https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/Elghansa/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Наверное, Энн говорила тебе, что мы здесь в городе считаемся чем-то вроде отверженных?
Эстелла недоуменно посмотрела на нее.
– Почему ты так говоришь? Вы, девочки, пользуетесь успехом, совсем как я в вашем возрасте.
– Она собирается употребить слово «кавалеры», я точно знаю, – пробормотала Сэнди. Она обернулась к Эстелле. – «Кавалеров» больше нет. Как свинца. Просто исчезли, и все. Тебе так не кажется, Тед?
Тед издал короткий смешок и обратился к Джонатану.
– Энн говорит, вы обучаете музыке.
– Я не обучаю музыке, – сердито ответил Джонатан. – То, чему я обучаю, не имеет к музыке никакого отношения. Музыка непознаваема, ей невозможно научить. Я учу детей, как читать черные значки на бумаге и как извлекать нечто, приблизительно напоминающее звук, который одурачит их матерей и заставит платить мне. Это не имеет ничего, повторяю, абсолютно ничего общего с музыкой.
Тед улыбнулся и взял еще кусок. Было похоже, что он просто считает их людьми со странностями. Эксцентричными людьми. Он, видимо, не понимал, как они опасны.
Тем не менее, когда Энн провожала его к машине, прежде чем сесть за руль, он повернулся к ней и сказал: «Я считаю, нам лучше пожениться». Именно так и сказал. И она согласилась.
Она поцеловала его на прощанье и пошла домой убираться.
Энн и Тед зарегистрировались три недели спустя в Нью-Йорке. До отъезда она ничего не говорила Джонатану и Эстелле о своих планах, страшась не того, что они могли бы как-то реально помешать – она знала, что они на это не способны, – а того, что ее собственная решимость могла бы поколебаться. Она не могла представить, как родители станут готовить себе еду, вовремя оплачивать счета за телефон и электричество (еще одна из хозяйственных забот, которую Энн взяла на себя после того, как у них по многу раз отключали и то, и другое), сами выносить мусор. Она опасалась, что они могут в буквальном смысле задохнуться под этими грудами. Она оставила им короткую записку о своих намерениях.
Когда Энн и Тед пришли за свидетельством о браке, в регистрационном бюро шла реконструкция, и его временно перевели в отдел автотранспорта. В тускло освещенной, похожей на пещеру комнате все еще висели прежние таблички – «Жалобы», «Нарушения», «Возмещение ущерба». Впереди них сидела женщина в полотняном костюме с пятнами пота и громко обменивалась шутками со своим женихом, подсчитывая количество разводов у каждого из них, чтобы заполнить необходимые бланки. Как большинство других пар, сгрудившихся на раскладных стульях, склонив головы, теребя края своих документов, Тед и Энн почти не разговаривали, пока не назвали их имена.
После они зашли в ювелирный магазин в квартале от бюро и примерили золотые кольца. Энн отдавала предпочтение обыкновенному тонкому колечку, но Тед, поначалу вообще сомневавшийся, стоит ли ему носить его, выбрал широкое, блестящее. «Если тебе такое не нравится, возьми, какое хочешь, а я куплю это», – предложил он. Но сама мысль о таких непарных обручальных кольцах показалась Энн зловещей, и она выбрала точно такое же, как у него. Оба кольца она припрятала в свой плетенный из соломки кошелек до настоящей церемонии на следующее утро.
Когда позже друзья расспрашивали ее, какая у них была свадьба, Энн часто придумывала детали, платья, свидетелей, тосты – сплав фантазий девочек в тринадцать лет, когда любовь никак не связывается с заботами. На самом деле больше всего в то душное утро в городе ей запомнилось, как в самом начале церемонии она выронила кольцо, и оно укатилось, и ей пришлось догонять его. Чиновник с плохо скрываемой скукой зачитывал слова, которые он повторял по десять раз на день, облизывая обветренные, потрескавшиеся, тонкие бледные губы, пока сами слова «Обещаете ли вы…» не утратили для нее смысл, и она могла думать только о его языке, который высовывался и исчезал во рту три, четыре, пять раз.
Они вышли оттуда ошеломленные, словно отсутствие родственников, друзей, даже случайных знакомых низвело весь ритуал до какого-то фарса, и попытались прикрыть ощущение своей неприкаянности смехом, обнявшись на вершине каменной лестницы, напротив крошечного парка, где было полно государственных служащих, отдыхавших в обеденный перерыв. Воздух был густой и влажный, их тела прилипали друг к другу. «Давай вернемся в свой номер, – улыбаясь, сказал Тед, – и отпразднуем».
За следующие три дня они обошли достопримечательности города – статуя Свободы; вершина Эмпайр Стейт Билдинг, где ветер, вырвавшийся снизу из уличной тесноты, метался вокруг них; Чайнатаун, где на бурлящих улицах висели рядами куски рыбы и окровавленные утиные тушки, подвешенные за тощие шеи, в газетных киосках продавались восточные «Плейбои» в коричневых бумажных обертках, и женщины в туфлях без каблука яростно торговались из-за овощей; вверх мимо Бауэри, от сияющих магазинов со вспыхивающими витринами, набитыми всевозможными видами освещения, созвездия мерцающих огней в виде лепестков, в виде рыбок, резкое абстрактное свечение галогеновых ламп. Энн никогда раньше не бывала в Нью-Йорке, и больше всего на нее подействовали людские потоки, которые с такой скоростью двигались к бесконечно большому количеству мест назначения, рассеянно разделялись и снова соединялись. Она всегда представляла саму себя относительно единственной крошечной черной точки – серого домика на Рафферти-стрит – вот она удаляется от него, вот приближается к нему, а теперь, когда эта точка так безвозвратно оказалась за пределами видимости, когда ее заслонили этот город, Тед, та странная короткая церемония, Энн испытывала необычное головокружение, как будто в любую минуту ей грозила опасность упасть.
Только в своем номере отеля «Мадрид» с выцветшей репродукцией «Вида из Толедо» и скрипучей кроватью она как будто пришла в себя и отдалась Теду с изумившим обоих пылом, словно только что утвержденный союз даровал ей свободу дать волю страсти и желанию, о существовании которых она не подозревала.
– С этими тихонями надо быть осторожным, – пошутил Тед, и она в смущении откатилась от него. То, чего она хотела, не имело ничего общего со словами.
В последний их вечер в Нью-Йорке, когда они проходили сквозь неоновые вспышки и крики нищих на Таймс-сквер, Тед положил ей сзади на талию руку, чтобы быстро провести ее через улицу – светофор мигнул красным, и у машин взревели моторы. Этот жест, его рука у нее на талии – направляющая, защищающая – запомнился ей на годы, глубоко впечатался в кожу. Это оставалось для нее подлинным определением любви – его рука у нее на талии, – и уже много времени спустя, после того, как тот же самый его инстинкт направлять и руководить стал обременительным, она все еще замечала, что тоскует по той самой минуте, когда впервые почувствовала, что ею по-настоящему дорожат.
В тот вечер, пока Тед принимал душ, она потихоньку набрала номер дома в Хардисоне, и повесила трубку, когда Джонатан ответил.
Она знала, что выбралась оттуда по чистой случайности. Что если бы не Тед, она все еще была бы там, осталась бы там навсегда.
Энн и Тед поселились под самым Хардисоном в доме с двумя спальнями и участком в четверть акра, который они сняли с полной обстановкой. Шторы, ковры и обои – все с геометрическими орнаментами в устаревших коричневых и желтых тонах, модных в 50-е годы, усиливали ощущение, что они живут чьей-то чужой жизнью в чьем-то времени. Энн опять пошла в училище и на работу в магазине подарков при больнице неполный рабочий день, а Тед устроился в местную строительную фирму.
В те первые недели их брака Энн почти каждое утро подъезжала к дому Джонатана и Эстеллы, оставляла машину за несколько кварталов от него и в обход прокрадывалась к задним окнам. Иногда она видела, как они читают газеты, ходят по кухне с полными тарелками в руках – по-прежнему едят и одеваются, по-прежнему горит свет, – и ее приводило в недоумение прежнее убеждение в собственной необходимости и незаменимости. Кто кого обманывал? Она в смущении откладывала момент возвращения.
Ей приходило в голову и то, что ее не простят за тайный побег, за ее предательство. Она знала, что они враждовали – c бакалейщиками, которые, как им казалось, однажды пытались обсчитать их на два доллара, с родителями, которые уволили Джонатана, – эти битвы годами держали их в напряжении. В конце концов, они никогда ничего не отдавали.
Когда она попыталась поделиться своей тревогой с Тедом, тот просто отмахнулся. Он написал своей семье о женитьбе только по ее настоянию, и письмо вернулось обратно с просьбой указать адрес, куда его переслать.
«Мы будем сиротами по духу, если не по сути», – сказал он, обнимая ее.
Но это была та неограниченная свобода, которой она никогда не искала, и она невольно сжалась от его резкой готовности оборвать любую нить, способную помешать ему.
В следующий свой выходной Энн испекла торт и, аккуратно уложив его возле себя на сиденье, поехала к Джонатану и Эстелле. На этот раз она оставила машину перед домом и позвонила, чего прежде никогда не делала.
Джонатан открыл дверь.
– В чем дело, ты забыла ключи?
– Нет, я просто подумала…
– Ну заходи.
Она не поцеловала его. Он никогда не ласкал дочерей, хотя часто и нежно касался Эстеллы, и поцелуй смутил бы его, или – еще хуже – стал бы предлогом для насмешек. Они молча прошли мимо коробок с книгами, словно замшелая каменная стена выстроилась по пути в гостиную, где Эстелла сидела и смотрела телешоу.
Она бегло улыбнулась Энн и снова уставилась на экран. Энн с тортом в руках ничего не оставалось, как тоже наблюдать, как женщина отгадала загадку и выиграла 4700 долларов. Когда началась музыкальная пауза, Эстелла повернулась к Энн.
– Может, пойдем в спальню? Я немного устала.
Энн последовала за матерью и ждала, пока та устраивалась на краю кровати.
– Садись, – сказала Эстелла, похлопав по постели рядом. Она взяла руки Энн в свои, удивительно гладкие и чистые. – Он хорошо к тебе относится? – спросила она.
– Да.
Эстелла кивнула.
– Наверное, мне полагается дать тебе совет, но не могу сообразить, какой.
Они молча сидели, держась за руки, торт рядом, пока Эстелла пыталась вспомнить.
– Мы с твоим отцом всегда были очень счастливы. Он, – она запнулась, подбирая точное слово, верное объяснение тому, что было по существу необъяснимо – что она просто не может представить себя без этого человека, – он «незаменимый». – Она поджала губы, не удовлетворенная подобранным определением. – Но это судьба, конечно. Тут ничего нельзя поделать. Она как кошка – ни за что не приходит, когда зовешь. – Она вздохнула и прислонилась к изголовью. – Может, и у вас с Тедом тоже будет судьба.
Для Энн это прозвучало как название болезни.
– Почти так же хорошо счастье, – продолжала Эстелла, прикрывая глаза. – Вы наше счастье, ты и Сэнди. Мои прекрасные маленькие девочки, – ее губы шевелились вяло и сонно. – Я считаю, мы должны устроить для вас вечеринку. Кого нам пригласить?
Энн потихоньку выскользнула из комнаты, в то время как Эстелла, подхваченная потоком давно забытых имен – однокашников Энн по детскому садику, друзей своего собственного детства из Буффало, впала в мечтательную дремоту.
Лишь однажды Сэнди сказала Джонатану:
– Тебе не кажется, что ей нужно видеться с кем-нибудь? Тебе не кажется, что нам следует как-то помочь ей?
И он мгновенно влепил ей пощечину.
– Единственное, в чем нуждается ваша мать, – это я, – сказал он.
Закончив училище, Энн устроилась работать в больницу, в отделение нейрохирургии. Место было не слишком веселое, часто менялся младший персонал, сестры быстро уставали от большого количества смертей, к которому они не были готовы, сколько бы ни изучали труды Кюблер-Росс. За исключением нескольких пациентов со смещенными позвонками, большинство лежало с опухолями мозга, аневризмами или параличами. Каждое утро по всему этажу были слышны вопросы, которые задавали больным: «Вы знаете, какой сейчас год? Вы помните, кто у нас президент?», и тихое, с запинкой бормотание – неправильные ответы.
Измерив объем жидкости, которая за ночь вытекла из черепа миссис Ди Лоренцо по длинной дренажной трубке, Энн делала записи в ее историю болезни, стоя за конторкой в центре отделения реанимации. В углу два врача задавали вопросы Дэвиду Лоуэншону, тридцатисемилетнему мужчине, которому накануне дренировали кисту. Два месяца назад ему удалили злокачественную опухоль, но она уже выросла снова. Доктора рассказывали ему анекдоты, стараясь вызвать у него смех или, по крайней мере, улыбку. «Я не помню, как смеются», – отвечал он вежливым бесстрастным голосом. У него была поражена передняя доля головного мозга и были нарушены правильные реакции при различных чувствах. Когда врачи ушли, он подозвал Энн и попросил что-нибудь почитать – книгу, журнал, что угодно. Это была необычная просьба, мало кто в палате мог просто приподнять голову, не то что читать, и Энн пообещала, что как только у нее появится свободная минута, она что-нибудь поищет для него. Однако, прежде чем такая минута возникла, миссис Ди Лоренцо начала громко кричать, что хочет домой: «Тот доктор, он велит мне сказать вам, она хорошая девочка, отпустите ее», а два санитара привезли на каталке еще одного послеоперационного больного и положили на свободную койку у двери. Потом нужно было раздать обед, кому твердую пищу, кому только жидкую, и отметить в картах, кто сколько съел. Она замечала растущее возбуждение Дэвида Лоуэншона, но ничего не могла поделать. Наконец, когда она подошла к нему извиниться, он взорвался.
– Я попросил два часа назад. Два часа назад! Неужели это такая невыполнимая просьба, найти мне что-нибудь почитать в этой дыре? Вы просто ленивы или что?
Энн со слезами на глазах побежала по коридору в приемную и нашла там номер «Нэшнл джиогрэфик» годичной давности.
Когда вечером за ужином она попыталась объяснить Теду, как ее расстроила эта вспышка, он прервал ее.
– Скажи-ка мне одну вещь, Энн. Он умрет?
– Ну, да, но…
– Тогда пусть себе выговорится, не переживай так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44


А-П

П-Я