Сергей, выдержав паузу, спросил:
— И что же?
Чеченец говорил через слезы:
— Он шел пешком, по обочине. Навстречу ехал танки.
На них сидел солдаты. Один солдат выстрелил. Сын, последний сын, умер. На дороге. Пастухи видели, они и рассказали. А танки пошли дальше. Было три сына. Не осталось ни одного. И они не были боевиками. Их убили.
Видимо, Кирхан не мог больше говорить. Резким движением руки смахнул слезы и так же резко вышел. Дверь закрылась, Антонов остался вновь один.
…Увядающая сила, умирать так умирать.
Да. Что ни говори, а старик имел веские основания ненавидеть федеральную власть и служащих этой власти.
Уничтоживших его детей, его мир, его счастье.
Женщина имела их, этих оснований, не меньше. Проклятая война. Сколько загублено и покалечено невинных жизней! И сколько еще будет жертв? Он, капитан Антонов, одна из них, одна из многих. И доказать что-либо старику он никогда не сможет.
Сергей привстал, боль немного отпустила. Допил отвар. Лежа, закурил сигарету, но тут же отбросил ее. Тошнота сдавила горло. Что же будет дальше? Старик не закончил свой рассказ и еще не вынес окончательный вердикт. От которого, собственно, и зависело: жить Антону или умереть.
В комнате-камере стояла неестественная, пронзительная тишина. Ни единого звука извне. Только оставшийся в памяти взгляд озлобленной чеченской женщины, печальный рассказ старого Кирхана и навязчивый припев:
Увядающая сила, умирать так умирать,
До могилы губы милой я хотел бы целовать…
Нетронутую пищу убрала другая женщина. Моложе первой. Эта на него даже не посмотрела. Она оставила еще одну большую пиалу отвара.
Сергей, с теми же трудностями, принял снадобье. После этого забылся тревожным сном.
В очередной раз старик посетил его сутки спустя. Или около того, так как часов у Антонова не было. Ориентировался он по изменению температуры. Когда она понижалась, значит, на дворе ночь, и наоборот. Сергей пытался высмотреть в подвале отдушину, но не находил ничего, указывающего на отверстие. Но связь с внешним миром должна была существовать, иначе Антонов задохнулся бы в этом склепе.
Старик вернулся, молча присел на стул, закурил:
— Легче не стало?
— Немного лучше.
— Пей отвар, боль уйдет.
— А что придет взамен?
Кирхан, как и в прошлый раз, отвернулся, видимо, не решаясь сказать раненому главное. Но, выдержав паузу, наконец решился:
— Ты спрашивал, как попал сюда. Я ответил, что тебя привезли. Но кто привез, не сказал. Теперь скажу. Привезли тебя те, кто напал на вас у Расщепленной Скалы.
Оставили у меня. Потом приехал Али.
— Кто такой?
— Командир какого-то отряда. Он посмотрел на тебя и сказал: "Кирхан, ты потерял троих сынов. Я отдаю тебе этого гяура. Продай его. У семьи будут деньги. Так что ты теперь мой раб, мой товар. Отдали тебя мне, чтобы я получил за тебя деньги, на которые мог бы кормить семью.
Понял?
— Куда понятней!
— А раз понял, напиши письмо к своим, чтобы они заплатили.
Кирхан говорил, не глядя Антонову в глаза. Видно было, что этот разговор ему неприятен, но обстоятельства заставляют поступать так. Он нервно курил, по новой прикуривая, как только гасил окурок.
— Эх, Кирхан, некому за меня платить. Некому.
— Как некому? Пусть платит тот, кто послал тебя сюда. Многих выкупают.
— Ну не знаю. Я напишу, конечно, но сомневаюсь, что кому-то нужна моя жизнь. Из тех, кто может выложить приличные деньги. Сколько за меня ты хотел бы получить?
— Десять тысяч долларов. Мне бы хватило, — старик тяжело вздохнул, — это же мало, другие сотни тысяч требуют. Я не другие, мне лишь бы прокормить семью.
Недолго помолчав, старик продолжил:
— Я бы отпустил тебя, русский. Но не могу. Не могу допустить, чтобы с голоду умерли мои внуки. Пойми меня.
Кирхан как будто оправдывался. Но не должен он был оправдываться. В том, что происходит вокруг, нет никакой его вины. Более того, он сам и его семья — невинные жертвы всеобщего безумия, охватившего этот небольшой клочок России — Чечню.
Как бы читая мысли Сергея, старик продолжал:
— Жизнь я прожил тяжелую, русский. В начале сорок пятого меня, восемнадцатилетнего пацана, призвали в армию. Война подходила к концу. Меня отправили в Германию. Берлин пал. Взвод, в котором я служил, как-то отправили прочесать рощу и проверить старую мельницу, там, по сообщению разведки, действовал небольшой отряд эсэсовцев. Ну мы и пошли. А во взводе был еще один молодой русский, Ваня Иванов из-под Кургана. Вот мы с ним рядом, во главе со строгим сержантом, украинцем Ренько, отвоевавшим всю войну, и направились на эту проклятую мельницу. Снаружи все было спокойно. Решили идти внутрь. Ренько мог послать нас, первогодков, но пошел впереди. Заходим, а по нас сверху из пулемета. Иван пошел в обход с одной стороны, я с другой, а Ренько огрызнулся из автомата. Зашли мы с Ваней с тылу и убили пулеметчика. Выходим к сержанту.
Он поднялся из-за укрытия и говорит:
— Ну что, хлопцы, с боевым крещением вас?
А сам вдруг оттолкнул Ивана и прыгнул мне за спину.
И тут очередь. Ваня, упав, выстрелил. В ту сторону, куда рванулся Ренько. Я обернулся, смотрю, сержант медленно оседает на пол. Телогрейка его в клочья, из уголка рта кровь. Я подхватил сержанта и увидел, что чуть поодаль, у столба, лежит одетый в черное, с закатанными рукавами, немец. Это он стрелял. И стрелял в меня. А Ренько, украинец, твоих тогда примерно лет, закрыл меня. Своим телом закрыл. Он еще дышал, когда я склонился над ним и он еле-еле так, почти шепотом сказал:
— Вот так, друг ты мой нерусский, бывает. Всю войну прошел, а здесь… Там, в кармане, фотография и адрес, напиши бабе моей, почему не вернулся ее Ренько.
Я заплакал, мамой клянусь, заплакал. А он мне:
— Не плачь, Кирхан. Живи. За меня живи, за всех, кто не вернется, живи. Твое поколение, оно счастливое…
И умер.
Мы с Ваней вынесли и похоронили тело сержанта Ренько Василия Григорьевича. А потом — Монголия, пустыня Гоби, бои с японцами, с их хваленой Квантунской армией. И все время вместе с Ваней Ивановым.
Братьями стали.
После войны он приезжал ко мне сюда, в тот дом, которого больше нет. Вино пили. За дружбу, за Победу, за друзей павших, за Ренько. И я к нему ездил. Встречали, как самого дорогого гостя. А ты знаешь, что в нашем ауле двадцать семей не чеченских жили? Русские, украинцы, белорусы, дагестанцы, грузины, всех и не перечислишь. И хорошо жили. Дружно. Если у кого праздник, всем аулом гуляли. Кого обидят на стороне, тоже вместе на защиту шли. Не делили, кто чечен, а кто нет. Пока война эта проклятая не грянула. Я тебя не виню, русский, тебе приказали, ты и пошел. Служба. Но только война эта навсегда теперь прорезала в наших душах такую межу, которую не преодолеть. Слава Аллаху, не дожил Иван до этих страшных годов. А мне вот пришлось.
И должен я тебя ненавидеть за то, что собратья твои с моей семьей сделали, и.., не могу. Смотрю на тебя, а вижу Ваню, очень ты на него похож. Того, молодого. Но мне нужны деньги, деньги, чтобы просто выжить. Большего я не прошу. Если бы не это, отпустил бы.
Сумма, которую запросил старик, действительно была ничтожна для сделок подобного характера. И попади его просьба к Буланову, тот, возможно, и смог бы организовать выкуп. Но командир сам оказался в беде.
Сергей написал письмо на имя полковника Яковлева.
Пусть полкан, пославший их на смерть, подсуетится, хотя надежды особой Сергей не питал. Этот Яковлев давно, наверное, в Москве, в своей уютной квартире. Но написал.
И началось ожидание.
Но не знал Антонов, что письмо попадет не по адресу.
То, что произошло неожиданное, Сергей понял, как только в подвал вновь вошел Кирхан.
По его внешнему виду понял.
Старик посмотрел на Сергея как-то виновато, пытаясь спрятать взгляд. В процессе дальнейшего разговора, ставшего для Антонова приговором, чеченец смотрел куда-то в стену. Капитан спросил:
— Что-то не получилось, Кирхан?
— Я не знаю, как тебе сказать.
У Сергея екнуло сердце. Предчувствие нехорошего тупой болью сдавило сердце.
— Говорите, Кирхан.
— Я совершил непоправимую ошибку, старый осел.
Так и есть. Произошло нечто страшное.
— Мне сказали, пусть русский напишет письмо о выкупе. Они передадут куда надо, получат деньги, отдадут мне. Тебя отпустят. Ты написал. Я отнес. Когда старший, Али, прочитал твой письмо, долго смеялся. Я не понимал, почему он смеется. Он спросил: «Так ты хочешь за своего раба всего десять тысяч?» Я ответил: «Да». Он, этот Али, долго смотрел на меня. Смеяться перестал.
«Хорошо, — сказал, — я покупаю русского. Вот тебе деньги». Он дал пачку: «Бери, если тебе больше не надо».
Тут я понял, ЧТО наделал. Но что было делать? Меня проводили до дороги. Я пришел сюда. Вот так.
Невозможно описать состояние Сергея, узнавшего страшную, губительную новость. Он отвернулся от старика.
— Русский? — виновато позвал чеченец. — Они Придут завтра, к вечеру. Сегодня ночью.., уходи.
Сергей резко, вызвав острый приступ боли, повернулся к старику.
— Ты отпускаешь меня? — впервые капитан обратился к Кирхану на «ты».
— Да. Ты же не убивал никого из мирных, и потом, тебя заставили быть здесь. Ты не враг. Если попадешь к тем, у кого я был, тебе не жить. Иди.
— А ты? Тебе ничего не сделают?
Антонов не подумал тогда: куда идти, сколько предстоит пройти и сможет ли он вообще уйти. Он думал о судьбе этого старика чеченца. Тяжело раненного в душу этой проклятой войной, но оставшегося после всего, что он перенес, ЧЕЛОВЕКОМ.
— Ай, что они мне сделают? Отдам деньги, скажу — нет пленный, умер. Пей отвар, я приготовлю одежда, хлеба, сколько смогу. Ночью пойдешь. Я покажу, куда.
Он, сгорбившись, тяжело вздыхая, медленно вышел.
Дверь на этот раз на ключ не закрылась.
Сергей поднялся. Все вокруг поплыло, и он чуть не рухнул на пол, удержавшись за дугу кровати. Боль многократно усилилась. Тошнота вызвала рвотные позывы, но не вырвало. Так и стоял капитан, пересиливая боль и слабость.
Потом были сделаны первые шаги. Адаптировался Сергей быстро, сравнительно быстро. Воля к свободе заставляла организм набирать силы. Вскоре он смог медленно передвигаться по подвалу, и делал это уверенней с каждым шагом. Боль разрывала череп, и ее усиливал бьющий кувалдой проклятый припев:
Увядающая сила, умирать так умирать,
До кончины губы милой я хотел бы целовать…
Все рухнуло в одно мгновение. То ли старик перепутал время, когда его, Антонова, должны были забрать боевики, то ли они решили изменить свои планы, но появились бандиты в этот же вечер.
Сергей стоял возле кровати, когда дверь открылась и подвал наполнился ослепляющим светом нескольких мощных фонарей.
Антонов закрыл рукой глаза и услышал:
— Так вот он какой твой русский, Кирхан? А ты говорил, что сильно контужен, лежит без движения? А, Кирхан? Смотри, как лежит твой раб. Хотя уже мой раб. Эй, ты, свинья, опусти руку!
Пришлось подчиниться. Руку Антон опустил, но глаза открыть не мог.
— Что щуришься? Свет не нравится? Темноту любишь? Будет тебе темнота.
Говоривший обратился к кому-то на своем языке, отдавая, видимо, приказ. Сергей не смог увидеть, как к нему подошли двое. Он почувствовал сильный удар в солнечное сплетение и затем, когда согнулся от перебившей дыхание боли, еще один по затылку. Голова «взорвалась», в глазах вспыхнуло пламя, и он потерял сознание.
Но между ударами капитан Антонов успел услышать голос старика Кирхана:
— По голове не бей. Болит голова у него…
Больше старика Сергей не видел, а теперь никогда и не увидит.
Последним пристанищем в его жизни скорее всего станет эта провонявшая испражнениями, узкая и глубокая яма.
Когда Антонов очнулся в этом каменном колодце, то понял, подсознательно почувствовал, что отсюда ему, российскому офицеру, выхода не будет. Он сидел на камнях и не мог вытянуть ноги. Но тогда, в первый день заточения, это обстоятельство не задело Сергея. Важнее было другое. Он мог прислонить свою пылающую огнем голову к холодным, влажным стенам. Это немного ослабило боль. Хотелось пить, но спросить было не у кого Сергей слышал чужую речь, но им, пленником, пока не интересовались. Он лизал камни, собирая мельчайшие капли проступающей среди них влаги. О пище Антонов и не вспоминал. Есть не хотелось. Одна мысль о еде вызывала приступ тошноты.
Затем наверху послышалось шуршание гальки. Кто-то или проходил мимо, или приближался к яме.
Может он, этот кто-то, нес ему воду?
Над решеткой повисла бородатая физиономия. На едва понятном языке она спросила:
— Эй! Неверный! Слышишь, да? Че молчишь, да?
Проси че хочешь?
— Пить.
— Не слышу.
— Воды, — громче ответил Сергей.
— А-а! Сейчас, подожди, дорогой. Будешь пить.
Антон смотрел наверх, ожидая, что оттуда спустят сосуд с водой, но вместо этого вниз, прямо ему на голову, ударила струя мочи. И неестественный смех наверху, за решеткой:
— Что, русский? Напился, да? Еще хочешь? Говори, да?
— Напился, спасибо, сука, — ответил Сергей.
— Эй! Не слышу.
— Чтоб тебе, козлу горному, в рот дерьма наложили!
— Смелый, да, гяур? Давай, борзей! Себе хуже делаешь! А насчет воды? Смотри, еще захочешь, зови. Приду, ха-ха. Могу не один.
Со смехом физиономия убралась.
Сергей выругался. Будь он сейчас на воле и в порядке, вырвал бы он яйца этому абреку. Перевел бы, скота, в евнухи. Но мгновенную ярость погасила головная боль.
Антонов вытер лицо и прислонил висок к прохладной стене.
Глава 29
На вторые сутки ему сбросили веревку. Сергей, по приказу сверху, обвязался ею. Его подняли и повели в дом.
Там, на кошме, лежали пятеро мужчин. Они курили кальян, и облако дыма от анаши густым туманом стелилось по комнате.
Антонов стоял у дверей. Позади него два рослых араба. То, что они уроженцы Ближнего Востока, было видно по их одежде, отличной от национального одеяния чеченцев.
Четверо из лежащих, казалось, никак не реагировали на появление пленника, смотря своими одурманенными, ничего не соображающими глазами куда-то в вечность.
Но пятый, с безобразным шрамом через всю левую сторону лица, единственным мутным глазом внимательно и злобно смотрел на Сергея.
И от его взгляда веяло опасностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48