скрылась от тебя…
Но что было дальше, она никак не могла припомнить. Впрочем, она и не хотела вспоминать. Этой строки вполне достаточно. Она объясняет все, не правда ли? Родни, думала Джоанна, Родни… «Цветущею весной я скрылась от тебя…» Но только, думала она, сейчас не весна, сейчас ноябрь.
Внезапная мысль ослепила ее: Родни как раз и говорил об этом, в тот самый вечер!
Здесь была какая-то таинственная связь, какой-то ключ, ключ к некой загадке, которая еще ожидала ее, скрываясь в тишине пустыни. Что-то такое ожидало ее, от чего она захотела уйти, – теперь Джоанна поняла это окончательно.
На как уйти от собственных мыслей, которые словно юркие ящерицы снуют туда и сюда?
Как много оказалось вещей, о которых ей нельзя думать, если только она хочет сохранить душевное равновесие. Это и Барбара, и Багдад, и Бланш. (Все на Б, как забавно!) И Родни, уходящий по перрону вокзала Виктория, и Эверил, и Тони, и Барбара – они были так невежливы с нею!
В самом деле – Джоанна почувствовала – раздражение на саму себя – почему она так и не смогла найти для своих мыслей более приятный объект?
Ведь так много приятных воспоминаний хранит ее память! Много, очень много…
Например, ее подвенечное платье, такое красивое, из великолепного шелка цвета устричной раковины… Эверил в колыбельке, вся завернутая в муслин, завязанная розовой лентой с огромным бантом, такая миленькая, такая послушная! Эверил всегда была послушной девочкой, вежливой, с хорошими манерами. «Они у вас прекрасно воспитаны, миссис Скудамор». Да, Эверил была чудесным ребенком – в обществе, по крайней мере. в домашней жизни она была не такая, постоянно не соглашалась, спорила, и ещё этот ее непокорный, недоверчивый вид… Она всегда смотрит на вас, словно спрашивает, чего вы добиваетесь на самом деле! Нет, послушные дети смотрят на свою мать совсем по-другому. А в остальном – она прекрасный ребенок в полном смысле этого слова. Тони на людях тоже выглядел вполне приличным, послушным ребенком, хотя дома был неисправимо неучтив и невнимателен. По-настоящему трудным ребенком в их семье была Барбара. Из-за любого пустяка она закатывала истерику и обливалась слезами.
А в общем все они были очень милыми, хорошо воспитанными детьми.
Очень жаль, что дети вырастают и из милых и послушных крошек превращаются в несговорчивых, неприветливых грубиянов.
Но не надо об этом думать. Лучше вспоминать о них, когда они были маленькими. Вот Эверил в танцклассе, в своем миленьком розовом платьице. Вот Барбара в чудесной вязаной юбочке. Тони в вишневого цвета отлично сшитом детском комбинезончике, который скроила для него мастерица на все руки служанка Нэнни.
Наверное, можно было подумать и о чем-нибудь другом, а не только о том, какую одежду носили дети, усмехнулась про себя Джоанна. Например, о том, что они говорили ей, какие приятные слова, когда были чем-нибудь обрадованы. Минуты их детской ласки, их сыновней и дочерней любви и почтительности. Были такие минуты?
Но сколько было принесено им в жертву! Сколько они с Родни сделали для детей!
Вдруг еще одна ящерица показала головку из своей норки, еще одна быстрая непрошеная мысль мелькнула в голове у Джоанны. Она вспомнила один из разговоров с Эверил. Девочка была с нею очень вежлива, рассудительно отвечала на вопросы, но то, что Джоанна услышала от нее, повергло ее в ужас.
– Мама, а что ты, собственно говоря, для нас сделала? Может быть, ты нас купала собственными руками?
– Нет, я не купала вас, но…
– Может быть, ты готовила нам обед или причесывала нас? Нет, все это делала Нэнни. Она укладывала нас в кроватки, а утром будила. Ты не чинила нам одежду, потому что это делала Нэнни. Она водила нас на прогулку…
– Да, моя дорогая, – дрожа от волнения и обиды, согласилась Джоанна. – Просто я наняла Нэнни, чтобы она присматривала за вами. Я хочу сказать, что я за это платила ей жалованье.
– Нет, это папа платил ей жалованье. Разве не папа платил, да и сейчас платит за все, что у нас есть?
– Разумеется, это так, дорогая моя Эверил, но главное не в этом.
– Но ведь ты мама, не ходишь каждое утро на работу, а ходит папа. Почему ты не ходишь на работу?
– Потому что я веду домашнее хозяйство.
– Неправда. Это делают Кэти и повар, а еще…
– Замолчи сейчас же, негодница!
И Джоанне ничего другого не оставалось, как одернуть эту дерзкую девчонку. Услышав строгий окрик, девочка всегда умолкала и, пожав плечами, отворачивалась. Она не спорила, не протестовала. Но ее внешняя покорность уязвляла Джоанну еще сильнее, чем ее открыто высказанный протест.
Однажды один из таких разговоров услышал Родни. Он улыбнулся и сказал, что «ни одно обвинение Эверил не встретило опровержения».
– Не думаю, Родни, что здесь есть повод для смеха, – грустно ответила мужу Джоанна. – Нельзя допускать, чтобы дети в возрасте Эверил судили родителей с такой… с такой строгостью!
– Ты полагаешь, она еще недостаточно взрослая, чтобы осознавать ответственность свидетеля?
– Не будь таким казуистом, таким законником, Родни! Хотя бы дома, я прошу тебя.
– А кто превратил меня в законника, в казуиста? Уж во-всяком случае не дети, – с усмешкой произнес Родни.
– Я серьезно с тобой разговариваю, Родни! – вспылила она. – Нельзя так непочтительно относиться к родителям, как относится к нам Эверил!
– А я считаю, что Эверил достаточно почтительна для ребенка ее возраста. Она не станет злоупотреблять показной непосредственностью, которая меня так раздражает в нашей Барби.
Да, это была правда, Джоанна не спорила. Барбара, например, в истерике могла крикнуть: Вы все мне противны! Я вас ненавижу! Я хочу умереть! Вы еще пожалеете, когда меня не будет!»
– Но, Родни! – поспешно возразила Джоанна. – Просто у Барбары такой темперамент. Она всегда потом извиняется за свои слова.
– Да, это верно, – вздохнул Родни. – Бедный маленький чертенок! Она совсем не думает о том, что говорит. А вот у Эверил зато очень тонкое чутье, на неискренность, на фальшь.
– Фальшь! – сердито воскликнула Джоанна. – Что ты имеешь в виду? Объясни, пожалуйста!
– Послушай, Джоанна. Разве ты сама не видишь, какой ерундой мы напичкали наших детей? Например, презумпция нашего всеведущего авторитета. Или безальтернативная обязательность считать единственно верным и правильным все, что бы мы с тобой ни делали. Мы внушали им, что мы все знаем, мы знаем как лучше, мы – их единственная опора и спасение. И все это в отношении маленьких, беспомощных существ, которые до поры до времени находились в полной нашей власти. Ты представляешь себе ужас их положения?
– Ты говоришь о детях как о совершенно бесправных рабах!
– А разве наши дети не рабы? Они едят то, что мы им даем. Они носят то, что мы на них надеваем. Они даже говорили те слова, которые мы с тобой требовали от них. Вот цена, которую они заплатили за нашу защиту и покровительство. И теперь у них нет ничего своего. Но они растут, и с каждым днем становятся все ближе к свободе.
– К свободе? Какой свободе, Родни? – с презрением воскликнула Джоанна, – Разве свобода существует?
Родни, словно получив удар, остановился, посмотрел на нее долгим взглядом и грустно вздохнул.
– Нет, я не думаю. Ты права, Джоанна, – с тяжелой, медлительностью проговорил он.
Повернувшись, он медленно вышел из комнаты, сутуля плечи.
При взгляде на мужа Джоанну словно пронзила острая боль.
«Теперь я знаю, какой ты будешь в старости», – горестно подумала она.
Родни стоял на перроне вокзала Виктория…
Свет падал на обострившиеся черты его усталого лица..
Он сказал, чтобы она берегла себя..
И вдруг, несколько минут спустя…
Почему же ее мысли, все время возвращаются к этой сцене? Совсем неправда, что Родни обрел свободу! Родни очень в ней нуждается! Он без нее тоскует в пустом доме, где кроме слуг, никого… Он никогда никого ни о чем не попросит. У него совсем нет друзей. Разве что какой-нибудь ненормальный, вроде Харгрейва Тейлора, этого нескладного дурака! Она так и не поняла, почему Родни подружился с ним. Или еще этот занудливый майор Миллз, который не умеет вести беседу ни о чем, разве что только о пастбищах, да о том, как ухаживать за коровами…
Конечно же, Родни очень скучает без нее!
Глава 6
Когда она подошла к гостинице, индус вышел ей навстречу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28