Если сразу не засолить – попортится рыба. Надо грузить, и грузить быстро. Так что делать нечего, придется поработать. Рыба для вас же нужна, зимою будете благодарны.
Инженеры пятились и переглядывались. Кое-кто пытался превратить все в шутку, кое-кто возмутился: «Да разве в таких костюмах можно грузить?»
– Мы не грузчики! – крикнул Слепцов. – Это просто глупо!..
– Слушайте, товарищи инженеры! – сказал Касимов, и лицо его потемнело. – Предлагаю вам по-хорошему, по сознательности. Погибнет рыба – вам же хуже. Но даю вам честное слово, слово партизана: кто откажется помочь – не возьму обратно. Оставайтесь здесь. На халку никого не возьму.
Поднялся шум. Дело принимало дурной оборот. Многие еще не верили, что это всерьез, и пробовали отшутиться.
Касимов отошел, засучил рукава и стал швырять рыбу в халку размеренными, плавными движениями. Неводчики и Тарас Ильич присоединились к нему.
– Послушайте, товарищ Касимов, – подходя, вполголоса заговорил Слепцов, – я вас прошу освободить меня. Вы же меня знаете. Я больной человек, у меня сердце, потом в этих брюках…
Касимов швырнул рыбину и вытянулся во весь рост. Его лицо побагровело, на щеках вздулись желваки.
– Что вам зимою нужно – жрать или в парадных брюках гулять? Стыдно, товарищ специалист!
И, принужденно смеясь, обратился к смущенно переминающимся инженерам:
– Торопитесь, граждане! Мое слово крепкое. Оставлю ночевать – не обижайтесь.
– Это возмутительно! – крикнул Слепцов и отошел. – Это насилие, вы нас заманили, а потом в грузчики!
– А как же не заманивать, – добродушно отозвался Касимов. – Где же я людей возьму? Комсомольцы и так ночами не спят. Сами понимать должны.
– Да ну, что там, грузить так грузить! – вскричал Федотов, быстро разделся и в одних трусах, мускулистый и довольный, стал рядом с Касимовым.
Ругаясь и посмеиваясь, инженеры один за другим присоединились к работающим. Один Слепцов медлил, прохаживаясь в отдалении.
– Смотрите, ночью теперь холодно! – кричали ему инженеры. – А комары здесь лютые, заедят!
Инженеры, кто в трусах, кто в парадных костюмах, дружно работали. Рыбья кровь забрызгала белые сорочки, грязными пятнами растекалась по брюкам и голым ногам. Но работа была веселая, размашистая, и день был чуден.
– Ты просишься на полотно! – посмеивались над Федотовым. – Великолепный сюжет! «В плену у партизана».
– А ну, веселей! – покрикивал Касимов, лукаво поблескивая глазами.
Слепцов еще упрямился. Касимов не обращал на него никакого внимания, инженеры шутили, и Слепцов понял, что его положение становится глупым, – все работают, кроме него, а потом разыграется нелепейшая сцена – отчаянный партизан может и в самом деле оставить его здесь. Да теперь, пожалуй, и товарищи поддержат Касимова: они-то работали!
Повесив на сучок новенький пиджак, Слепцов вразвалку подошел к работающим и небрежно, словно шутя, стал помогать. На его лице застыла деланная снисходительная улыбка.
– Побыстрее, побыстрее, товарищ Слепцов, – крикнул ему Касимов, – вам догонять надо, вон мы сколько уже накидали!
Через час халка наполнилась, а берег опустел. Касимов горячо благодарил за помощь, как будто инженеры сами вызвались грузить. Инженеры молчали, разглядывая свои закапанные брюки и голые ноги, покрытые липкими пятнами. Но когда, наскоро искупавшись в холодной воде, инженеры забрались в халку и расселись по бортам, уже не боясь испачкаться, и Касимов, улыбаясь до ушей, громко запел песню, все рассмеялись и невольно подтянули.
На левом берегу их ждала новость – пришел пароход. Оживленный Гранатов следил за выгрузкой муки и консервов. Тут же были Вернер, Клара Каплан, Круглов, Морозов, Андронников. Касимов подошел. Он представил инженеров как своих добровольных помощников. Он смеялся, переглядываясь с Кругловым и Кларой.
Гранатов спрашивал, как уловы, справляются ли с засолом. Касимов предложил пойти посмотреть и тут же, в сбежавшейся к пароходу толпе комсомольцев, навербовал новых помощников.
– Я пойду погляжу, – сказал Гранатов. – А ты, пожалуйста, не уходи с рыбалки, пока не выловишь последнюю рыбешку.
Мооми тоже пошла с комсомольцами солить рыбу. Ради выходного дня она изменила своему упрямству – из «монтера» согласилась на несколько часов превратиться в рыбачку. Но не успела она побыть минут десять на рыбной базе, как выбежала оттуда, размахивая руками. Она подлетела к толпе руководителей, не стесняясь схватила за руку Вернера и кричала ему в лицо, вращая испуганными глазами:
– Останови все! Останови все!
Никто не понимал.
Андрей взял ее за плечи:
– Ты что, Мооми?
У нее на глазах блеснули слезы.
– Останови ты! – сказала она жалобно. – Нельзя чистить нет! Рыба пропадай, пухни, нельзя чистить нет!
– Что за чепуха? – спросил Гранатов. – Ты что-нибудь понимаешь?
Мооми повторила, чуть не плача:
– Пропадай рыба, пухни, пропадай все!..
Они побежали на рыбную базу. Морозов бежал впереди, за ним Мооми, Андронников, Гранатов, Круглов, Вернер.
Пак кланялся, растерянно мигая глазками.
Андронников открыл несколько бочек. Распухшие касатки всплыли, матово белея вздувшимся брюхом.
Морозов схватился за голову и в смятении закричал на Пака:
– Да как же ты говорил, что чистить нельзя? Как же ты уверял, что чищенная рыба портится? Говори, лукавый черт, не отпирайся, ты не мог не знать, что рыба погибнет!
Пак бормотал, кланялся, щурил испуганные глазки.
– Ясно, – сказал Андронников. – Зовите Касимова, надо спасать то, что еще не погибло.
Гранатов тряс за плечи Пака:
– Вредить? Вредить вздумал? Вредить?
У него дрожало и дергалось лицо. На него страшно было смотреть. Сотни бочек свежезасоленной рыбы… зимний запас… Неужели все погибло?
Андронников увел Пака. Уходя, он успел сказать Круглову:
– Видишь, молодые глаза! Лучше стыдиться, когда ошибся, чем стыдиться, когда не поверил правде.
С этого дня Мооми временно покинула бригаду монтеров. Она стала помощником Касимова, заведующей засольным цехом.
Андрей Круглов гордился выдвижением Мооми. Она была его ученицей. Он воспитывал ее изо дня в день, он открыл под примитивным мировоззрением дикарки ясный и насмешливый ум, смелый характер и дремавшие под спудом жизненные силы. Глядя, как Мооми пылко и уверенно руководила засольным цехом, Андрей испытывал гордость. Но в то же время ему было мучительно стыдно перед нею и перед самим собою. То, что она раскрыла вредительство Пака, было случайно. Она могла пойти и могла не пойти на рыбную базу. Она не любила Пака, инстинктивно сторонилась его. Но что сделал Андрей, чтобы привить ей чувство бдительности? Ничего. Она радовалась новой жизни – и он радовался вместе с нею. Он не научил ее понимать, что эту новую жизнь пытаются уничтожить враги.
Весть о разоблачении Пака привела в возбуждение весь коллектив строителей. О том, что враги существуют, знали все. Но вот он был перед ними – конкретный враг, маленький, юркий, лукавый, ласковый, укрывшийся под маской ударника. И оказалось, что о нем многое можно было сказать и раньше. К Андрею прибегали комсомольцы: «Он водкой спекулировал», «Он говорил, что, кто хочет жить, должен удирать отсюда», «А ты знаешь, Андрюша, старик-то, Семен Порфирьевич, дружил с ним… Его-то разговоры тоже вредительские».
Катя Ставрова пришла к Андрею и сказала с видом обреченной на позор: «Вот моя романтика! Это я привела в лагерь врага!»
Семена Порфирьевича не было. Он очень редко появлялся в поселке и давно уже не подсаживался к кострам. Но выяснилось, что он встречался со многими комсомольцами. Некоторые из них дезертировали. Гриша Исаков рассказал о том, как старик запугивал его полной слепотой и уговаривал бежать как можно скорее. И тут же стало известно, что другим заболевшим куриной слепотой старик говорил то же.
Андрей стал противен самому себе. Шляпа, старая шляпа! Как мог он просмотреть и старика и Пака? Как случилось, что он не сумел, не додумался всерьез поговорить с комсомольцами, предупредить их, научить их видеть коварную и осторожную работу врагов?
Романтика! Романтика хороша для Кати. «Человек из тайги… тигры… собиратели женьшеня…» Но он руководитель, коммунист, какое он имел право не видеть истины?
Все его счастливые мысли о результатах своей работы сразу померкли. Нет, он не сделал почти ничего. Он прозевал основное. Он не справился…
Ему хотелось, чтобы его осудили. Он заговорил с Морозовым. Но Морозов встретил его словами: «Я безмозглый дурак! Я помогал ему солить рыбу и водил к нему комсомольцев, ни разу не проверив, правильно ли он руководит… Я виноват кругом!»
И Андрей не сказал уже приготовленной фразы: «Снимите меня, я недостоин». Уйти от руководства – это легко. Это самое легкое. Исправить, стать достойным – тяжелее, действеннее, правильнее. Воспитывать людей – искусство, которому надо учиться без конца. Он это знал, он же думал об этом еще там, в тайге (ночевки у костра казались ему сейчас бесконечно далекими), но он не знал тогда, что учит этому искусству сама жизнь, подгоняя, требуя, нанося удары, проверяя каждый шаг.
11
На рассвете хлынул ливень. Он хлестал землю до позднего утра, а потом выдохся и, уже не имея сил хлестать, поливал землю мелкими обессиленными струями.
Клара Каплан вышла из дому, защищая зонтиком лицо и осторожно ступая по скользкой, размытой глине.
– Алло, товарищ архитектор!
Покрасневшее от ветра, мокрое лицо Вернера было мальчишески весело.
– Мы, кажется, служим с вами в одном учреждении?
Она прикрыла его своим зонтиком. Дождь барабанил по набухшему шелку. Клара с любопытством разглядывала мокрое оживленное лицо, полускрытое кожаным шлемом. Он был похож на летчика.
– Вы рано идете, – сказала Клара. Было восемь часов.
– Я имею обыкновение гулять по утрам. А вы действительно рано вышли. По вашему виду нельзя сделать заключение, что вы любительница прогулок под дождем.
– Я люблю работать утром, до посетителей.
Он взялся рукой, обтянутой кожаной перчаткой, за ручку зонтика:
– Тогда пойдемте. У «Амурского крокодила» будет обморок, когда она увидит, что я пришел раньше ее.
Его мальчишеский тон был приятен. Неразгаданный Вернер вдруг повернулся неожиданной, симпатичной стороной. Они пошли, ступая в лужи, оба держась за ручку зонтика.
– Вы не изменяете своему обыкновению гулять даже в такую погоду? – Клара не могла не подметить педантичности его речи: «Я имею обыкновение», «Нельзя сделать заключение». Но сейчас это не раздражало, а только забавляло.
– Да, – охотно ответил Вернер, не замечая иронии. – Если уж заводить такой обычай, так надо принять за правило: никогда не отступать. Кроме того, это дает мне возможность с утра обойти стройку и поселок.
Он спросил, как она устроилась, получила ли кресло. Она уверяла, что устроилась великолепно, с полным уютом.
– Вам не мешает гранатовский патефон?
Она засмеялась.
– Он не мешает, но удивляет.
Гранатов, видимо, тосковал по вечерам. Он часами заводил патефон. Клара, жившая рядом с ним, и Вернер, живший над ним этажом выше, были невольными слушателями.
– Вечерами его душа жаждет, – сказал Вернер. – Вы не замечали?
Клара передернула плечами и не ответила. Она искоса поглядела на Вернера: что он знает? И знает ли что-нибудь? Гранатов оказывал ей самое нежное внимание. Ей это было не нужно. Она избегала его. Нет, он герой не ее романа! Она боялась нервных, неуравновешенных людей: в обществе таких людей ее собственная неврастения поднимала в организме лихорадочную возню. Нет, нет, никаких переживаний! Она хотела работы, одиночества и покоя. Довольно!
– Я когда-нибудь приду к вам в гости, – все тем же мальчишеским тоном сказал Вернер. – Мне очень интересно, как выглядят у себя дома такие женщины, как вы.
– Какие же такие женщины?
Он смотрел на нее улыбаясь.
– Ну, скажем, такие беспокойные, страшно принципиальные женщины, всегда готовые вывести вас на чистую воду.
Это было сказано шутливо. Но именно в этом вопросе Клара не умела шутить. Она помедлила с ответом. Она вспомнила сразу слишком много. «Твои принципы приведут тебя в сумасшедший дом…»
– Знаете, товарищ Вернер, что я вам скажу. Можно относиться к этому с улыбкой, но свою принципиальность я выстрадала и отношусь к ней серьезно.
Он молчал, обдумывая. Они уже подходили к управлению. Дождь перестал. Клара закрыла зонтик, взглянула на Вернера – и сразу исчезло очарование этой краткой прогулки под дождем.
– У вас много замечаний? – спросил он отчужденно.
Она поняла. Она противилась этой отчужденности. Но ее голос сказал резче, чем ей хотелось бы:
– Да. Это больше чем замечания.
– Может быть, вы поделитесь со мною? Я буду очень обязан вам.
«Я буду очень обязан». Раздражение всплывало снова. Она прошла за ним в его кабинет, бросила на стол мокрые перчатки, сказала с нарочитой фамильярностью:
– Ладно. Слушайте.
Он был готов слушать. Но Клара сидела задумавшись. Она с трудом подбирала слова помягче. Все то, что обдумывалось и говорилось наедине с собою, было трудно сказать здесь, под внимательным и умным взглядом Вернера.
– Мое мнение еще предварительное. Возможно, я буду говорить бессистемно и резко…
– Очень хорошо. Вам виднее, чем мне. По роду своих обязанностей я вижу людей с вышки, с капитанского мостика, а вы – рядом с собою.
Почему он настаивал? Чтобы исправить? Или потому, что хотел выяснить, какие обвинения против него может поднять «беспокойный элемент», «страшно принципиальная женщина»? Как бы то ни было, он получит сполна.
– В этой вышке, по-моему, ваша беда. В наше время капитан обязан жить одной жизнью с командой, а вы не слезаете с мостика.
– Но когда я позвал сюда команду, и позвал по вашему выбору, она поддержала не вас, – быстро отпарировал Вернер.
– Вы хотите вернуться к этому злосчастному совещанию? – не сдаваясь, подхватила Клара. – Хорошо! Это одно из главных замечаний, даже обвинений. Вы как будто бы поддержали меня и Морозова, но поступили затем как раз наоборот.
– На это у меня были свои соображения, – сказал Вернер, не снисходя до объяснений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91